Я гуляю с совой и многих заставляю кричать не тише, чем оная птица. Порою пугаю я многих простаков, отчего иные именуют меня Черным Псом из Ньюгейта. На гуляньях юношей и дев бываю я часто, и посреди их веселья являюсь в каком-либо ужасном обличьи и пугаю их, а затем уношу их угощенье и съедаю его со своими друзьями эльфами. Вот еще что я делаю: ухаю филином на окнах у больных, отчего те, кто это слышит, столь пугаются, что больной уж не выживает. Много еще есть у меня в запасе способов пугать простаков; но человека знающего я не могу вогнать в страх, ибо он знает, что нет у меня власти вредить. ^[2] Грим – существо, чаще всего являющееся в облике гоблина или большого черного пса на кладбищах или… или у домов, воем своим, подобно крику банши, предвещающее смерть.

– Да, был у меня как-то пациент, который до ужаса боялся мифических… Что с тобой? – Теодоре показалось, что Роман побледнел. Он продолжал читать, но уже про себя. – Роман?

Он вскинул голову и теперь выглядел как обычно. Однако что-то в его лице безвозвратно изменилось.

– Зачитался, – небрежно проговорил он. – Налить тебе еще?

– Спасибо, но я лучше поеду.

– Брось! Оставайся. Я постелю тебе в гостевой спальне.

Это прозвучало как нечто среднее между приказом и отчаянной мольбой. Роман смутился, дав Теодоре понять, что не собирался вкладывать в последнее предложение такую интонацию.

– Это неудобно.

– Тебе?

– Неудобно для тебя. И странно для меня.

– Тогда я бы не предложил. – Он пожал плечами, вернув на место свою маску небрежности и безразличия.

– Спасибо. Но мне пора ехать.

Она не стала ничего объяснять, просто поднялась и, стянув с плеч кофту, протянула ему.

– Оставь. Тебя будет греть она, а меня – мысли, что маме бы это чертовски не понравилось.

Теодора кивнула, сунула руки обратно в большие рукава и направилась к выходу. Она осознала, что с момента своего появления здесь совсем не слышала преследовавшего ее крика – из подсознания, из прошлого, из кошмара, что когда-то был явью. Как будто стены этого дома поглощали его.

Он не проводил ее до машины – остался стоять на пороге. Фонарь над крыльцом золотил его волосы, заострял красивые черты серьезного лица. Теодора же не стала медлить, завела автомобиль и поехала, бросив единственный короткий взгляд в зеркало заднего вида. Он все еще был там и смотрел ей вслед. В городе, стоя на перекрестке, она посмотрела по сторонам и вдруг, не отдавая себе отчета, прижала к лицу просторный рукав свитера, ставший сиреневым под красным лучом слепящего светофора. Теодора глубоко вдохнула запах и, когда загорелся зеленый, увидела, как расплываются вокруг огни проносящихся мимо автомобилей.

3

Особняк Тронто Левиса стоял последним в долине. Сюда почти никогда не заезжали случайные автомобили, так как дорога в город сворачивала раньше, под холмом, и те редкие фары, что расчерчивали тьму над гребнем, могли принадлежать лишь хозяину или его нечастым посетителям. Идеальное место для старого отшельника, думал Роман, ступая в темноте. А еще для социопата, для подлого жулика, для лгуна, например. И для убийцы.

Свою машину Роман оставил на стоянке заправки, прихватив лишь сумку спортивного типа и охотничье ружье, которое перекинул через плечо, и пошел прямо по пустой дороге. Двустволка, которая использовалась исключительно как бутафория, была заряжена двумя патронами, давно пришедшими в негодность. Настоящее же оружие лежало на дне сумки.

