– Бывший. Вы не переживайте, Лаврентий Сигизмундович, – иным, спокойным тоном, произнёс Еремей. – Сейчас от людишки зайдут, обсядутся. Кто понизу, кто наверх залезет…

Вторые полки тоже имелись.

– Лишних не пустят.

– Это да… это конечно… всё одно суета несколько непривычна, – Лаврентий Сигизмундович открыл массивный саквояж и вытащил платочек. – Признаться, жалею, что в партикулярном путешествую. Глядишь, одел бы мундир, оно бы и уважения прибыло, пусть даже ныне и без него дозволено, ежели в дороге-то. Хотя, конечно, странно, что не пустили. Мол, мест нет. Я же вижу, что два вагона второго класса, а вместо третьего, который должен быть, синий прицепили. Сколь себя помню, то никогда-то на этом направлении отдельно первый класс не цепляли. Публики на него нет-с… а тут вот… и стало быть, во втором уплотнение приключилось. И мест нет-с. Я им, стало быть, как так-то? А мне – вот так. Я уж и в первый согласен был, только… тоже не пустили. Заявили, мол, либо оставайтесь и ждите завтрашнего, или езжайте третьим, а там, глядишь, случится оказия пересесть. Я и подумал, что ждать – оно как-то вот неправильно. Меня встречать будут. Люди. Неудобственно получится. Вот и рискнул… до следующей станции. А представляете, меня там ещё, на перроне, какая-то… особа женского полу обложила матерно!

В его голосе было такое искреннее удивление, что Метелька скривился, с трудом смех сдерживая.

– А ещё один в спину пихнул, так едва ли не под колёса! Этак до беды недалеко. Возможно, вы слышали? В прошлом месяце человек один так под поезд и угодил. Правда, обходчик и нетрезв был, но… боюсь я ездить.

– Почему? – не удержался я.

– Так ведь… если представить… вот эта вот конструкция вся, она ж ненадёжна. Громыхает и железо… и аварии… вы вот страховались?

– Нет, – за меня ответил Еремей.

– А я всегда-с… всегда-с страхуюсь. Покупаю прямо в кассе и с билетом. Очень удобственно. И ежели чего, то матушке моей хоть какое вспомоществление выйдет.

– Чего? В смысле, вы сказали «ежели чего». А чего может быть? – мне сложно удержаться от вопросов.

– Всякое, молодой человек. Всякое. Вот взять хотя бы кукуевскую катастрофу? Слыхали?

– Нет, – мы с Метелькой одновременно покачали головами.

– Вот… а дело-то известное. Насыпь размыло, и рельсы под тяжестью поезда поползли, да прямо в овраг. Там пассажирские вагоны и потонули^[7], прямиком в жиже, которая на дне… мир душам их, – он перекрестился и с немалым энтузиазмом продолжил: – А про крушение на Эльве?^[8]

– Не стоит, – спокойно, но жёстко произнёс Еремей. – А то ещё наберут в голову всякое дури.

– Да, да… конечно… извините… это нервное.

Раздалось пыхтение.

А потом протяжный скрежет. И вагон содрогнулся, что заставило людей, забивших проходы, суетиться.

– Лезьте наверх, – велел Еремей и, привстав, откинул полки. – Еще пару минут и тронемся.

– Разумно ли это? – Лаврентий Сигизмундович на полки глядел с явным ужасом.

– Конечно. Не нам же с вами лезть. Они вон молодые, ловкие. Пусть сверху и сидят. А вы, я вижу, человек солидный. Такому по верхним полкам лазить не с руки.

– Это да… это верно. Выпьете? Я, когда переживаю, позволяю себе малость. Коньячок. Хороший…

Мы с Метелькою быстро вскарабкались на вторые полки. Я с облегчением вытянулся и потёр нос. Чтоб вас… как тут живым доехать? Наверху было адски душно, и воздух из открытого Еремеем окошка лишь слегка разбавлял ядрёное марево из человеческих запахов и табачного дыма.

Вагон вновь содрогнулся.

– Никогда не ездил так от, – Метелька вытянулся. – Благодать…

У меня о благодати были иные впечатления.

