Здесь ровные дорожки и вежливый до отвращения персонал. Дорогущие тачки и аккуратно подстриженный газон.

И что в этом царстве роскоши забыла девчонка из бедной семьи без гроша за душой – не понятно. Разве что детскую мечту о принце и сказку про первую любовь.

Эта девочка всё ещё верит в доброту и порядочность. И пока что не представляет, как больно бьются розовые очки стеклами внутрь.

Конечно же, дверь открывают не с первого и не со второго раза. Ворота отъезжают в сторону с характерным тихим щелчком, и я неловко ступаю вперед, ежась и оглядываясь по сторонам.

Шагая след в след за молчаливой безупречной во всем экономкой, я игнорирую её недовольный взгляд и мысленно готовлюсь к предстоящему разговору.

И всё равно оказываюсь разбитой и оглушённой, когда в ответ на робкое и тихое «Я беременна от вашего сына», слышу жёсткое и совершенно нелогичное:

– И что?

Сердце пропускает удар, желудок сжимают тиски. Я глотаю горькую слюну и давлю наступающее чувство тошноты. И впервые за все это время задаю себе тот же самый вопрос.

Действительно. И что?

Но вслух я его не повторяю. Только тихо шмыгаю носом и несу какую-то ерунду. Глотаю слова, сбиваюсь с мысли и совершенно не понимаю, что хочу донести до этих людей. И всё равно говорю.

– Мы с Артёмом… Мы любим друг друга, правда. Но он… Он не стал меня слушать, а я… Я не смогу. Одна… Одна не смогу. Моя семья, мы…

Моей откровенной смелости хватает на какие-то доли секунд, и я замолкаю под взглядом чужих пугающих глаз.

Холодов-старший медленно допивает кофе и смотрит на меня, как на что-то интересное. Какой-то диковинный предмет, совершенно ему бесполезный. И тянет губы в такой знакомой чуть надменной усмешке.

– Если вам нужны деньги на аборт, милочка… То вам не ко мне, а к моему сыну. Он мальчик уже большой, сам со своими проблемами разберётся.

Безразличные слова бьют не хуже пощечин. Резко, наотмашь и больно. Впиваются в кожу. Режут душу на мелкие куски.

Тошнота подкатывает к горлу, перед глазами всё плывет, но я сжимаю зубы и пытаюсь достучаться до единственного человека, который мог бы меня понять.

– Катерина Сергеевна, ну вы же понимаете, я же… Я…

– Нас дела сына не касаются, Василина. Уж прости, – сухо откликается мать Артёма и трусливо отводит взгляд. Всем своим видом она демонстрирует, что разговор окончен и вердикт пересмотру не подлежит.

Моя тошнота только усиливается, желудок сводит спазмом, и я судорожно глотаю вязкую слюну и вылетаю из этого холодного дома.

Пробегаю не глядя мимо по-прежнему слишком вежливой охраны и сгибаюсь под ближайшим кустом. Сплевываю на снег остатки пустого чая, что удалось влить в себя с утра, и вытираю горящее лицо пригоршней снега.

Тело дрожит, ноги слабеют, но я упрямо бреду до единственной остановки и уже там падаю на одинокую скамью. Закрываю глаза и тихо, беззвучно кричу, чувствуя, как рассыпается такой привычный и знакомый мир.

Как замок из песка на берегу безбрежного океана.

Помнишь, Артём, ты когда-то обещал меня туда отвезти? Или это были просто пустые слова?

Мысли крутятся в голове, как порядком заезженная пластинка. Легкий мороз пробирается под старенький пуховик и колет иголками кожу. В груди разливается тихая безнадёга, а в душе – стылая пустота.

Хочется сбежать, спрятать голову в песок, как страус, и притвориться, что это всё – не я, не со мною, не с нами, но…

В кармане, в бумажной салфетке, лежит тот самый положительный тест. И две полоски на тонком кусочке картона красуются, как крест на моей обыденной жизни.

Они рушат всё, что есть и что будет, и я совершенно не представляю, что мне делать дальше. Знаю одно, в семье Холодовых нет места для меня, что уж говорить о моем ребёнке?

