В ярком прямоугольнике распахнувшейся двери обрисовался силуэт. Не слишком твердо стоящий на ногах мужчина на ходу неуклюже пытался втиснуться в кожаную куртку. Роман наблюдал, как, покинув бар, он закурил, проверил телефон. Холодный свет экрана выхватил из темноты некрасивый профиль, заросший щетиной подбородок и тяжелые, насупленные брови. Кажется, мужчина не очень хорошо понимал, что ему делать дальше, и никак не мог определиться, куда ему идти, глядя то в одну сторону, то в другую. Докурив вторую сигарету, он взглянул на ускользающую в темноту трассу и, поежившись от холода, двинулся к нескольким припаркованным за баром автомобилям.

Это движение послужило Роману сигналом к действию. Он переходил дорогу, ничем не отличаясь от пластичной тени, незримой, неосязаемой, и был так сосредоточен на цели, что не замечал столь же легкую, скрытую в лоне ночи другую тень, куда меньше, но, что казалось бы невозможным, еще темнее. У самого тротуара Роман обернулся и, ничего не увидев в полутьме, разгоняемой одним слабым, мутным от пыли фонарем, продолжил путь. Он не собирался бросать начатое, но впервые его не покидало неприятное чувство, которое появляется, когда кто-то издалека наблюдает и навязчивый взгляд клеится к воротнику и холодит затылок. Перед тем как ускорить шаг и перейти к делу, Роман оглянулся во второй раз, но по-прежнему увидел лишь пустырь и заброшенный магазин на другой стороне улицы. Тьма за кругом света, расчерченного фонарем, стала гуще.

Атли Бернтон сунул руку в карман кожаной куртки, смутно определяя границы времени и места, и уже собирался сесть в автомобиль, как вдруг вспомнил, что хотел достать бутылку воды из багажника. И без того раздраженное горло царапало словно гвоздями после сигаретного дыма. Качающийся, как старый маятник, Бернтон как раз собирался захлопнуть крышку багажника, когда на широкое плечо опустилась чья-то рука, заставив его подпрыгнуть на месте.

– Что вам нужно? – ощетинился Бернтон, или Берн-Сукин Сын, как частенько звали его в местных пабах красноносые и столь же грубые приятели на века (в данном случае век исчислялся дном последней початой бутылки), слишком резко развернулся на нетвердых ногах и врезался поясницей в багажник. В голосе слышался страх. Он лишь упрочил отвращение Романа, которому стоило усилий не усмехнуться в лицо несчастному.

– Не подадите монетку глупому бродяге? Чертовски похолодало, а у меня, знаете, дыра в кармане.

– Сомневаюсь, что одна монета вас согреет, – брезгливо поморщился Берн-Сукин Сын, прочищая горло. Он заметно успокоился, но по-прежнему стоял, с силой вжавшись в машину. Доверия в голосе не прибавилось.

– Ну, с миру по нитке, как говорится.

– Приятель, шел бы ты подальше! Те, кто подкрадывается по ночам, обычно плохо заканчивают.

Роман склонил голову набок и поглядывал на Бернтона из-под упавших на лицо волос. Ему хорошо удавался образ бедного идиота, но больше всего нравилась та часть, где пугливый голодный взгляд сменялся жестоким и осмысленным, прямо как кинокадр.

– Да бросьте, всего несколько крон! Вам парковка в этой дыре дороже обходится. Ночи стали такими длинными…

– Проваливай, козел! Напугал же, рвань паршивая.

Мужчина наконец отклеился от бампера, и в нос Роману ударил тяжелый запах алкоголя, который не следовало бы смешивать еще и с плохим табаком, хотя Атли Бернтон вряд ли довольствовался дешевым. Роман предположил, и весьма верно, что в бардачке он хранит сигареты куда дороже тех, которыми угощал «приятелей на века».

– А знаете, кто еще плохо заканчивает, мистер Бернтон?

