Когда мы с Артуром в начале 1970-х гг. стали работать с ним вместе, кажется, это его с ума сводило. Он был практически постоянно один, сам по себе всю свою карьеру, и находиться рядом с нами все это время было для него несколько чересчур. Осознав, что такое положение дел его тяготило (да и сам я еще не знал, что он за человек) и, главное, понимая, что рядом с ним у меня не было возможностей для карьерного роста, я решил дистанцироваться, чтобы мы не так раздражали друг друга.

Я уволился из его компании и в течение года открыл свою, но в том же здании. Я умел не обращать внимания на странности отца и отделяться от него, оставаясь относительно близко. Артур так не мог – слишком уж он был эмоционален. Артур никогда не был таким же эмоционально стойким, как я, – уж не знаю почему. Я всегда думал, что оба моих брата воспринимали отца чересчур серьезно и поэтому не могли терпеть его так, как я. В конце концов отцовские эмоции не прошли для Артура бесследно, и в 1977 г. он окончательно покинул индустрию, переехал в Сиэтл и занялся наукой.

Иногда отец был слишком бережлив: когда я был молод и мы ездили по делам, мне приходилось ночевать с ним в одном номере. Мы так делали, даже когда я мог позволить себе отдельную комнату. Он не мог вынести мысль, что я «спускаю деньги зря». Когда мне было лет 30, я больше не мог это терпеть.

В начале 1970-х гг. мы вместе приехали в Монтерей на одно из показушных мероприятий, организованное Американской ассоциацией электроники для инвесторов в технологические компании. Тогда оно называлось «Монтерейская конференция». Здесь отец проявил еще одно качество, которое я никогда не забуду.

За ужином на конференции объявили соревнование. Все места за столом отметили карточками, и каждый гость мог написать на своей карточке, как, по его мнению, поведет себя индекс Доу Джонса на следующий день, что, конечно, занятие глупое. Карточки собрали. Тому, кто наиболее точно угадает изменение показателя, пообещали приз – маленький цветной телевизор (популярная тогда новинка). Победителя должны были объявить за обедом на следующий день, сразу после закрытия рынка в час дня (по тихоокеанскому времени). Как оказалось, большинство сделало так же, как и я: написали небольшое число, например плюс или минус 5,57 пункта. Я так поступил, предполагая, что вряд ли рынок выкинет что-то из ряда вон выходящее, потому что чаще всего ничего такого не происходит.

В те времена Доу держался на уровне примерно 900, так что 5 пунктов было и не слишком много, и не слишком мало. В тот вечер, вернувшись в номер, я спросил у отца, что написал он, и он ответил: «Плюс 30 пунктов», что составило бы больше трех процентов. Я спросил почему. Он сказал, что понятия не имеет, что произойдет на рынке. Если бы вы были с ним знакомы, то знали бы, что он никогда не имел никакого представления, что произойдет на рынке в тот или иной день. Но тут он объяснил: если бы написал небольшое число, как я, и выиграл, люди бы подумали, что ему просто повезло; если бы выиграл, указав 5,57, то есть обскакал бы того, кто указал 5,5, и того, кто указал 6,0, все восприняли бы это как исключительное везение. Но если он победит, указав «плюс 30 пунктов», люди подумают, что он знал наверняка и это не просто удача. Если же он проиграет, что вероятно и ожидаемо, то никто не узнает, что за число он написал, и это ничего ему не стоит. На следующий день Доу подскочил на 26 пунктов.

Когда за обедом объявили Фила Фишера победителем и сказали, какое большое число он указал, из толпы в несколько сотен человек то тут, то там разносились возгласы «Огоооо» и «Оооох». Конечно, были и новости, которые могли объяснить такое движение рынка; и до окончания конференции отец с готовностью объяснял логику, с помощью которой он предвидел все эти новости (которая была абсолютной выдумкой) и почему рынок повел себя именно так (опять-таки абсолютная выдумка и ложная реклама). Но я слушал внимательно, и все, кому он все это говорил, купились на его россказни. Хотя он всегда был социально неловок, в тот день я узнал, что у моего отца гораздо больший талант, чем я представлял.