– Хочешь так ляг, хочешь – боком… – он перевернулся на спину и руки на животе сцепил. – Батька сказывал, что брат егоный ещё когда на заработки до городу ездил. Давно. Так там вагоны без классу были, ну, такие, когда только стенки, а крыши нету…

– Это старые, – донеслось снизу. – Теперь подобные запрещены к эксплуатации. Из соображений гуманизма.

– Чего?! – уточнил Метелька, свешиваясь.

– Человеколюбия, – пояснил я ему.

– И прошу заметить, что далеко не все были согласны с этим запретом. Всё же в конечном итоге дешевизна проезда искупала некоторые неудобства… впрочем… не знаю. Слышал, что их до сих пор используют на частных дорогах. Но сколь правда, судить не берусь… ваше здоровье.

Выпили они, не чокаясь.

– Простите, из закуски только шоколад и пирожки. Матушка собрала. Она всегда волнуется, когда мне надобно по делам отлучится. Вот и беру… угощайтесь. И детишек угостите. Вот эти с визигой^[9] осетровою… матушка её как-то хитро отваривает, с травами. Очень ароматная выходит. А это с капустой. С яблоками вот.

От пирожков ни Еремей, ни мы с Метелькою тем паче отказываться не стали.

Вкусно.

Очень даже. И от пирожков пальцы блестят маслом, пусть даже Еремей выдаёт по платку.

– Хорошо… – голос доносился снизу.

А поезд-таки тронулся. Сперва неспешно, со скрипом и каким-то тяжким скрежетом, который заставил Лаврентия Сигизмундовича замолчать, с покачиванием и грохотом чьего-то багажу, что полетел с верхней полки. И матом, само собою. Куда ж без него в такой обстановке.

Я дожевал пирожок и, закинув руки за голову, прикрыл глаза. Накатывала усталость. Всё же ночью в том сарае не особо и спалось. Под утро вовсе замёрз. Лето-то явно заканчивалось, да и от реки прилично тянуло.

– …говорят, что тени очень машинистов любят, – теперь мой слух вычленял из общей массы шумов конкретный этот голос, пусть даже говорил Лаврентий Сигизмундович тихо. – Что железная дорога, она же ж не так, а на костях строена… на костях народных.

Он заговорил ещё тише.

– И потому бродят окрест призраки. Они-то и вредят. А ещё цепляются к людям дорожным. Нет, я знаю, что Синод признал дорогу безопасною, что штатные священники каждый месяц вагоны освящают, но все равно ведь…

Я поглядел на Метельку. Тот, кажется, подобными страхами не маялся, да и вовсе не маялся, но закинул руки за голову и дремал.

Напротив, через проход, верхнюю полку заняли те самые детишки, кроме разве что старшего, и гусь. Влезли втроём, да так и сидели, плотно прижавшись друг к другу. Только совсем мелкая девчушка сунула палец в ноздрю да так и застыла.

– …и вам ли не знать, что в такие места отправляют далеко не самых лучших священников. И как по мне, всё это выливается в сущий формализм. Хотя в вагонах второго классу иконы имеются. А тут?

Гусь вытянул шею и издал громкий тревожный звук.

– Безобразие… сущее безобразие. Кто пустил животное? – возмутился Лаврентий Сигизмундович. – Вы извините, это всё нервы, нервы… говорят, что с дирижаблями и того хуже. Вот как по мне, сама эта затея – безумие. Ну не дадено человеку крыл, чего в небеса-то лезть? То-то и оно, что нечего. А поди ж ты, лезут, лезут… стремятся. Слыхали, небось, что в Германии вон собираются выпустить целую сотню. Для пассажирских и иных перевозок? А самолёты? Вы видали? Должны бы… я как-то имел честь… на авиашоу… матушка весьма любопытствовала. И как ей откажешь?

– Матушке отказывать нельзя, – согласился Еремей.

– Вот-вот… и я попытался представить, как может живой человек в этой вот тарахтелке и без страху сидеть? А они поднимаются. Кундштюки всякие вытворяют. У матушки потом сердце от волнения разошлось…

Значит, самолёты в этом мире имеются.

Хотя, конечно, если машины есть, то отчего не быть самолётам? Впрочем, судя по описанию, те тоже весьма далеки от современных мне. Нет, я уже понял, что техническая эволюция, пусть и случилась, но шла куда медленней, нежели в моём мире. И машины, и поезда, они были, но какие-то… не знаю.

Не такие.

