– У меня был с твоим братом достаточно откровенный разговор. На крестинах крошки Хильды. Я сказал ему: полюбуйся на Геринга. Четыре года упирался, как баран, а вот же – женат и доволен! Теперь еще и будущий отец! Благодаря моей… бесцеремонности. Это ведь я заставил его жениться на Эмме. Да, да! И я сказал Рудольфу: ты должен также заставить и свою сестру. Если же у тебя не хватит воли, так это снова сделаю я. Погоди усмехаться. В слово «заставить» я вкладываю иной смысл. Я рассуждаю так: Ты и Роберт – оба хотите брака, но условия ставишь одна ты. Условие, по сути говоря, абсурдное, детка, – не жить вашей семье в Германии. Потому, что тебе здесь все нехорошо! Каков же вывод? Не заключать брака? Не жить в Германии? Вздор! Решение может быть только одно – сделать так, чтобы… дома… тебе стало хорошо! Как это сделать? Берлин ты не любишь, Мюнхен для тебя «потерял обаяние», Нюрнберг ты обругала «шутовской погремушкой»… – он поднялся и подошел к стеклянным дверям:

– Взгляни сюда. Завтра утром вон над теми вершинами взойдет солнце, и это будет такая красота! Бергхоф чист и непорочен, как новорожденный.

Маргарита подошла и тоже стала глядеть на резко обозначившиеся в сумерках силуэты гор.

– Я запретил Борману продолжать строительные работы. С завтрашнего дня здесь установится тишина. Я скоро уеду. Рудольф еще останется, до февраля. Но потом и твоему брату придется поработать. Ты еще не знаешь, что произойдет! Об этом знают лишь единицы, но тебе я скажу. Мы вступим в Австрию. Красиво и мирно. О, нас ждет великая весна! Как видишь, не так уж я и слукавил, написав, что ты нужна Эльзе. После родов ей полезно пожить здесь. Вы будете практически одни. Ну, еще Ева. Но она тихая. А как хорош этот воздух для детей!

Он сделал паузу:

– Хотя, конечно, все это имеет смысл, если… – он запнулся и снова замолчал.

– Что? – вздохнула Маргарита.

– Если ты… любишь по-прежнему.

Он резко отвернулся, прошел в глубь залы, взял телефонную трубку, подержав как будто в нерешительности, положил.

– Что же ты молчишь? – Пауза. – Позвонить Рудольфу?

Маргарита кивнула, не отрывая взгляда от фиолетовых гор. Здесь и впрямь как-то само собой возникло у нее ощущение отстраненности и… чистоты.

Через пять минут вошел Гесс. С сестрой он не виделся около года. Но последние шесть лет вообще промелькнули, как шесть дней. Что этот последний год мог добавить или отнять у них!

– Вот, Руди, Грета выполнила мою просьбу, – сказал Адольф.

Брат с сестрой поцеловались.

– Эльза еще не знает, что я здесь? – спросила она.

– Еще нет, – ответил он.

Все трое снова сели к столу. Маргарита налила мужчинам кофе.

Рудольф выглядел сосредоточенным; взгляд тревожно перебегал с предмета на предмет. Эльза должна была родить со дня на день, и одна мысль о предстоящих ей страданиях, а может быть, о чем-то еще худшем, вызывала у него панический, тошнотворный страх. Он, как мог, пересиливал себя. Но час назад Эльза осторожно сказала ему, что впервые ощутила внизу живота слабенький прилив боли…

– Как решилось у Геббельса с Риббентропом? – спросил Гесс.

– Никак не решилось. И не решится, – отвечал Гитлер. – Я посадил их на три часа, как тараканов в банку. Видишь ли, – пояснил он Маргарите, – они всё не могут договориться, кому и как вести пропаганду в Англии. Пакостят друг другу, как два школьника.

– Риббентроп не желает признать, что пропаганда это – хлеб Йозефа, – заметил Рудольф.

– Скоро я его утешу, – кивнул Гитлер. – Как ты мне советовал, заменю им фон Нейрата^[2]. А чтобы грызня не продолжилась в европейских масштабах, сегодня же продиктую компромиссное решение, и пусть только попробуют самовольничать!

– Полезно было бы добавить к этому приказ, запрещающий раз и навсегда приходить к тебе с разными мнениями, – сказал Гесс.

– Отличная идея! Пусть Борман подготовит текст.