Перемена в голосе Романа заставила мужчину окаменеть. На этот раз страх метил под дых сокрушительным ударом. Прежде, чем Берн – уже даже не уверенный в том, чей он сын, – успел сделать шаг в сторону, темноту забытой стоянки полоснул металлический блеск, и острейшее, тонкое, чуть изогнутое лезвие легко вошло в плоть по рукоятку, словно в масло, нанизав желудок. Глаза Бернтона широко распахнулись, а зрачки расширились так, что серая радужка больше была не видна и глаз казался совсем черным. Так же мягко, не встречая никаких препятствий, лезвие скользнуло вниз, до самого пупка, и, задержавшись ровно на длину одной короткой фразы, выскользнуло, оставляя за собой темно-бурый в плохом свете шлейф.

– Ублюдки, до рези в глазах пересчитывающие доли процентов своего почасового дохода, при этом понятия не имеющие, сколько зубов выпало у младшего сына и сколько синяков на теле дочери-подростка, над которой издеваются в школе, даже не понимая за что: потому что она скромный хороший ребенок или потому, что папу уличили в сутенерстве. Уверен, никто толком и не объяснил ей, что это значит, – ответил Роман на свой же вопрос.

Тщательно вытерев лезвие ножа рубашкой распластанного на земле Бернтона, Роман пошарил по карманам его куртки. Долго искать не пришлось: плотный кошелек из дорогой кожи заметно оттопыривал куртку на груди. Высыпав в ладонь горсть монет разного номинала, Роман с короткой горькой усмешкой взглянул сначала на блеск металла, затем на их несчастливого обладателя. Раскрыв Бернтону рот, он уже собирался всыпать туда кроны. Их было столько, что они забили бы глотку и наверняка выступили бы между челюстями небольшой горкой…

Роман бросил монеты на землю и, развернувшись, беззвучно пошел прочь. Он как раз садился в машину, когда неприятное чувство слежки появилось вновь, во второй раз за все время его ночных поездок. Теперь Роман долго и тщательно вглядывался в темноту. Без толку. Решив, что это лишь очередная притаившаяся лиса или даже лось, Роман привычно взъерошил волосы на затылке и скользнул на переднее сиденье, растворившись так же незаметно, как и появился.

2

В просторной гостиной горела всего одна лампа. Плотно затворенные окна не позволяли ни одному прекрасному, звенящему звуку рояля упорхнуть за пределы дома, настойчиво пряча и сохраняя его лишь для одного человека. Роман играл с закрытыми глазами уже больше часа, и музыка, словно мощный поток воды, смывала все противоречия, вызванные его решениями и действиями. Упорядочивала ход вещей, расставляла по своим местам ценности и блеклый, безликий сор.

Очертания комнаты не сразу приняли четкость, когда он открыл глаза и посмотрел в пространство над блестящей поверхностью рояля. Наступившая тишина резанула слух. Роман опустил взгляд на ноги и вздохнул так, будто смертельно устал. На серых брюках, прямо над коленом, темнело пятнышко крови. Своими очертаниями оно напомнило Роману озеро Рёссватн. Мать часто возила его туда. Было что-то символичное в том, что пятно крови Бернтона похоже на одно из самых ненавистных ему мест. Сдвинув брови, Роман разглядел в этом какую-то неприятную закономерность, словно его путь на неведомой карте уже прочерчен таким же темно-красным маркером – цвета ужасного галстука Грэга Мортена. Поднявшись, он скинул брюки и, натянув другие, домашние, отнес испачканные в ванную. Механически загрузил стиральную машину, забрел в темную кухню и, простояв с минуту, все же зажег свет. Пустая миска Кая привычно поблескивала у его ног. Даже вода по-прежнему на месте. Уши снова резанула тишина, опасная, пустая, как будто она только что настигла его.

Вернувшись в гостиную с бокалом джина, которого осталось на один глоток, Роман встал у окна, спрятав левую ладонь в карман. Густая морось белесым роем окружала фонарь над воротами. Зелень, не поддавшаяся осени, съежилась, словно предвкушая скорые заморозки. Не было видно ни звезд, ни луны – только темнота и медленно наплывающий туман, как возрождающийся из ничего дух, который грозит обрести безмерную силу, но не плоть. Липкий, бестелесный, совсем как люди, которые его окружают, думал Роман, глядя в окно. Никто из них не представляет ровно никакой ценности. Спроси их о какой-нибудь ерунде, и они рассыплются в пространных речах, будут с важным видом знатоков утверждать, что это – белое, а то – черное. Задай вопрос об их четкой цели, о морали, о личных ценностях, и они замолчат. А те, кто продолжит говорить, наверняка солгут. Они как пустые оболочки, как туман, что застилает землю и скрывает предметы, но на деле оказывается лишь фикцией. Не громадной непроходимой стеной, но пустотой, обладающей лишь одним настоящим талантом – обманывать зрение.