Роман не спешил, шел упругим ровным шагом, как человек, четко определивший цель на вершине холма и следующий к ней. Вообще-то таким человеком он и был. Ничто не способно было заставить его прекратить движение по избранному пути. Нижний этаж особняка Левиса был темным, но на втором горел свет. Сквозь неплотные занавески можно было различить силуэт. Грузная фигура пересекла комнату и опустилась в кресло, а большего было не разобрать. Стоя за пределами досягаемости света из окон, Роман наблюдал, вскинув голову, засунув руки в карманы и широко расставив ноги. Он думал о том, что финальное слушание, вероятно, состоится в будущий четверг. Верил ли Роман, что Левис совершил то, в чем его обвиняют? Нет. На убийство он был не способен. Роман тряхнул головой, невесело усмехнувшись собственным мыслям, и тут же внес поправку: не был способен на физическое убийство. Нет, Левис не брал того револьвера. И стрелял не он. И, вероятнее всего, его оправдают. При этом за свою блестящую сорокалетнюю карьеру учитель загубил сотни умов: хороших, незамутненных, таких, которые могли бы совершить великое.

Роман снова усмехнулся, подумав о том, что судят учителя лишь за одно буквальное убийство, которого тот не совершал. При этом ни один мировой судья не привлечет его к ответственности за преступления, совершенные Левисом в стенах школы. Осознание того, что так поступает не только Левис, но и весь мир, что так устроена его система, неизменно вгоняло Романа в состояние глубокой задумчивости и презрительного отвращения.

Наблюдая, как учитель поднялся и пересек комнату, Роман размышлял о том, что правы те, кто утверждает: мыслить – значит быть, жив тот, кто умеет думать. Из года в год этот человек с методичностью паука, высасывающего кровь из обездвиженного тела своей жертвы, отнимал у молодых людей способность мыслить. Из года в год Левис внушал сотням учеников, что думать не только не обязательно, но и плохо, что пользующийся разумом человек будет в полной мере наказан. За свою многолетнюю практику он доказывал, что на пьедестал превозносят посредственность, готовый, идеально вычерченный шаблон, глупость. Разум же осуждается обществом, учителями, системой. Если ученик в своих ответах высказывал нестандартную точку зрения, такую блажь, как собственное мнение, то неизменно получал низкую отметку, потому что оно не совпадало с мнением большинства и самого преподавателя и считалось неправильным априори. Однако тот умник, что копировал сухие шаблонные ответы где-то на просторах интернета, всегда был вознагражден. Если юноша имел наглость поспорить с преподавателем, за плечами которого не один служебный год и не один учебник, написанный все теми же «правильными» шаблонными фразами, не выражающими ничего, кроме стандартных однотипных мнений, то этот юноша обязательно был порицаем за несдержанность, вольнодумство и излишнюю экспрессивность, и в пример ему ставился тот ученик, который умел слушать и молчать, не имея своего мнения вовсе. Роман отчетливо помнил, каково было стоять у позорной доски, пока Кирби Ларсон с самодовольным видом зачитывал купленный доклад. В тот день его избрали председателем ученического совета. Но свою философию Роман начал формировать не тогда, когда его место отдали надменному, откровенно глуповатому Ларсону, и даже не тогда, когда был исключен на неделю по инициативе преподавателей, в круг которых входил и Левис. Ее прочный фундамент был заложен в тот день, который Роман теперь даже не смог бы четко определить в календаре.

Роман тогда не хотел возвращаться домой. Он должен был поработать и подумать в тишине. Подсобное помещение, примыкающее к комнате отдыха, идеально подходило для этого. Когда Роману показалось, что во всей школе кроме него, уборщиков и провинившихся не должно было остаться никого, в комнату отдыха, громко разговаривая и перекидываясь бессмысленными шутками, ввалились преподаватели Макгилл, Раск и Левис. За годы практики у них сформировалась своя крепкая компания, которую Роман про себя предпочитал именовать шайкой Рыцарей Справедливости. Разумеется, не без иронии. Он замер, не решив, как будет лучше: выйти сразу или остаться здесь, пока преподаватели не уйдут. Роман замешкался и потому посчитал, что выходить уже поздно.

– Я бы с удовольствием сходил, парни, – послышался голос Макгилла, приглушенный скрипом дивана, – но Олсен с меня точно шкуру спустит, если опять не сдам контрольные и журналы вовремя.