Да и самолёты во второй мировой уже вовсю использовали, это даже я, далёкий от истории человек, знаю. Тут же, похоже, самолёты были ещё чем-то вроде развлечения для экстремалов.

– И главное, как знать… вы читали работы Севряжского?

– Нет.

– Да, да… извините… это я забылся… я вам сейчас расскажу. Удивительный человек. Учёный. Доктор наук! Занимается изучением аномалий.

А вот это уже интересно.

В самолётах я всё одно ничего не понимаю.

– И он полагает, что увеличение количества этих самых аномалий напрямую связано с техническим прогрессом! Что раньше…

…было лучше.

Это я уже слышал и не раз.

– …люди куда слабее воздействовали на природу. Не было ни железных дорог, ни дирижаблей. Ни заводских дымов. От них порой прямо задыхаешься. Матушка особенно чувствует… но я не о том. Так вот Севряжский полагает, что с этим вот техническим прогрессом человек вступает на скользкий путь. И путь этот ведёт к погибели.

– Но вы-то ныне не на карете едете, – резонно заметил Еремей.

– Это да… это конечно… я бы вовсе, признаться, машину купил, но матушка переживает. Опасно это, водить… и согласно Севряжскому, в том и ловушка, что это удобно. Поезда. И дирижабли. Но в то же время пробои. Слышали, не так давно случился прорыв? И не где-нибудь, а на Демидовских фабриках. А Демидов из тех, кто за безопасностью смотрит, да… но прорыв случился! И такой, что фабричные не справились. Пришлось синодников вызывать и говорят…

Голос сорвался до шёпота. Чтоб вас. Ещё немного тише, и я вовсе ничего не услышу.

– Тварь была такова, что даже опытные Охотники удивлялись. А шахту закрыть пришлось. Временно. Вроде бы как… но один знакомый мне человек, который в третьем отделении канцелярии свои связи имеет, уверял…

Я выпустил тень и позволил ей сунуться в щель. Мне вот очень интересно, чего же такого сказал знакомый Лаврентия Сигизмундовича:

– …что образовавшуюся полынью стабилизировали по новой секретной методе, и речь идёт уже о концессиях на разработку. И что открылась она в рудные места, а тут Демидовым, сами понимаете…

Лаврентий Сигизмундович явно пил редко, потому как теперь он был определённо пьян.

И палец к губам прижал.

– Но это слухи… слухи и только.

Я закрыл глаза, вытаскивая из памяти тот недавний разговор, который всё обдумывал и обдумывал, пытаясь сообразить, каким боком я к этому всему…

Глава 7

«В Шербуге на днях спущен огромный броненосец «Жюль Ферри», представляющий последнее слово техники. По заявлению главы ордена тамплиеров, корабль предназначен для несения патрульной службы в водах близ побережья Африки и оснащён таким образом, дабы противостоять всем возможным угрозам»

Известия

Михаил Иванович в тот раз был довольно многословен, и я тогда всё гадал, то ли привычка это, то ли в ворохе пустых слов и рассуждений он пытается скрыть что-то действительно важное.

На самом деле всё просто.

Оно и на самом деле было примерно так, как в постановке батюшки Афанасия.

Земля содрогнулась. Небеса полыхнули кровавым светом. Горы рассыпались, моря поднялись волнами до самых-то небес, а после уж наступила долгая ночь.

Ну, так в хрониках сказано.

Сам-то Михаил Иванович не уверен, что ночь эта и вправду длилась тридцать лет и три года. Он, как мне почудилось, к хроникам относился с изрядной долей скептицизма. И я согласен. За тридцать лет всё бы вымерзло и вымерло.

Я ещё тогда подумал, что всё вот это – сотрясание земель, волны и небо горящее – очень похоже на падение метеорита. Ну и ночь. Пепел там поднялся заслоном от солнечного света или ещё чего, в общем, что Земле здешней не повезло – это было ясно. А вот насколько – стало ясно не сразу.

О первых тенях упоминаний мало. И не потому, что не сочли важными, скорее уж упоминать было некому: живых не оставалось.

К тому времени, как тьма не отступила, но поредела – речь шла о Великих Сумерках – люди отыскали способ как-то восстановить связи. Самые смелые рискнули выходить из городов, и подозреваю, что не от любопытства, а в поисках жратвы, ибо про Великий Голод хроники упоминали не единожды.

Уходили и находили.