– Не думай, Лина. Не смей… привязываться, – слова сами слетают с языка. Звучат до непривычного безразлично и резко, но это всё, что я могу сейчас.

Я старательно заставляю себя думать о том, что внутри меня находится лишь набор клеток, лишь едва зарождающаяся жизнь, которой вряд ли удастся увидеть свет.

Я не смогу поднять его одна.

Это та самая реальность, в которую меня окунает с головой, да так, что впору захлебнуться. Но я упрямо барахтаюсь, в жалкой попытке выбраться на поверхность. Сама не понимая, что и кому я хочу доказать.

Из частного сектора до города меня подкидывает старенький автобус. Поездка в нём позволяет сосредоточится на том, что важно сейчас. А именно – не вылететь с очередной подработки и закрыть все долги по учебе.

Эта мысль нехило прочищает мозги, и на какое-то время я выпадаю в реальность. Кручусь как белка в колесе, глотаю таблетки от тошноты и ем всё, что подвернется под руку.

Моё настроение меняется, как мозаика в детском калейдоскопе. Я могу смеяться, проваливаться в апатию и реветь. И всё это не то что за один день – за какой-то час.

Подобные качели я объясняю тем, что я всего лишь «не в ресурсе» и скоро всё наладится, но каждый день проходит, как день сурка.

И от осознания этого мне не становится легче.

Правда, даже здесь я нахожу положительный момент. В один из дней я вдруг просыпаюсь совершенно спокойной.

Глажу едва округлившийся живот и мимоходом думаю, что надо бы чуть похудеть. Привожу себя в порядок под вечные хвалебные оды сестре и мирно пью уже привычный травяной сбор с ромашкой.

Планирую сходить с Наташкой в торговый центр и устроить нам небольшой шопинг и даже впервые за долгое время смотрю на бутерброд из масла и сыра с долей голодного интереса. Беру один, делаю большой укус и…

– Сдаётся мне, кто-то залетел.

От мимоходом брошенного замечания я откровенно давлюсь и задыхаюсь от внезапного кашля. Смотрю на мать круглыми от удивления и страха глазами и снова, чисто машинально кладу ладонь на живот.

И только сумев перевести дух, хрипло выдыхаю в ответ:

– Да ну, ты чего, мам? От святого духа, что ли?

Родительница лишь снисходительно хмыкает, мол, кому ты пытаешься врать. А меня пробивает до дрожи и внезапно вернувшейся тошноты.

Я быстро дожёвываю свой нехитрый завтрак и сбегаю от укора в её глазах к себе. Закрываю дверь, хватаю телефон и сползаю прямо на пол. Календарь безжалостно отсчитывает даты и меня откровенно срывает.

Я смеюсь и плачу, вытираю пальцами слезы и снова тихо отчаянно ржу. Потому что попытка сбежать от проблем не удалась. Она, если быть до конца честной, была обречена на провал с самого начала.

И теперь простой математический подсчёт и рандомно открытый в браузере сайт сухо утверждают – всё, что тебя осталось Ланская, это рожать.

Аборт делать уже нельзя. Легально и без вреда для здоровья – нельзя.

Пальцы живут собственной жизнью. Я не откликаюсь на зов, не слышу стука в дверь и набираю по памяти давно удаленный номер. Слушаю бесконечные гудки и нервно кусаю пальцы. Сердце бьётся о рёбра в робкой надежде, но там, на том конце телефона я слышу чужой сонный голос и тут же обрываю звонок.

Бросаю в сторону телефон, сжимаюсь в комок и застываю. Чувствую, как ломается что-то внутри, окончательно и бесповоротно. Словно я всё ещё надеялась на то, что всё это ошибка. Что Артём придёт и заберёт меня из этого ада, но всё оказалось напрасным.

Но трубку вместо Артёма поднимает какая-то незнакомка, и это бьёт под дых куда больнее, чем могло показаться. Отрезвляет и возвращает на бренную землю.

И я снова тихо безрадостно смеюсь, качая головой, и впервые не знаю, что мне делать дальше. Рожать? Искать того, кто сделает аборт за деньги? Что?

– Что мне делать, а?!

Вопрос остаётся без ответа, да и не нужен мне он.

