Вначале, по-видимому, все шло неплохо и Александра Михайловна была близка к тому, чтобы обрести себя подлинную! Счастье окрылило ее, она радостно констатировала изменения в себе: стала спокойней, уравновешенней. В семейной жизни она мечтала обрести твердость духа, ясность, уверенность в завтрашнем дне. Величавая красота уральской природы действовала на нее благотворно: «Высокие холмы и леса, наш домик на берегу Камы. По Каме ходят пароходы. Красота, ширь…» Оказавшись волею случая в «прекрасной глуши» (ее собственное определение), она с головой окунулась в неизвестный для нее доселе мир. «Меня все здесь интересует. Разговариваю с бабами», – сообщала она в письме. Она даже стала употреблять несвойственные ей ранее выражения: «Собралась начать писать большую повесть, а что из этого писанья выйдет, знать заранее никак невозможно, как говорят крестьяне». Она продолжила интенсивно работать не только над собственными сочинениями, но и над переводами (переводила Золя, Мопассана, Барбе де Оревильи, Роденбаха), очень переживая, что заказчики не спешат расплачиваться.

Оказавшись в новом для себя месте, Мирэ присматривалась к непривычному для нее окружению. И хотя ее пугали монотонность, однообразие, отсутствие внешних впечатлений, она могла все это принять и счастливо смириться со всем… при одном условии. Этим условием был Он. Безымянный, вымечтанный, неземной, гамсуновский Глан^[9] (в письмах она только так его и называет!) должен был осветить ее неприютную, призрачную жизнь любовью, теплотой, человеческой признательностью, доверительными разговорами. Но разговоров как раз и не было. Муж оказался молчуном. Все попытки Александры Михайловны что-либо понять об его отношении к жизни не увенчивались успехом. Он не пускал ее в свой внутренний мир. Да и был ли этот мир у него? По крайней мере, тот, какой был нужен Шурочке! Ведь поместивший в брачной газете объявление агроном в первую очередь, видимо, все же искал хозяйку дома, аккуратную, бережливую женщину, а не экзальтированную особу, помешавшуюся на любви. С мужской точки зрения – это наихудший вид «помешательства»!

Не получив желаемого, Александра Михайловна взбунтовалась. Подробности их расставания неизвестны. Скорее всего, это был взрыв, истерика, резкое неприятие установившейся нормы отношений. Безусловно, свою роль сыграла и душевная болезнь. А может быть, это было не заболевание, а та беспредельная, немыслимая высота требований, которые не «прививаются» к реальной жизни. Ведь свое представление о любви, свой идеал любовного накала переживаний она «без скидок» переносила на взаимоотношения с мужчинами, что и приводило к бесконечным разочарованиям. Если бы ее будущий супруг до того, как «выписывать» себе из Петербурга невесту, удосужился прочитать хотя бы один ее рассказ! Ну хотя бы «Белый ключ» (1910), в котором она заставила пережить свою героиню Ольгу сладостные минуты той настоящей любви, о которой сама мечтала всю жизнь, той, которая для нее всегда была «оправданием и завершением всего, что есть и что будет»^[10], то ему бы стало ясно, что от такой женщины надо бежать куда глаза глядят…

Разбитая, опустошенная, она вернулась в Петербург. В ее окружении четко обозначились «мужская» и «женская» трактовки произошедшего: «В Петербурге виделась со всеми. Все женщины говорили, что я хорошо сделала, что уехала, а мужчины (Федор Сологуб и Вячеслав Иванов) сказали, что я была, вероятно, во многом не права…» Она так и не оправилась от пережитого. С этого момента начинаются ее метания. Нигде она не может оставаться надолго. В паспорте появляются штампы разных городов… Ее неотступно преследует чувство вины и раскаяния. Она упорно продолжает анализировать происшедшее… «Я все сама напортила. Мой муж, как я теперь сознаю, очень, очень любил меня, и, если бы я не нервничала и не делала бы таких глупостей и верила бы ему, у нас была бы хорошая жизнь. Какой ужас сознавать это теперь, когда все кончено. Я была тогда под гипнозом недоверия. Нервы много лучше. Теперь владею собой, но боль временами ужасна» (подчеркнуто автором. – М. М.).

