Однако Гозтан не остановилась и не обернулась. Она тоже была заброшена бурей вдаль от дома, в общество чужих людей, и не собиралась сдерживать свою природу, пока та не расцветет смертоносными цветами.

Глава 5
Право первенства

Укьу-Гондэ, год прибытия чужеземных городов-кораблей (известный в Дара как первый год правления Праведной Силы, когда император Эриши взошел на трон после смерти императора Мапидэрэ)

Несколько дней Гозтан переживала, что Ога донесет о своих подозрениях капитану Датаме и сообщит, что она замышляет бунт. Когда стало очевидно, что доноса не последует, девушка понемногу расслабилась. Она винила себя за то, что едва не поставила под угрозу грандиозный план пэкьу, и поклялась впредь более не терять бдительности в общении с хитроумными варварами-дара, будь то крестьяне или вельможи.

С того дня она ни разу не видела Огу. Возможно, в благодарность за находку «знамения» Датама действительно даровал ему высокое звание и теперь Оге не приходилось больше чистить рыбу и бегать за носилками капитана. А может, новый любимчик адмирала Криты счел, что Огу лучше сослать на другой корабль, чтобы лишний раз не вспоминать о том, кому Датама был обязан своим внезапным счастьем.

Иногда Гозтан задумывалась, не ошиблась ли она в Оге. Вспоминала, с какой искренней радостью он учил слова ее языка, с какой грустью рассказывал о семье, как смеялся над сравнением Датамы с косматым волком, как внимателен был, когда они совместными усилиями спасали носильщиков от наказания. А вдруг Ога Кидосу действительно не был таким, как остальные дара? Может, она была с ним слишком сурова, слишком поспешно повесила на него все грехи его народа и опрометчиво подозревала в коварстве? Впрочем, чего стоили намерения одного человека, когда два народа вели между собой ожесточенную борьбу за выживание?

Так или иначе, у Гозтан не было времени на подобные размышления. Начали появляться другие знамения: песчаные замки, якобы созданные волнами и ветрами по образу и подобию дворцов и захватывающих дух башен Пана, Безупречного города; овечья печень, которая под определенным углом напоминала профиль адмирала Криты. Одна служанка обварилась кипятком, и оставшийся на спине большой шрам также имел сходство с сидящим на троне адмиралом, а шрамы помельче можно было принять за преклонивших колени подданных. Адмирал Крита довольно потирал бороду и закатывал один пир за другим. Никто не указывал ему на подозрительные следы вокруг песчаных замков, и никто не обращал внимания на двоих слуг, утверждавших, что накануне «несчастного случая» они слышали, как обварившаяся служанка полдня истошно кричала в запертой комнате.

Некий капитан, изрядно набравшись на пиру, хвастался, что может вырезать из печени портрет любого вельможи дара: «Да я уже… уже… уже это делал!»

Услышав подобное заявление, другие капитаны бросились врассыпную, словно бы его вырвало и они не хотели испачкаться в блевотине. Адмирал Крита бесстрастно прошел мимо, как будто ничего не заметил.

Однако на следующий день появились свидетельства того, что любитель печенки якобы замышлял бунт против адмирала в сговоре со слугами-льуку. Ему безотлагательно вспороли живот, вынули печень и заключили, что по форме она напоминает логограмму «виновный».

Пожалуйста, вот вам еще одно знамение.

Ложь порождает ложь, и в конце концов стало непонятно, кто кого дурит.

И вот настал наконец день, когда пэкьу Тенрьо отдал долгожданный приказ. Все дара были измотаны подготовкой к коронации адмирала Криты в качестве императора Нового Дара. Даже часовые, приставленные следить за слугами-дикарями, напились и громко храпели. Льуку на городах-кораблях без труда захватили оружейные, мостики и офицерские каюты.

Гозтан доставило немалое удовольствие, когда Датама растянулся перед ней после точного удара под колени. Прижимая его шею к полу одной ногой, она легко зарубила охрану собственным мечом капитана.