Ему вспомнилась Теодора и ее суровый, упрямый, непонимающий взгляд. Отнес бы он ее к той же жалкой категории людей? Нет… Или возможно… Роман признался, что ему бы этого не хотелось. Но пока он не мог назвать ее смелой, той, кто не лжет себе и, значит, не лжет миру. Наблюдая за тем, как едва различимая в темноте сада ворона прячется в сухих ветвях гортензий, он почувствовал укол обиды, даже разочарования. Почему она отказывается видеть правду?

Отдалившись от окна, он вдруг снова обернулся. Роман ничего не смог рассмотреть, к тому же мешало слабое, но все-таки видимое отражение комнаты и его собственное. В темноте сада никого не было и не могло быть. Теперь никого. Он отогнал мысль, что за ним внимательно наблюдают извне, и, проглотив остатки джина, погасил свет.

* * *

Теодора Холл сидела в кресле и пристально рассматривала пестрый кардиган своей клиентки. Весь в малиновых, бирюзовых и ржавых пятнах, он наводил ее на мысли о коре многолетней, подпорченной сыростью и временем секвойи. Это было красиво, но как-то диссонировало с образом Сюзанны Даль, сидевшей напротив и в который раз тщетно пытавшейся понять причину несовершенства ее отношений с партнером. Из всех пациентов, которые были у нее за время практики в качестве психолога, Теодора сложнее всего переносила сеансы с Сюзанной. И дело было даже не в жуткой манере вести рассказ и подолгу глядеть в пустоту, а в ее точке зрения. Единственном, в чем Сюзанна была непреклонна. Ее убеждения Теодора разделить не могла. Она хотела понять, силилась сделать это из раза в раз, но не могла. Потому что это было именно то убеждение, которое нагоняло на Теодору страх и стыд.

– Ну а что было потом? Вы сказали, вас что-то вывело из равновесия? Можете ли вы сказать, что это было? – Теодора сдержала вздох и попыталась сосредоточиться на внутреннем мире фрекен ^[1] Даль, представлявшем для нее нечто сродни торнадо, в котором она силилась рассмотреть подхваченный домик, но никак не могла понять, он это или очередная груда мусора.

– Знаете, чувство такое… как будто выпала из космического корабля, и трос оторвался, а тебя мотыляет в космосе, среди звезд, то еле-еле, то вверх тормашками выворачивает. Вроде красиво вокруг, так, что дух захватывает, но при этом тошнит от такого вращения, – начала Сюзанна, глядя на колени, и несколько кудрявых светлых прядей упали ей на лоб и щеки. Теодора ждала. – Днем случайно узнала, что Т. уволили, так что, скорее всего, он теперь будет заходить совсем редко, и то не ко мне. Спросила себя: какая разница? А сама расстроилась. И сначала даже не поняла, а потом раз – и настроения уже нет. Началось вращение вниз головой.

Теодора молчала. Слова Сюзанне были не нужны, она находилась уже далеко за пределами их слышимости.

– Попыталась понять, что же именно меня расстроило. Ведь он не нравится мне. Нет… не нравится. Но что-то влечет, не внешность и уж точно не привычки или манера общения. Что же? То, что он опытнее меня? Свободнее? То, что относится ко мне с прохладой, но при этом оказывает внимание? Как будто подсекает рыбку. Полагаю, мне льстило его внимание. Все те взгляды, цветы, пусть их было всего два букета, и один из них – в честь дня рождения… Что ж, вероятно, я тщеславна. И теперь, когда я могу лишиться даже этих ничтожных хлебных крошек, я испугалась, расстроилась, обозлилась…

– Что же именно вас разозлило? Вы это выяснили?

– Да, – неожиданно резко произнесла Сюзанна, вскинув голову. – Думаю, да.

Теодора слегка изогнула бровь, показывая, что ждет ответа, но не торопит.