– Что ж, раз мы не знаем ни ее родителей, ни других предков, то единственная, кто может дать имя Торьо, – это сама Торьо, – заметила Тэра. – Поскольку девочка не льуку, не агонянка и не дара, то пусть сама определяется, кто она такая.

«Меня зовут Торьо. Я плыву на корабле „Прогоняющая скорбь“. Я живая».

Она повторяла это про себя; сперва на двух наречиях степного языка, затем на множестве наречий дара и, наконец, на смеси слов и грамматических форм из всех этих языков. Она ощупывала слоги языком, как ощупывала руками поверхности предметов, найденных в трюме: мягкий мех мертвой крысы, обжигающий холод морской воды, острые края необработанного дерева.

В материальном мире у всего были имена; из имен сооружались также и нематериальные конструкции. Умение рассуждать и чувствовать при помощи этих конструкций, переводить в мысли свет и тени, звуки и запахи, вкус и осязание казалось Торьо величайшим волшебством.

Разумеется, как и умение говорить – придавать форму дыханию при помощи губ и языка, артикулировать, собирать звуки в слоги, составлять из предложений словесную песню, исполнять написанную мысленно музыку на живом инструменте своего тела.

Еще чудеснее было умение слушать, без которого невозможно доносить свою музыку до других, заставлять другие тела сочувственно трепетать, позволять другим разумам увидеть, услышать, понюхать, попробовать на ощупь и на вкус то, что видела, слышала, обоняла, трогала и пробовала ты сама.

При помощи речи она узнавала содержимое другого разума, примеряла на себя окружающий мир, сохраняла воспоминания, многократно проговаривая настоящее, и то постепенно становилось прошлым, теряя яркость и живость до тех пор, пока от него не оставались одни лишь слова. Но стоило ей вновь произнести эти слова, как воспоминания оживали.

Волшебство речи было эфемерным: оно исчезало, как только слова были услышаны. Все, что ты произносишь, умирает сразу после рождения. Жить – значит дышать, а быть человеком – значит мыслить. Таким образом, речь, будучи дыханием мысли, была смертна, как и сам говорящий. Речь невозможно удержать на месте, как ни старайся.

За это Торьо любила ее еще сильнее.

Флотилия шла по океаническому течению тем же путем, которым десятилетия назад к берегам Укьу и Гондэ направлялся Луан Цзиа.

Ученые ежедневно изучали положение звезд, проводили измерения и отмечали в дневниках все чудеса, что видели вокруг. Сами забиралась в «воронье гнездо» на мачте, чтобы зарисовать пускающих фонтаны китов. В сети матросов то и дело попадались невиданные доселе рыбы, креветки, медузы, морские звезды, а изредка даже мелкие киты и акулы, которые не водились ни в Дара, ни в Укьу-Гондэ. Художники, гончары, мастера, работающие с керамикой, и резчики искали, куда приложить руки, и в конце концов тоже занялись зарисовками и сооружением анатомических моделей. Радзутана придумывал новым видам вычурные имена, записывая их классическими логограммами. Онэ ги офэго гинпен захугара («развевающийся гинпенский кушак» – медуза с очень длинными щупальцами), крупа ковин («тусклый глаз» – весьма устрашающего вида рыба с непропорционально большими глазами), джиджимору ви туто рэ визэта («скрипучая прялка увядшего бога» – вероятно, неизвестная прежде разновидность водорослей, поставившая ученых в тупик) и так далее.

Большинство моряков, впрочем, предпочитали оценивать эти новые дары моря с гастрономической точки зрения. В этом деле тон задавали капитан Нмэджи Гон и командор Типо То. Они испробовали все доступные способы приготовления этих незнакомых существ и называли их по вкусу: «рыба-вонючка», «щипучее желе», «морской чернослив» и тому подобное.

Как правило, чревоугоднические названия оказывались популярнее, из-за чего Радзутана Пон постоянно страдал и проклинал недостаточную утонченность своих товарищей.

Учеба Торьо шла бойко, и она уже могла легко объясниться с любым членом команды, будь то льуку, дара или агон. Некоторые моряки тоже делали успехи, но никто не мог тягаться с девочкой в овладении языками, и особенно в умении безошибочно воспроизводить любой акцент.