За одну ночь льуку завладели всеми городами-кораблями. В виляющих хвостами щеночках проявилась волчья природа. Пэкьу Тенрьо забрал у властителей Дара свою долю оружия, книг и приспособлений для мореплавания, а остальные сокровища пленников приказал сложить на поле и разделить между танами, предоставив право первыми выбирать трофеи тем женщинам, которые внесли наибольший вклад в победу над захватчиками.

Пока другие таны дрались за рулоны шелка, сундуки золота и цветные кораллы, Гозтан разыскивала среди сокровищ реликвии льуку, чтобы все изготовленные из китовой кости вехи предков, все начертанные на коровьих желудках духовные портреты, все голосовые картины и даже все игрушки арукуро токуа, украшенные гравировкой, вернулись семьям, у которых их отняли.

Она также взяла «чудесный» черепаховый панцирь, с которого все началось, и уставилась на портрет семьи, изображенный на спинной пластине. Гозтан не знала, где теперь искать дара, который когда-то спас молодых носильщиков-льуку от плетки, однако наряду с этим превратил фрагменты ее быта в декоративные бусины своих историй. Тот человек хотел назвать ее са-тааса, как будто берега бездны между ними можно было соединить простым рукопожатием между девушкой-рабыней и мужчиной из числа поработителей. Ога Кидосу был глупцом, но отнюдь не негодяем. Он был похож на других дара, однако в то же время отличался от них.

Панцирь в руке показался ей удивительно тяжелым. Гозтан решила оставить его себе.

Тогда она уже несколько месяцев была беременна. Ей не удалось заставить Датаму надевать чехол из бараньей кожи. Растущая внутри новая жизнь причиняла молодой женщине несказанные неудобства. Постоянно напоминала об унижениях и надругательствах, которые она терпела от Датамы. Но для Гозтан это была первая возможность стать матерью, принести в мир новый голос.

Ребенок пошевелился в чреве, и Гозтан почувствовала, как он пинается.

Другие воительницы льуку, оказавшись в ее положении, давно бы уже приняли горькое снадобье, позволявшее нежеланному плоду выйти из утробы. В степи от детей, зачатых без согласия, обычно избавлялись, как только беременная женщина освобождалась из плена, и шаманки на случай, если необходимо было сохранить жизнь матери или подготовить племя к войне, владели разнообразными средствами, способными изгнать плод.

Но Гозтан медлила. Почему? Она и сама этого не знала. Ей становилось тошно от одной лишь мысли о Датаме, но она никак не могла заставить себя прервать беременность. Должен ли ребенок отвечать за грехи отца? Ведь этот ребенок также и ее собственные плоть и кровь.

Они словно пустые страницы, где их слабые чувства понемногу выписывают истину, подобно детям, которые кактусовыми иглами выцарапывают пророчества на костях.

Но как-то утром Гозтан проснулась от страшной боли в пояснице. Между ног кровило так, что подстилка из овечьей шкуры, на которой она спала, пропиталась насквозь. Внутри у Гозтан больше ничего не шевелилось.

Женщина поняла, что у нее случился выкидыш, и пошла к шаманкам Третьего племени Рога. Те дали ей снадобье, которое вычистило остатки мертвого плода.

Неужели боги вмешались, заметив ее нерешительность? Неужели таков божий промысел?

Несколько дней Гозтан провела в постели, страдая не только физически, но и морально. Она чувствовала себя опустошенной, однако не очистившейся до конца. (Годы спустя женщина продолжала гадать, не эти ли переживания заставили ее медлить со следующей беременностью. Шрамы на душе невидимы со стороны, но от этого они не менее болезненны и опасны.)

Но в конце концов наступил момент, когда Гозтан почувствовала, что готова вернуться к прежней жизни.

Тенлек Рьото, ее мать и вождь племени, ни разу не навестившая Гозтан, пока она приходила в себя, вдруг появилась перед дочерью, когда та прогуливалась вокруг лагеря. С каменным выражением лица тан объяснила, что старейшины и шаманки единогласно решили: Гозтан не может быть ее наследницей.

– Почему? – хрипло выдавила молодая женщина.