Кстати, ему вообще не нужен был телевизор, потому что он не желал никаких перемен в своей жизни. Так что телевизор он отдал мне, я забрал его домой и отдал матери, а она смотрела его очень долгое время.

Три «П»

Что еще любил мой отец? Три «П»: прогулки, переживания и свою профессию. Все это он обожал. Я никогда не видел, чтобы он отдыхал так, как это делает большинство людей. Думаю, потому что он так любил переживать. Под его внешней оболочкой скрывалась бесконечная волнообразная нервная энергия, которую он любил выплескивать в переживания. Он мог переживать о чем угодно. В некотором смысле это помогало ему чувствовать себя в безопасности. Он будто считал: если достаточно переживать, то можно учесть все риски и ничего плохого не случится. Он волновался об одном и том же снова и снова.

Так как он постоянно переживал, а во мне всегда был силен дух противоречия, я никогда особо не волновался. Это его беспокоило. Я предпочитал просто один раз обдумать вопрос максимально тщательно, а потом принять решение и следовать ему. Если я сделаю вывод, что оказался неправ, то могу изменить решение. Это его выводило из себя. Отец говаривал мне: «Кен, хотел бы я, чтоб ты почаще впадал в панику. Ну хоть разок? Мне просто хотелось бы, чтоб ты паниковал». Он гордился тем, что регулярно паникует. Вот хоть убей, я не мог понять, почему мне надо так жить.

В саду отец мог сидеть и переживать обо всем, что его волновало, и это его успокаивало. Возможно, именно благодаря этой черте он ошибался реже, чем другие инвесторы. Он переживал обо всем до тех пор, пока переживать уже становилось не о чем. Может, так он минимизировал риски. Но наверняка именно поэтому он не был богаче. Он не был готов идти на риск, если благодаря своей панике не сводил риски к погрешности. В этом смысле он никогда не был рисковым человеком, а ведь чтобы по-настоящему разбогатеть, надо иногда использовать крупные просчитанные риски.

А что насчет прогулок? Когда отец гулял, его тело избавлялось от этой избыточной энергии, и он становился наиболее расслаблен. Он мог отправиться на долгую прогулку по городу или в лесу, и это его успокаивало. Он мог разговаривать во время прогулки и оставаться при этом спокойным. Он начинал каждый рабочий день с пешей прогулки быстрым шагом от железнодорожной станции, до офиса и повторял этот путь после работы. Когда мы с Артуром ездили на работу с ним вместе, мы приходили в офис потные, уставшие и злые. Отец же не потел никогда – он любил жару. Зато в такие моменты мог рассказать, что было у него на уме, – без прогулок так не получалось. Когда я перенес его кабинет в Сан-Матео в конце его карьеры, он шел пешком в офис и обратно и говорил, что это самое спокойное время за всю его взрослую жизнь – прогулки по садам Сан-Матео среди ярких цветов. Ему отлично удавалась ходьба, просто замечательно.

Тело его было потрясающим. Твердым. Он мог бесконечно идти, и ноги его не подводили, несмотря ни на что, – неважно, как далеко надо было идти, на какой крутой холм надо было подняться. Ему это очень нравилось.

Я живу и работаю на вершине покрытой соснами горы высотой в 600 метров с видом на Тихий океан. Я живу здесь уже 30 лет, и 200 человек из 500 сотрудников живут здесь, в штаб-квартире компании. А еще неподалеку расположено мое потрясающее ранчо на вершине горы – единственная частная собственность на территории заповедника в 2000 гектар. Однажды, когда отцу было 80, мы с ним и моим 12-летним сыном Нейтаном оставили прочих членов семьи на ранчо, а сами отправились вниз по склону в сторону океана по тропинкам, ведущим к самому сердцу каньона Пурисима. Отец насвистывал и болтал, словно мальчишка. Никаких переживаний. Просто гулял. Прогулки избавляли от переживаний.