Собрав себя по кусочкам, я вытираю текущие по лицу слёзы и принимаю единственное возможное решение. Открываю дверь и с минуту просто смотрю на невозмутимое лицо собственной матери.

Пытаюсь понять, то ли ей это не интересно, то ли просто плевать на меня, но в конце концов хрипло тяну.

– Запиши меня к гинекологу. Срочно.

К чести матери, она не задает лишних вопросов. На удивление понимающе хмыкает и хлопает меня по плечу, после чего уходит сделать звонок. А я хватаюсь побелевшими пальцами за дверной косяк и закрываю глаза, отчаянно повторяю как мантру.

– Это правильно, Лина. Ты поступаешь правильно, не смей жалеть об этом.

И так – по кругу.

Но чёртов аутотренинг не срабатывает от слова «ни черта». Где-то глубоко в душе зреет понимание – я пожалею. Потом, много лет спустя, я пойму, что совершила ошибку, и буду изводить себя этим. Но это будет не сейчас.

Это я тоже понимаю прекрасно.

Глава 4

Артём, сейчас

– И что? Неужели ничего нельзя сделать?

Я в тысячный раз повторяю вопрос, от которого меня начинает тошнить, и отстранённо раскачиваюсь в кресле.

Вперёд – назад. Вперёд – назад.

Несчастная кожаная спинка жалобно скрипит, а мой голос звучит устало и безэмоционально. Мне не больно, не страшно, не обидно – мне насрать. Даже если речь идёт о жизни моего ребёнка. Я тупо выгорел и устал реагировать на внешний мир. Тем более, что…

Криво усмехнувшись, я гляжу на суетливого старичка-доктора и безуспешно пытаюсь вспомнить. Какой там по счёту это психолог? Пятый, десятый? И все, сука, как заведённые твердят одно и то же – ваш ребёнок никогда не восстановится, никогда не сможет говорить. И знаете, что?

Я катастрофически задолбался слушать этот грёбанный лейт-мотив неудачи. До мерзкого тремора. До зуда на кончиках пальцев. До рези под ребрами. До…

– Понимаете, Артём Сергеевич, – как будто прочитав все, что написано у меня на лбу, профессор Ленский промокает лысеющий затылок платком и сочувственно вздыхает. – У вас замечательная девочка. Её развитие соответствует возрасту, у неё прекрасные коммуникативные навыки и жажда знаний…

Всё это, в качестве подачки, мне кидали в лицо уже сотню раз. Надоело.

– Слушайте, док.

Оборвав специалиста на полуслове, я невольно морщусь и явственно ощущаю, как скука медленно, но верно перерастает в злость.

В глухую усталую чёрную ненависть. Когда плевать, кто перед тобой. Неважно насколько этот человек старше или сколько он имеет регалий, ты просто хочешь вмять его физиономию в стену. Заставить его насладиться этим удушающим чувством беспомощности сполна.

Подыхать. Как подыхаешь ты. Час за часом. День за днём.

Интересно, если я сейчас встану, опрокину стол и разнесу весь этот стерильный помпезный кабинет, старичок словит инфаркт или нет?

Прокручиваю жестокие картинки в башке и ловлю себя на мысли, что Ленский определяет перепады моего настроения, как барометр – колебания давления. Именно поэтому он подаётся вперёд, нервно теребит в руках дорогущий золотой Паркер и сипло откашливается.

– Да-да?

– Если у моей дочери всё так чудесно… Почему она до сих пор не говорит? – я щурюсь, расчленяя в воображении очередного лекаря на составляющие. И даже цена его услуг, с энным количеством нулей не останавливает меня от банального желания послать его куда полальше. Потому что…

– Психика ребёнка вещь многогранная и сложная, она…

Да, вот именно поэтому. Потому что одни и те же оправдания, расплывчатые формулировки и пустые обещания давно стоят у меня поперёк горла.

Нет, мне не жалко денег. И не жаль потраченного времени. Ради своего славного сероглазого солнца я готов и Луну с неба, и трамвай, и горы свернуть. Лишь бы был результат.

Хоть какой-нибудь, а?

Маленький проблеск надежды, который позволил бы мне воспрять духом и поверить сидящему напротив эскулапу. Но нет.