Торьо удивляла моряков рассказами о том, как она выживала в трюме, питалась едой, принесенной крысами, и редкими рыбешками, пойманными в набравшейся туда воде. В историю о том, что шубу ей тоже принесли мохнатые грызуны, верили далеко не все, но никто не упрекал девочку во лжи: все были привычны к рыбацким байкам, в которых не обходилось без преувеличений. Однако Торьо так и не могла вспомнить, как попала на корабль. Не помнила она ни своих родителей, ни откуда была родом – вообще ничего, что происходило с ней до тех пор, пока она не очутилась в трюме. Она как будто появилась из ниоткуда.

– Знаете, что бы я сейчас с удовольствием съел? – произнес как-то Тооф, когда группа доморощенных лингвистов расположилась на баке после очередного урока. Солнце стояло высоко, на небе не было ни облачка, паруса слабо колыхались на прохладном ветру.

– И что же? – спросил капитан Гон, приглядывавший за тем, как моряки устанавливали на баке жаровню, чтобы приготовить новый улов.

– Муфлонью губку, – ответил Тооф.

– О, и я тоже, – согласилась Радия.

Даже Таквал кивнул и облизнул губы.

– А как вы ее готовите? – заинтересовался капитан Гон.

Находясь рядом с Торьо, они общались на смеси разных языков, при этом льуку и агоны старались как можно больше говорить на дара, а наставники-дара – на языке степей.

– Горячей, – ответил Тооф, – прямо в жбане, не извлекая.

– Холодной, – ответила Радия. – Тонко нарезанной, в собственном соку.

– Сушеной, – ответил Таквал. – Лучше соленой, хотя и сладкая тоже ничего.

– Только агону может прийти в голову засушить муфлонью губку. – Тооф усмехнулся.

– Только льуку может прийти в голову сожрать все самому, не поделившись с соплеменниками, не ходившими на охоту, – парировал Таквал.

– Э-э-э… А где вообще берут эту муфлонью губку? – Капитан Гон озвучил вопрос, волновавший всех дара.

Тооф и Радия, еще достаточно плохо владевшие языком дара, порой совершали вопиющие ошибки. Гон не был уверен, что Тооф произнес правильные слова.

Трое любителей муфлоньих губок разом повернулись к капитану.

– Вы что, звериные губки не едите? – удивилась Радия. – Это же самое вкусное!

– Может, и едим, – раздраженно бросил капитан Гон. – Знать бы еще, что вы имеете в виду!

– Самые вкусные губки, будь то муфлоньи, оленьи или коровьи, получаются, если не извлекать губку наружу, а готовить прямо в черепушке, как в котелке, на углях, – ответил Тооф и жадно сглотнул, вспоминая свой любимый деликатес. – Потом нужно немножко ее посолить, плеснуть пару плошек кактусового сока и есть роговой ложкой.

– То есть «губкой» вы именуете… муфлоньи мозги? – Командор То аж побелела.

– Ну да! – подтвердила Радия. – Но за едой их никто мозгами не называет. Это самая питательная часть животного. Тооф совершенно напрасно считает, что губку нужно есть горячей. Надо вынуть ее и тонко нарезать острым каменным ножом. Есть лучше всего сырой, чтобы не перебить вкус приправами. Разве что в кровь можно макнуть. Губка, разумеется, должна быть очень свежей. В идеале ее надо достать, пока у муфлона сердце еще бьется.

– Какое варварство! – воскликнула командор То.

– Что в этом варварского? – не понял Таквал.

– Есть мозги муфлона, пока его сердце еще бьется… – Командора То едва не стошнило от одной лишь мысли об этом.

– Вы что, не забиваете животных на мясо? – удивилась Радия.

– Забиваем, – кривясь от отвращения, ответил капитан Гон, – но нам это не доставляет удовольствия.

– Ученые и добродетельные мужи, особенно возделыватели, даже близко не подходят к кухне, – добавил Радзутана. – Моралист Поти Маджи говорил, что истинной добродетели можно достичь, только держась подальше от тесака и разделочной доски, от кровавой скотобойни и дымящейся сковороды. Лицезрея смерть таким образом, чувствительная душа, стремящаяся к росту и развитию, оказывается запятнана.