Я провел в этой местности бо́льшую часть жизни и знал эти места исключительно хорошо, а мои ноги привыкли к ходьбе по холмам. На каждой развилке я говорил:

«Смотри, отец, этот путь короче, не такой крутой спуск, быстрее будет возвращаться, а в эту сторону – длинный путь, который ведет глубже в каньон. В какую сторону пойдем?» И на каждой развилке он выбирал более трудный, длинный путь.

Мы спустились на 400 метров, прошли восемь километров, и пора было возвращаться. Я заволновался. Когда мы остановились, отец уже едва шел, а потому стал переживать. Он мог легко сделать из мухи слона, поэтому запереживал, что моя мать будет волноваться, что мы заблудились в лесу, ведь нас так долго нет. Нейтан, чуть выше по тропе, скакал вперед, будто олененок. По мере того как солнце опускалось все ниже, отец все сильнее беспокоился и хотел, чтоб мы прибавили шагу. Конечно, мама не волновалась. Она была не из тех, кто много переживает. Это ему нравилось ходить, беспокоиться и работать.

Один из самых приятных моментов, проведенных с отцом, произошел по случайности. Мне было 14. Мать, отец, я и Дональд проводили летние каникулы на гостевом ранчо в Вайоминге. Артур к тому времени уже съехал.

Мы с отцом ежедневно ходили в походы. Я тогда обожал дикую природу, всевозможных живых существ. Однажды мы отправились в поход на поиски антилопы. Отец шел и разговаривал. Я искал антилопу. Мы ушли от машины черт знает куда, километров на шесть по высокому плато среди редкой поросли чапараля. Небо стали заполнять летние тучи, и мы постепенно поворачивали обратно в сторону машины.

Вскоре тучи жутко почернели. Резко похолодало, и ни с того ни с сего на нас обрушились молнии и град – шарики размером с теннисный мяч. Мы понеслись к машине. Кругом били молнии. Надо было лечь на землю, но я был юн и глуп и не знал, как правильно, так что мы бежали вперед. Молнии били в землю метрах в трех-пяти от нас снова и снова, и мы были просто в ужасе. Град бил отца по голове, и он бежал, стараясь ее прикрыть. Мне было 14, я считал себя в относительно неплохой спортивной форме. Ему было 58, и он поспевал за мной без проблем, потому что ноги никогда не подводили его. Наконец мы добежали до машины и ввалились в нее. Молнии все еще били вокруг нас, но мы уже были в безопасности – и я никогда не видал, чтобы отец так хохотал.

В начале 1970-х гг. у отца произошло несколько неприятных случаев во время прогулки от депо Сан-Франциско до офиса и обратно: один раз он смотрел под ноги и стукнулся лбом о металлический столб, другой раз он потерял сознание, а еще был случай, когда к нему пристал уличный грабитель. Так что мы с матерью убедили его последовать моему примеру и перенести офис на полуостров, что я и сделал в 1977 г. Я перевез и организовал ему офис в Сан-Матео в небольшом офисном здании на углу Пятой улицы и Эль-Камино-Реаль. Он снова каждый день ходил пешком из дома на работу и был доволен. Сады. Никаких грабителей. Мало светофоров и таксистов-лихачей. Прекрасные цветы. Никаких переживаний.

В старости отец начать падать в саду, где гулял по воскресеньям. Этот ранний признак начала деменции тогда никто не понял. В ретроспективе я понимаю, что были и другие признаки. Но о деменции я ничего не знал и распознать не мог. У его отца, скорее всего, тоже был Альцгеймер, но такую болезнь в то время еще не диагностировали. Раннее развитие болезни часто сложно заметить, а иногда и просто невозможно, если не имеешь представления, чего опасаться. Этого как раз никто из нас и не знал. А если бы и знали, старик не стал бы нас слушать, потому что всегда был совершенно независим и себе на уме.

Один из его стэнфордских студентов, Тони Спэйр, который позже заведовал операциями «Банка Калифорнии» по управлению средствами, а потом открыл собственную успешную компанию по управлению активами (которую впоследствии продал и стал бледной тенью самого себя), благоговел перед отцом.