Мысль о неосуществленной любви к покинутому Глану терзает ее. Она писала: «Я его очень сильно люблю, всем существом, очень глубоко. В этой любви много мучений, но я, как недавно прочитала в романе Коллет Вилли^[11], “не променяла бы этих мучений на самую большую радость”… Помните, я говорила Вам раньше, что хотела бы знать, что такое настоящая любовь, не мимолетное увлечение, а любовь (выделено автором. – М. М.). Теперь я узнала ее…»

Она прибегает к последнему оставшемуся ей средству – работе и неустанно твердит: «Работать, запретить себе думать о любви, забыть о счастье…» И неожиданно делает в творчестве резкий поворот к реализму. Теперь в ее рассказах появляются крестьяне-пасечники, обедневшие дворяне, пейзажи русской стороны. В этих произведениях явно ощущается что-то бунинское, глубоко проникновенное. Казалось бы, очень хорошо: вернулась на землю, обогатилась новыми впечатлениями, начала осваивать новые сферы жизни. Но зачем литературе второй Бунин? И вот парадокс: теперь ее рассказы теряются в массе других. Это среднестатистическая манера русских писателей, демократически настроенных, ищущих основы русского национального характера, вскрывающих язвы жизни, прибегающих к психологическому анализу. Мирэ утратила свою «почву», на которой только и могло взрастать и развиваться ее оригинальное дарование. «Пересаженное» на другую, оно перестало давать плоды. Прежнее ощущается только в ее автобиографической повести «Страницы из дневника», где героиня Лара проделывает тот же самый путь в новый, неизведанный, полный опасностей большой мир, что и Шурочка Моисеева когда-то…

Перенапряжение привело ее в психиатрическую лечебницу, лечение в которой, казалось, принесло плоды: тревога исчезла. Но наступило оцепенение: «Мне сейчас трудно говорить, хочется быть одной, читать, думать». Ей теперь кажется: несмотря на то, что она и ее прежний муж были очень разными людьми, они «могли бы ужиться» и даже хорошо «наладить жизнь». Причиной случившегося она склонна считать те «навязчивые идеи», что овладели ею, закончившиеся, по ее мнению, «чем-то вроде истерического психоза». «Вот в чем ужас», – беспрестанно твердила она. Но на самом деле ужас был в другом: «…я не могу разлюбить теперь и никогда не разлюблю. Я полюбила навсегда, и ужас в том, что все порвано навсегда» (выделено автором. – М. М.). Это итог, к которому пришла в результате размышлений бедная Александра Михайловна. Как-то в начале своего замужества она обронила: «Я узнала любовь, но еще не знаю – для жизни или для смерти».

Обмолвка оказалась пророческой: как-то упала на улице в Москве в обморок неизвестная женщина. При ней не оказалось никаких документов, и ее отвезли в Старо-Екатерининскую больницу для бедняков. Там она в полубреду декламировала стихи, жестикулировала, чем очень веселила окружающих. Вскоре умерла. Пять дней тело неопознанным пролежало в мертвецкой. Похоронили в общей могиле на одном из московских кладбищ. О смерти Александры Михайловны – а это была она – друзья-литераторы узнали только спустя несколько месяцев. Оставшаяся после нее корзина с рукописями и письмами – единственное ее достояние – где-то затерялась. Однако еще год после ее смерти нет-нет да и появлялись в печати рассказы, подписанные знакомой фамилией. Но теперь это было уже нечто невообразимое, авантюрно-приключенческое и залихватское. Какой-то «Капитан Икамура» и какие-то «Документы полковника Фрича»… Воспользовался ли кто-то бумагами из выброшенной корзины? Или прибегнул к известной фамилии, чтобы пробиться в печать? Этого мы никогда не узнаем…

Каков же писательский облик Мирэ? Что это за литературное явление? Она, несомненно, была «одарена настоящим талантом». Но этот «талант настоящий, незаурядный <…> не расцвел», и «талантливая писательница с блестящим, чеканным стилем дала гораздо меньше того, что она могла бы дать при более благоприятной обстановке и при более уравновешенных нервах»^[12]. Оформилась точка зрения, что она не сумела окончательно «из трудного и унизительного материала», который представляла ее жизнь, сделать «материал для художественного сплава»^[13]. Таков был вердикт ее современников. Сегодня же наследие Мирэ прочитывается как указание на новые открывавшиеся возможности литературы.

