– Три птички, отважные друзья отправились в путь-дорогу: Королек, Зарянка и Жаворонок. Королек, неуемный, как Мальчик-с-пальчик, непредсказуемый, как вулкан, и гордый, как Артабан10, заметил несущийся по воздуху огненный шарик, похожий на просяное семечко. С криком «Мое! Поймал!» бросился он за ним. Другие последовали его примеру: «Нет, мое! Мое!». Но Королек уже поймал своим клювом шарик и стремглав ринулся с ним вниз… «Караул! Он жжется!» – завопил он вдруг, перекатывая шарик по клюву, словно обжигающую кашу, но сил терпеть у него не стало, он клюв-то и раскрыл, язык у него весь облупился, выплюнул он шарик и спрятал его под своими крылышками… И снова завопил: «Ай! Ай! Горячо! Не могу!» Крылышки у него обгорели… (Ты замечала, какие у королька подпалины и какие у него перышки? словно завитые…) Зарянка бросилась ему на помощь. Схватила клювом шарик да бережно спрятала его в своем мягком оперенье. Оттого-то оно и стало красным, как заря. «С меня довольно! Подгорели мои перышки». Тут Жаворонок, верный их товарищ, подхватил на лету огонек, пытавшийся удрать на небо, и, скорый, стремительный, точный как пущенная меткой рукой стрела, камнем пал на землю; клювом своим зарыл он солнечное семечко в наши ледяные борозды, отчего те стали теплеть, млея от удовольствия…

Я закончил рассказ. Настала очередь Глоди пощебетать. На выходе из города перед подъемом в гору я посадил ее себе на спину. Небо хмурое, под ногами хрустит снег. Жалкие деревца и кустики с их обнаженными веточками-косточками подбиты белым снежком. Голубой дым из печных труб неспешно поднимается столбом в небо. Вокруг полная тишина, только моя лягушонка трещит и трещит без умолку. Вот мы уже на вершине холма. У моих ног раскинулся мой город, повязанный двумя лентами – двумя речками: ленивицей Йонной и бездельником Бёвроном. Весь разубранный снежным покровом, пронизанный холодом, иззябший мой город всякий раз, как я гляжу на него, согревает мне душу…

Ты так красиво освещен, очертания окружающих тебя холмов так мягки… Переплетясь, как соломинки птичьих гнезд, вьются вкруг тебя мягкие валы возделанных склонов. Длинные гряды пяти или шести рядов покрытых лесом гор плавно колышутся, синея вдалеке: ни дать ни взять морские волны. С той лишь разницей, что это море лишено коварности, которая поджидала итакийца Улисса11 и его флотилию. Его не сотрясают бури. В нем нет места козням. Тут царит покой. Разве что то там, то сям легким порывом ветра надувается грудь холма. С одной вершины горных валов на другую ведут тропинки – прямые, неторопкие, за которыми тянутся борозды, похожие на те, что оставляют на морской глади корабли. На гребне волн, вдали, вознес свои мачты собор в Везле на месте могилы Марии-Магдалины12. А совсем рядом, там, где делает поворот петляющая Йонна, из чащоб торчат кабаньи клыки бассервильских скал. В изложине, окруженный холмами, небрежный и нарядный, над водами своих рек раскинулся город, со всеми своими садами, лачугами, лохмотьями, радостями, грязью улиц, ладностью своего вытянутого тулова и головой, убранной ажурной башней…

Я, улитка, любуюсь своей скорлупой. Звонкий голос колоколов моей приходской церкви поднимается над долиной, распространяясь подобно хрустальной струе в морозном чистом воздухе. Я расправляю плечи, вбирая в себя их музыку, как вдруг полоса солнечного света пробивает серую завесу, скрывавшую до того небеса. И тут моя Глоди хлопает в ладошки и кричит:

– Старый папочка, я слышу! Жаворонок! Жаворонок!..

При звуке ее свежего голосочка я переполняюсь счастьем и обнимаю ее.

– Слышу так же, как и ты. Жаворонок то весны…

II
Осада, или пастух, волк и ягненок

Из Шаму́ возьми ягнят —

Втроем волка усмирят.

Середина февраля

Мой винный подвал скоро опустеет. Солдаты, которых господин де Невер, наш герцог, прислал к нам, чтобы нас защищать, почали последнюю из моих бочек. Так что не будем терять ни минуты, присоединимся к ним! Разориться я не прочь, но так чтоб было весело. Да мне и не впервой! И ежели так будет угодно воле Всевышнего, не в последний.