– Упырица совсем рехнулась, – бросил Раск. – Оно и понятно! Тяжело без «аппарата» в доме-то.

– Так Отто все-таки слинял от нее? – удивленно воскликнул Макгилл.

– Ну да! Я думал, это всем уже известно.

– А ты считал, что у нас просто так начались внеплановые проверки? Потому что Олсен слишком скучно работается? – Только теперь Роман понял, что среди вошедших присутствует Левис, и поморщился.

– Вот же стервятница!

– Нет такого слова, Раск, не позорься.

– Как же нет?!

– Ах, ну да, ты же среди нас лингвист. Мои извинения!

– И чем же стервятница отличается от обыкновенной стервы?

– Да, просвети нас, старина!

– Ну парни, тут уж лингвистом быть не нужно. Предположения, варианты?

– Да говори уже, – бросил Левис, усмехаясь. Щелкнула зажигалка.

– Стервятница, убивая, поедает. – Послышался смех, к которому присоединились еще два голоса.

– Понятно теперь, почему ты так торопишься вовремя работу сдать!

Роман почувствовал нарастающую тошноту. Агнетта Олсен получила должность директора пять лет назад и всегда оставалась одной из немногих, к кому Роман питал неподдельные уважение и почтение. Она была верна своим принципам и работе, которую, несмотря на неприятные моменты, связанные чаще всего с кадрами, искренне любила. Не было ничего удивительного в том, что большинство учителей считало ее кровожадной карьеристкой с немедленной аллергической реакцией на простые человеческие чувства. Отдавая ей должное, тогда и гораздо позже, возвращаясь мыслями к тем встречам и беседам, что их связывали, Роман с благодарностью вспоминал высокую женщину с темными волосами до плеч и ясными глазами. Когда вокруг него не было ни одного существа, превозносящего разум должным образом, а окружали те, кто любыми способами заглушал его задатки и проявления неумолимым напором посредственности, лжи, апатии и глупости, Агнетта Олсен в тишине своего кабинета учила его мыслить. Учила тому, что теперь окрепло, вознеслось и стало его добродетелями, его лучшими чертами. Именно она помогла ему осознать и принять его постоянную потребность в поисках, в здравой опоре на собственные суждения. Она была единственным человеком, знакомым ему, который руководствовался не иррациональными чувствами, но логикой и взвешенными решениями, не мнением окружающих, но своим собственным, не стереотипами, но суждениями, основанными на фактах. Роман не был гением, не изобретал чудесных инструментов или формул. Был самым обычным. Но в том смысле, который давно извратила массовая посредственность и алогичность. Он хотел мыслить, жаждал приходить к решению цепочкой закономерных проб и ошибок, хотел изучать, понимать и знать. И эта первозданная, чистая жажда знания, которая была, как он понял гораздо позже, самой жаждой жизни, сделала его изгоем.

Такой была и Агнетта. А облегчение, счастье и безмерная благодарность Романа от осознания родства их взглядов – безграничными. Позднее, после ее увольнения и исчезновения, он ни с кем не чувствовал подобной связи, и, ускользнув на дно, этот якорь оставил лишь ржавое, незаполненное пятно, потому что не было столь же прочного и подходящего верпа, который можно было бы достойно поместить на пустое место.

– Уже выбрали учеников для программы обмена?

– Нет еще, – проворчал Раск. Разговор об учениках заставил Романа отвлечься от невеселых мыслей. – У них появится хороший шанс, так что я даже не знаю.

– Я вот думаю послать Йоханссон. А больше некого.

– Но она же вроде и так успевает?

– Конечно. Я всегда отправлял самого способного, – голосом знатока заявил Макгилл.

– Даже не знаю. Я бы еще подумал на твоем месте, старина.

– Не нравится Йоханссон?

– Нет. Мерзкая девчонка. Вечно мнит о себе бог знает что.

– На то они и отличники, чтобы задаваться.

– Ну-ну…

– Я пошлю Ларсона, – заявил Левис.

Раск хмыкнул, Макгилл промолчал, а Роман за стеной резко выпрямился, не веря услышанному.