Маргарита в недоумении посмотрела на Адольфа: неужели он не понял шутки? Гесс заметил этот взгляд. Он поставил чашку и поднялся:

– Я пойду. Не хочу надолго оставлять Эльзу. Ты со мной или хочешь отдохнуть? – обратился он с сестре.

– Я не устала, – ответила она.

Простившись с Адольфом до ужина, Гесс привел Маргариту в свой кабинет, велел сесть и молча послушать его две минуты.

– Я с некоторых пор опасаюсь твоих визитов – ты это знаешь, – начал он, – но сейчас, конечно, очень рад тебя видеть. Это первое. Второе. Почаще напоминай себе, что ты не в Париже: здесь тонкий галльский юмор не в ходу. Третье. Ты подумала о том, как Роберт истолкует твой приезд?

– Сначала ответь, для чего на самом деле меня сюда вызвали? – попросила она, пристально глядя ему в глаза.

– Разве Адольф тебе не объяснил?

– Он объяснил свою первую ложь. Может быть, ты объяснишь… вашу вторую?

Гесс досадливо поморщился:

– Никакой лжи не было. А правда заключается в том, что ты нужна всем нам. Нужна здесь, дома. Адольф… просто хочет помочь.

– Он меня с Герингом спутал. – Маргарита встала. – Давай сделаем так: я сейчас повидаюсь с Эльзой и сегодня же вылечу обратно. Ты дашь мне самолет?

Рудольф как будто не слышал. На его лице оставалось то же досадливое выражение.

– Руди! – напомнила она.

– Да, я понял. Самолет я тебе дам. Но… Может быть, тебе все же следует знать… Кстати, сколько вы с Робертом не виделись?

– Четыре месяца. Но он обещал побыть с нами на Рождество.

– Значит, четыре месяца назад вы расстались, как обычно?

– Не совсем, – она опустила глаза. – Я сказала ему, что, скорее всего, больше не вернусь в Германию.

– «Скорее всего» или «не вернусь»?

– Я не помню точно… А что?

– А то, что у него, похоже, как раз в июле появилось это новое развлечение – лично испытывать свой «народный автомобиль». Результаты, нужно сказать, впечатляющие. Восемь сломанных ребер за один только сентябрь.

«…Хочу сделать “фольксваген” настолько безопасным, чтобы за руль можно было посадить даже подростка…» – писал ей в Париж Лей.

Но ей и в голову не приходило понять его намерение так буквально!

– Он в больнице? – тихо спросила Маргарита.

– Уже нет. Или еще нет. Только не восклицай: как это мы допустили! Плевал он на всех.

Рудольф наконец посмотрел на сестру. Грета стояла перед ним, немного подавшись вперед; тонкие руки бессильно висели. Это бессилие и какая-то безнадежность во взгляде вызвали у него лишь новый приступ досады.

Шесть лет… Шесть лет упрямого, бабьего сопротивления, тупого нежелания смириться, принять!.. Шесть лет упреков, обвинений, непрерывной борьбы с теми, кто дорог и любим! Скитания по Европе, истерические отъезды, судорожные встречи, письма, в которых страсть и боль!.. При всем неприятии поведения Лея, Гесс не мог не сочувствовать ему.

Рудольф поднялся, обняв сестру за плечи, легонько встряхнул:

– Пойдем к Эльзе. Я думаю, в любом случае ты едва ли улетишь сегодня. По-видимому, нас всех ждет трудная ночь.

Ночь оказалась хоть и трудной, но радостной. Роды у Эльзы Гесс начались около двух часов, а в восемь утра довольный Карл Брандт положил на руки Рудольфу крупного, крикливого мальчишку, синеглазого и круглолицего.

Пожалуй, никогда еще многочисленные зеркала бергхофского дома не отражали столько улыбок, как в тот день, 18 ноября 1937 года.

После полудня прилетел Геринг, сам недавно узнавший, что скоро станет отцом; он настолько был уверен в своих познаниях по уходу за новорожденными, что, едва поздравив Рудольфа, принялся давать ему советы относительно вреда пеленок и пользы закаливания «с первых же дней».

Немного позже приземлился самолет Лея, из которого следом за Робертом выбрался очень желанный, давно ожидаемый здесь гость – Карл Хаусхофер. Ему вместе с Гитлером предстояло стать попечителем (или, говоря прежним языком, – крестным отцом) мальчика.