Славные ребята эти солдаты! Расстроились больше моего, когда я им сказал, что скоро нечем будет промочить глотку… Среди моих соседей есть такие, что относятся к этому трагически. Я же не могу им уподобляться, потому как пресытился: слишком часто приходилось в жизни присутствовать на представлениях, так что шутов я больше всерьез не воспринимаю. Уж скольких пришлось перевидать на своем веку: и швейцарцев, и германцев, и гасконцев, и лотарингцев, всех этих псов войны в латах, с оружием в руках, ненасытных утроб, живоглотов, не устающих поедать человечину! Кто когда мог понять, за что они воюют? Намедни они воевали за Короля, нынче за Лигу. То они святоши, то гугеноты. Все партии сто́ят одна другой, а лучшая из них не сто́ит веревки, на которой следовало бы повесить всех ее приверженцев. Нам-то что от того, который из ворюг – этот или другой мошенничает при дворе? А что до их желания втянуть Господа в свои делишки… люди добрые, оставили бы вы Бога в покое, клянусь своим животом, рыбья холера! Человек он пожилой. Если у вас чешется в одном месте, деритесь себе на здоровье. Господу нет до вас никакого дела. Насколько мне известно, у него руки на месте. Заявляю смело: он и без вас почешет где надо…

Хуже всего то, что они хотят и меня заставить хитрить с Ним!.. Господи, я Тебя почитаю и считаю, без всякого хвастовства, что мы не раз и не два на дню встречаемся, если верить старой галльской поговорке: «Бога видит тот, кто доброе вино пьет». Но мне никогда не пришло бы в голову утверждать, подобно этим ханжам, что я Тебя хорошо знаю, что мы с Тобой запанибрата, что Ты поведал мне свои потаенные желания. Ты мне отдашь должное за то, что я не тревожу Тебя, и прошу всего лишь о том, чтобы и Ты относился ко мне так же. У нас с Тобой и без того полно забот по наведению порядка, Тебе – в Твоей огромной вселенной, мне – в моей, малой. Господи, Ты создал меня свободным. Я плачу́ Тебе тем же. А эти болваны требуют, чтобы я заведовал Твоими делами, говорил от Твоего имени, чтобы я рассказывал о том, как именно Ты желаешь быть потребляемым, и о том, что если кто потребляет Тебя иначе, тот будет объявлен Твоим врагом и моим!.. Моим? О нет! У меня нет врагов. Все люди – мои друзья. Если они воюют друг с другом, это их дело. Я вне игры… Да, но… Эти плуты не желают с этим мириться. Если я не принимаю сторону одного из них против другого, оба ополчаются на меня. Ну раз уж, находясь меж двух огней, я должен быть побиваем с двух сторон, придется драться и мне! Я не против. Чем быть перемолотым, сами станем молотом.

Но кто мне объяснит, для чего на земле все эти звери – все эти господа, политики, сеньоры, нашей Франции мародеры, хвалу ей воспевающие, под шумок карманы себе набивающие, недовольные тем, что имеют нас задарма, точащие зубы еще и на чужестранные закрома, грозящие германцам, завидующие итальянцам, сующие нос в турецкий вопрос, а заодно и в гаремы, желающие полмира под себя подмять, а сами неспособные и капусту там сажать!.. Ну полно, дружок, не порть себе кровь! Все неплохо… подождем, пока сами не сделаем лучше (постараемся, чтобы это было как можно быстрее). Нет такой дряни, чтобы не сгодилась на что-нибудь. Вот я слышал рассказ о том, будто Боженька (однако, Господи, ты у меня с языка не сходишь!) прогуливался с Петром по предместью Бейан^[3] и увидел сидящую на пороге своего дома женщину. И до того она выглядела скучающей, что Отец наш, в доброте своей, вынул из кармана сотню вшей, бросил ей и сказал: «Бери, дочь моя, забавляйся!» И тогда женщина, очнувшись от скуки, принялась охотиться за вшами, и всякий раз, как ей удавалось поймать козявку, она смеялась от удовольствия. Это и есть милость Неба, наградившего нас ради отвлечения от скуки двуногими живыми существами, что вгрызаются в нас. Смотри веселей! Говорят, гниды – признак здоровья. (Гниды – те же наши хозяева.) Возрадуемся, братья, ибо никто в таком случае не сравнится с нами в здоровье… И потом скажу вам на ушко: «Терпение! Мы искусно начали дело. Холод, мороз, вся эта каналья, стоящая у нас постоем, и та, что при дворе, – все это на время. А вот земля навсегда, и мы, ее обременяющие, тоже. Одного помета достаточно, чтобы она восстановилась… А пока да вольется в нас жидкость благая! Нужно освободить место для будущего урожая».