– Выходит, ученые и добродетельные мужи должны голодать? – уточнил Таквал.

– Отнюдь! Но пища перед употреблением должна быть приготовлена слугами цивилизованным образом. Рыбу следует выпотрошить и очистить от костей, мясо нарезать на удобные для пережевывания кусочки, а птицу нельзя подавать с головой и лапами.

– Если ты, конечно, можешь себе это позволить, – пробурчала Типо То. – Большинство из нас с удовольствием ест и рыбьи головы, и куриные лапы.

– Я говорю об идеале, к которому нужно стремиться, – изрек Радзутана.

– То есть еду надо подавать так, чтобы она не была похожа на еду, – пренебрежительно заметил Таквал.

– Я такого не говорил…

– Но именно это и вытекает из ваших рассуждений, – перебил его Таквал. В этом споре льуку и агоны объединили усилия против дара. – Звучит так, будто ваши моралисты и приверженцы школы самосовершенствования – лицемеры, закрывающие глаза на то, что живут благодаря убийству животных. По мне, куда более цивилизованно принимать пищу такой, какая она есть: чувствовать горячую кровь, погружая зубы в умирающую плоть, и благодарить слабых за их дар сильным, поглощая все питательные части тела до единой.

– В любом случае, – возразил Радзутана, – есть разница между наслаждением предсмертными судорогами жертвы и стремлением уменьшить ее боль и страдания. Единственный Истинный Мудрец Кон Фиджи говорил: «Если бы человек мог питаться только воздухом и росой, ему следовало бы так и делать». Однако мы, увы, не можем придерживаться подобного рациона, и это величайшая беда смертных. Но люди лучше зверей, коим ведом один лишь закон: зуб за зуб. По крайней мере, мы должны стремиться быть лучше них.

– А я все равно считаю, что нет хуже варварства, чем есть мясо, притворяясь, будто это и не мясо вовсе! – Таквал покраснел и едва не сорвался на крик.

– Прекратите, – грозно произнесла Тэра, которая решила наконец вмешаться.

Ей было не по душе, что безобидная беседа о еде так быстро скатилась к обвинениям в варварстве и взаимному презрению. Стало понятно, что в их дружной, на первый взгляд, команде существовали серьезные трения.

Никому не хотелось прекращать дискуссию, но временное затишье позволило спорщикам услышать тихий плач.

Все повернулись и увидели, как Торьо плачет над жарящейся рыбой.

– Что случилось? – спросила Тэра.

– По-моему, величайшее варварство – это неизбежность смерти, – ответила девочка. – Вы спорите о том, как более цивилизованно убивать и есть, но чем вы отличаетесь от этой рыбы? Ничем. И сильные, и слабые, и цивилизованные, и дикари – все в конце концов станут для кого-нибудь кормом. Зачем же тратить драгоценное время, доказывая свое превосходство над другими? Это все тщета.

– Но мудрецы ано говорят, что есть вещи поважнее жизни… – начал было Радзутана.

– Однако боги сулят смелым и достойным облачных гаринафинов… – начал было Таквал.

– С какой стати мне слушаться мудрецов ано или богов? – воскликнула Торьо. – Дыхание мудрецов давно остановилось, а боги не говорят с нами по душам. Что они знают о телах, разбросанных на воде после битвы? Что они знают о бесконечных чудесах разума, которым со смертью приходит конец? Что они знают о том, каково это – жить?

Дни становились то длиннее, то короче, солнце перемещалось от одного борта к другому, звезды сменялись на небосводе. Флотилия вошла в неведомые, зловещие воды.

Время от времени впередсмотрящие объявляли, что видят на горизонте землю, искристые города и мчащиеся повозки. Однако Тэра и Таквал понимали, что это всего лишь миражи.

Флотилия также прошла над обширными подводными рифами. Яркие лучи солнца играли на разноцветных кораллах, и морякам показалось, будто под водой тоже находится город. «Прогоняющую скорбь» привязали к двум другим кораблям, чтобы увеличить ее скорость, и флагман погрузился под воду, чтобы исследовать это удивительное явление.