Гесс как-то сказал Гитлеру, что даст своему сыну «выразительное» имя.

Ребенка назвали Вольф-Рюдигер-Адольф-Карл, что вполне отвечало этому намерению: Вольф – в честь имени, которое носил Гитлер «во времена борьбы», Рюдигер – в честь воинственного героя германских саг, два последних имени – в честь попечителей.

Гитлер выглядел возбужденно-счастливым. Он отменил все дела, со всеми был добродушен, много шутил.

Забавно было наблюдать за Герингом, который расхаживал по дому с таким видом, будто отцом только что сделался он, хотя сам к отцовству только готовился. Беременность жены Эммы была его особой гордостью, скрытым мужским торжеством, победоносно опровергшим все неутешительные прогнозы медиков. Геринг, как истинный знаток, рассуждал теперь об искусственном вскармливании, о режиме, делился познаниями в области детской психологии… Настроение ему (как это теперь часто бывало) испортил циник Лей, который поневоле слушал, слушал похвальбы будущего папаши да взял и объявил во всеуслышание:

– Когда родится ребенок, старина, непременно возьми ножницы у Брандта и сам перережь пуповину. Получишь при этом массу еще неизведанных тобой ощущений.

Было около десяти часов вечера. Они все сидели за торжественным ужином в убранной цветами столовой зале, на втором этаже.

Геринг в недоумении так подался вперед, что кресло под ним хрустнуло:

– То есть как… сам?

– Так, как это сделал я. Старый крестьянский обычай – быть с женой от начала до конца, а не трястись от страха за тремя дверями.

Маргарита, сидевшая рядом, прикусила губу и незаметно дернула его за рукав. Поздно. Присутствующие оживились.

– Ты был с Гретой там… во время?.. – поразился Рудольф.

– Был, был, – подтвердил за Лея Брандт. – И сам принимал своих двойняшек: первой – Анхен, вторым – Генриха.

– И что? И как? – с живейшим интересом повернулся к Лею Гитлер, но наткнулся на взгляд Маргариты. – Приношу извинения, фрау! Но это так необычно для нас!

Реакция остальных была различна: Геринг досадливо нахмурился; Геббельс смотрел на Лея откровенно-насмешливо; Риббентроп – с холодным недоумением; скромный Тодт уставился в тарелку, как и Борман, который, впрочем, и сам как-то во время родов навестил Герду, когда та уж очень орала.

Деликатный Хаусхофер, обратившись к Гитлеру, перевел разговор на возрождение некоторых старых народных традиций и вскоре увел дискуссию так далеко, что к прежней теме больше не возвращались.

После предыдущей бессонной ночи, огромный дом быстро погрузился в глухой покой. Но так только казалось. Сел за стол неутомимый Борман. Долго ворочался в постели фон Риббентроп, заново переживая раздраженный тон фюрера, всегда тяжело действующий на него. Не смог заснуть и Рудольф Гесс. Чувство огромного счастливого облегчения толкало его к каким-нибудь действиям; он уже несколько раз заходил взглянуть на сына и жену, вышел погулять с Бертой, потом поднялся на третий этаж в библиотеку и неожиданно обнаружил там Роберта Лея, который полулежал в кресле, уставившись в потолок. Рудольф, по привычке, быстро оглядел все вокруг, но бутылки нигде не обнаружил.

– Что ты здесь делаешь? – спросил он.

– Ночь пережидаю, – отвечал тот.

Рудольф пожал плечами, прошелся взад-вперед, посмотрел на Лея. Роберт поморщился:

– Грета уснула. Не хочу ей мешать.

– У тебя бессонница?

– Наоборот.

Гесс снова в недоумении передернул плечами.

– Как ты думаешь, что меня завтра ждет – Аустерлиц или Ватерлоо? – пробормотал Лей.

Рудольф еще походил, размышляя. Потом сел в кресло напротив.

– Я думаю, приглашение сюда Тодта о многом говорит. Адольф его очень высоко ценит и будет внимательно слушать. Если завтра ты спокойно, с цифрами, докажешь, что финансовых резервов у тебя нет…

– Нет! Как же! У меня одних только членских взносов в казне на полтора миллиарда марок! И Геринг это знает. А теперь еще, если Шахт уйдет… – он снова тяжело задумался.