Сборник «Жизнь»

Жизнь

Море тихо плескалось у берега.

Беловатая пена взбегала на камни ступенек и прикасалась легким поцелуем к ногам женщины с бледным, холодным лицом.

Глаза стоявшей женщины смотрели вдаль, спокойные и грустные. Там клубились туманы, в потемневшей дали – словно гигантские виденья. И они простирали объятия, они звали к себе.

«Там, должно быть, так холодно, в глубине моря», – думала женщина.

Она сошла по каменным ступенькам ближе к воде. Беловатая пена касалась уже ее платья, и холодные брызги долетали до сомкнутых губ.

Море, казалось, напевало песенку, ласкающую, словно шелест шелка: «Иди сюда! Спускайся ниже, ниже; не бойся холода. Иди своей дорогой – пока не дойдешь к смерти. Эта смерть не страшна, она знает волшебные чары земли. У нее много сладких снов. Холодная и неподвижная пелена вод сомкнется над тобой. Жизнь не посмеет прийти к тебе. Она так зла, жизнь. Вглядись, как много у нее морщин и как накрашено ее лицо! Она обманывает всех людей своим молодым видом, своей поддельной красотой. И она приникает к ним, и она входит в их сердца. Она нашептывает им безумные прекрасные мечты, великие, как мир, ласкаясь к ним, как женщина в минуты страсти».

И женщина спускалась ниже, ниже, с раскрытыми глазами… Жизнь отходила от нее. Смерть прижималась к ней. И еще несколько шагов, незаметных, неслышных…

Ресницы глаз ее отяжелели, все тело вздрагивало, руки прижались к сомкнутым губам.

И ей почудилось, что кто-то ее обнял. Это была Жизнь.

Она шептала: «Не сходи вниз по мокрым ступеням. Там ждет тебя уничтожение… И ты больше не будешь смеяться. Ты знаешь, ведь ничего нет лучше смеха, звенящего перлами радости в воздухе, – нет ничего лучше смеха. Вернись ко мне, ты будешь жить. Слышишь ты эти крики и этот смех людей? Каким безумием и какой гордостью одарила я сердца людей: все они хотят жить. Вернись назад! Я была зла и разбила все то, во что ты верила, чем ты жила. Но у меня их много – прекрасных грез. И знаешь? Ведь нельзя жить одним и тем же, – все делается старым, все разрушается.

Отыскивай же новые пути, пролагай новые дороги к новым звездам.

Вернись… Я обовью тебя, всю, с головы до ног, смеющимися снами. И я зажгу на небе много звезд, которые ты можешь сорвать хоть все, если тебе захочется. Ведь я богата».

Объятие Жизни стало крепче, крепче. Грудь женщины приподнялась широкою волной. Она замедлила шаги, поворотила голову в ту сторону, где жили люди, и медленно стала взбираться наверх.

На мостовой

Тяжелая безжизненная масса, покрытая холстиной с ярко-красными пятнами от просочившейся местами крови, неподвижно лежала на чистых камнях мостовой, блестевших под лучами солнца.

Кругом стояли люди. Ожидали прихода полиции.

– Это – женщина, – ответил кучер компании Урбэн, сошедший с козел своего фиакра и замешавшийся в толпе, – видна одна нога. Если судить по башмаку, то это была бедная, очень бедная женщина.

Башмак был жалкий, некрасивый, с распоротыми швами, с истертыми подошвами. Ступня ноги казалась длинной и широкой, словно распухшей и уставшей от ходьбы.

– Бедная женщина… – задумчиво повторил кучер. – Работала, работала, и вот конец.

– Это прачка Луиза Бошю, господин! – просунула к нему свой острый нос, покрытый рыжими веснушками, торговка зонтиками госпожа Кутан. – Нет, эта не работала. Только под старость ей пришлось… Она была из этого квартала… ходила…

– Ну, тоже нелегкая жизнь, – сказал кучер. – Вот я недавно отвозил одну в депо, хорошенькую, англичанку. А еще раньше мне пришлось везти в участок другую, японку или китаянку, не знаю. Во время выставки. Красивую… Лепечет что-то, плачет… Я ей давал сто су и звал в отель – не хотела. Пришлось ее там сдать дежурному сержанту.