Моя дочка Мартина говорит мне:

– Ну ты и трепло. Ты только и делаешь, что языком да глоткой работаешь: ротозейничаешь, пустозвонишь, будто язык колокола, разеваешь рот то от жажды, то от безделья, что ты живешь только для того, чтобы застольничать, что ты готов бесперебойно бражничать, что для тебя мир – это пир, а на самом деле ты и дня не можешь провести без работы. Тебе бы понравилось, если бы тебя считали без царя в голове, ветреником, мотом, распутником, который ведать не ведает, что творится в его кошельке, что в него поступает, что из него выпадает? Да ты бы захворал, если бы весь твой день не был расписан по часам, как звон колоколов; ты до последнего гроша помнишь, что поиздержал, начиная с Пасхи прошлого года; и не родился еще на свет такой человек, который бы тебя надул… Поглядите на этого простачка, баламута, на этого ягненка!.. Из Шаму возьми ягнят – втроем волка усмирят…

В ответ я лишь посмеиваюсь. Госпожа хорошо подвешенный язык права!.. Однако зря она так говорит. Да ведь женщина молчит только о том, чего не знает. А она меня знает, ведь она – моих рук дело… Так что, Кола Брюньон, никуда тебе не деться: сколько бы ты ни куролесил, законченным сумасбродом тебе все одно не быть. Ей-богу! Как у каждого, у тебя в рукавах прячется не одна блажь, и ты вынимаешь их оттуда по желанию, но, когда тебе нужны твои свободные руки и твоя светлая голова, чтобы трудиться, ты без сожаления вытрясаешь все эти блажи и засучиваешь рукава. Как у всех французов, в твоем котелке так прочно укоренены чувство порядка и рассудительность, что ты можешь забавы ради изображать из себя чудака, но только дураки могут поверить этому, глядя на тебя с открытым ртом и желая тебе подражать. Высокие разглагольствования, гремучие речитативы, зубодробительные затеи – понятное дело, – возбуждают нас, мы загораемся. Но сжигаем-то мы разве что связочку хвороста, а весь запас дров остается лежать в штабелях в дровяном сарае. Воображение мое разыгрывается и устраивает представление для моего разума, который, удобно устроившись, следит за ним. И все это ради развлечения. Весь мир служит мне театральными подмостками, и я, неподвижно сидя в кресле, наблюдаю за комедией; аплодирую Матамору или Франка-Триппе13, наслаждаюсь турнирами и пышностью королевских выездов, кричу бис! всем этим людям, что, не жалея сил, скоморошничают для меня. Они занимаются этим за-ради нашего удовольствия! А чтобы удвоить его, я делаю вид, что участвую в фарсе и верю в происходящее на подмостках. Но верю во все это ровно настолько, сколько нужно, чтобы повеселиться, уж поверьте мне. Так же я слушаю сказки про фей… И не только про фей! Там, наверху, в эмпиреях, есть один важный господин… Мы его почитаем сверх всего прочего; когда он вышагивает по нашим улицам, предшествуемый крестом и хоругвью, со своими Oremus^[4] 14, мы завешиваем белыми простынями стены наших домов. Но между нами… Трепло, прикуси язык! Это попахивает костром… Господи, да я ничего такого не сказал… Снимаю перед Тобой шляпу…

* * *

Конец февраля

Осел, выщипав всю траву на моем лугу, заявил, что нет смысла его стеречь дальше, и отправился щипать (ну то есть стеречь) траву на соседском лугу. Сегодня утром гарнизон господина де Невера снялся с постоя. Любо-дорого было посмотреть на солдатушек, разжиревших что свиньи. Ох и горд я был нашей кухней. Мы расстались, положа руку на сердце и преподнеся друг другу сердце на ладони. Уж как они желали нашим хлебам родиться тучными, а виноградникам не перемерзнуть!