Мать объяснила, что беременность осквернила ее. Поскольку она позволила семени дара войти в себя и не очистилась при первой же возможности, то старейшины не верят, что Гозтан в дальнейшем будет действовать в интересах племени и льуку. Она продемонстрировала слабость духа.

Обвинение это больно ранило Гозтан. Ее собственные сомнения как будто получили огласку. Да, ей действительно хотелось сохранить ребенка. Она почти подружилась с варваром. Она находила некую прелесть и даже мудрость в отдельных сказаниях дара.

Но даже будучи потрясенной до глубины души, Гозтан сохранила ясность мысли. Логика ее матери выглядела нелепо. «Позволила семени дара…»

– Ты думаешь, что я… слаба? Из-за моей беременности?

– Ты слишком много времени провела среди захватчиков.

И тут Гозтан догадалась, какой была истинная причина, которую мать не назвала вслух. Она добровольно отказалась от своей доли золота, шелков, кораллов и прочих безделушек, захваченных на городах-кораблях. Она предпочла бы, чтобы эти чужие вещи, эти варварские реликвии, были сожжены огнем гаринафинов или утоплены на дне морском. Какая от них польза в степи? Гозтан даже не могла понять, зачем пэкьу Тенрьо пожелал сохранить приспособления для мореплавания и книги. Никто из льуку все равно ведь не мог расшифровать восковые логограммы на шелковых свитках, так какой же смысл их оставлять?

– Они содержат магические тайны захватчиков, – ответил пэкьу, когда она спросила его об этом.

– Нам не нужна их магия, – заявила Гозтан.

– На войне мы невольно уподобляемся своим врагам, – возразил Тенрьо.

Гозтан не хотелось в это верить, но его предсказание сбылось. Безделушки с городов-кораблей стали в степи самыми желанными сокровищами, и племена устраивали за них войны. Несмотря на то, что шелк хуже шкур и меха защищал от стихии, пару локтей шелка порой обменивали на пять шерстистых коров. Люди как будто обезумели, гоняясь за этими артефактами дара лишь потому, что они были редкостями.

Гозтан замечала, как ворчат старейшины, обвиняя ее в бедности Третьего племени Рога. Она надеялась заставить их понять, что боролась за нечто более ценное, желая сохранить самобытность своего народа.

– Это ты слаба, а не я, – сказала Гозтан матери, хотя сердце ее сжималось от боли. – Ты не можешь даже сказать мне правду в глаза, придумывая отговорки про беременность.

– Так решили старейшины. – Мать так и не осмелилась посмотреть дочери в глаза.

Тенлек объяснила, что у Гозтан был выбор: отправиться в изгнание в степь, полагаясь лишь на помощь богов, либо остаться в племени, но публично отказаться от права первенства и сменить имя, порвав все связи с кланом Рьото. Отныне ее будут называть просто Гозтан, как кулеков или низкородных наро. У нее не будет своих коров, своих овец, и даже родня перестанет ее признавать.

Девушка остолбенела, не понимая, как после всего, что она вытерпела, родная мать и старейшины племени могли проявить столь чудовищную неблагодарность.

– О своем решении сообщишь до заката, – приказала Тенлек.

Она повернулась и ушла, не удостоив Гозтан даже прощального взгляда.

Вдруг какая-то хромая фигура преградила путь матери Гозтан и опустилась перед нею на колени. Гозтан узнала своего отца, Дайу Рьото.

– Гозтан не виновата, – произнес он. – Она истинная дочь льуку, и все ее поступки были продиктованы любовью к своему племени и народу. Если нужно кого-нибудь наказать, накажи меня. Я знаю, что тебе противна моя слабость. Забери мое имя и прогони меня вместо нее.

– Это я дала тебе имя Рьото, когда ты стал членом моей семьи. Благодаря этому ты возвысился, – холодно парировала Тенлек. – Это имя не принадлежит тебе. И зачем только отец согласился выдать меня за калеку, не способного даже забраться на спину гаринафина? Что толку от умения общаться с богами, когда твои мольбы не помогли нашей дочери остаться незапятнанной варварским семенем?