Носильщики стали говорить еще грубее: некоторые поносили моего дедушку, малодушный, мол, человечишка, про каких говорят «при виде денег и у слепого глаза открываются», некоторые намекали, дескать, свежий цветок воткнут в навозную кучу^[27], а третьи заявляли, что Шань Бяньлан – прокаженный, истекающий гноем, мол, даже если просто встать за двором Шаней, то можно учуять смрад гниющей плоти, а во дворе у них толпами вьются зеленые мухи…

– Невестушка, ты не позволяй Шань Бяньлану до себя дотрагиваться, а не то сгниешь заживо!

Трубы и соны выли и всхлипывали, яичная вонь становилась сильнее, бабушка еще сильнее закусывала губу, в горло словно кто-то бил кулаком, и она не выдержала: стоило открыть рот, как из него фонтаном вырвалась рвота прямо на шторку паланкина. Пять мух пулей метнулись к рвоте.

– О, затошнило ее! Трясите! – заорали носильщики. – Трясите! Рано или поздно растрясем ее на разговоры!

– Братцы… пощадите… – горестно вымолвила бабушка в перерыве между рвотными спазмами, а потом заревела в голос. Бабушке было очень обидно, она понимала, что впереди ее ждет нечто опасное и до конца жизни не вырваться ей из моря страданий. Папа, мама… падкий на деньги отец, жестокосердная мать, вы мою жизнь сломали!

От бабушкиного рева гаолян содрогнулся. Носильщики перестали раскачивать паланкин, музыканты, создававшие своими инструментами бурю и поднимавшие волны, перестали дудеть. Остался лишь бабушкин горестный плач, да вступила одинокая грустная сона, которая рыдает даже красивее, чем любая из женщин. Услыхав эти звуки, бабушка резко прекратила плакать, как будто бы прислушалась к голосу природы, внимая музыке, доносившейся словно с небес. Бабушкино припудренное личико увяло, покрытое жемчужинами слез, в этой горестной мелодии она уловила звуки смерти, почуяла дыхание смерти, увидела смеющееся лицо божества смерти с такими же темно-красными, как гаолян, губами и кожей золотисто-желтого цвета зрелой кукурузы.

Носильщики замолчали, шаги их стали тяжелыми. Завывания жертвы в паланкине под аккомпанемент соны разбередили их души – так весло нарушает покой ряски или дождь бьет по траурному флагу с заклинаниями, призывающими душу. Процессия, двигавшаяся по узкой тропинке в гаоляновом поле, перестала напоминать свадебную, а походила теперь на похоронную. У носильщика, что был ближе всех к бабушкиным ножкам – моего будущего дедушки Юй Чжаньао, – душа озарилась странным предчувствием, которое вспыхнуло внутри, как пламя, и осветило дорогу впереди. Бабушкин плач пробудил в глубинах его души давно сокрытую там любовь.

Носильщики решили устроить в пути короткую передышку и поставили паланкин на землю. Бабушка от долгого плача была словно в тумане и сама не заметила, как выставила наружу маленькую ножку. При виде этой изящной, бесподобно красивой крошечной ножки носильщики забыли обо всем на свете. Тогда Юй Чжаньао подошел, наклонился, легонько взял бабушкину ножку, словно неоперившегося птенчика, и осторожно вернул в паланкин. А в паланкине бабушка растрогалась от этого нежного жеста, ей безумно хотелось откинуть шторку и посмотреть, как выглядит носильщик, которому принадлежит эта огромная молодая ласковая рука.

Мне кажется, влюбленные, которым небо уготовило быть вместе, связаны навеки невидимой нитью и через тысячу ли, и это непреложная истина. Когда Юй Чжаньао взял бабушкину ножку, то в его душе пробудилось огромное желание построить новую жизнь, которое в корне изменило его судьбу, как и судьбу моей бабушки.

Паланкин снова подняли, сона издала протяжный звук, похожий на крик обезьяны, а потом умолкла. Подул северо-восточный ветер, на небе скучились облака, заслоняя солнечный свет, внутри паланкина стало еще темнее. Бабушка слышала, как гаолян шелестел на ветру, шелест этот накатывал волнами и уходил вдаль. Где-то на северо-востоке загрохотал гром. Носильщики ускорили шаг. Сколько еще оставалось до дома Шаней, бабушка не знала; так чувствует себя связанный ягненок: чем ближе смертный час, тем он спокойнее. За пазухой она спрятала острые ножницы, возможно, припасла их для Шань Бяньлана, возможно, и для себя самой.

Важную роль в истории моего рода играет ограбление свадебного паланкина, в котором ехала моя бабушка, в Жабьей яме. Жабья яма – это низина посреди низины, земля там особенно тучная, воды достаточно, и гаолян растет особенно густо. Когда паланкин с бабушкой дотащили до Жабьей ямы, на северо-востоке небо пронзила кроваво-красная молния, обломки абрикосовых солнечных лучей с воем устремились к тропинке, пробиваясь сквозь густые облака. Носильщики запыхались и обливались горячим потом. Когда они оказались в Жабьей яме, воздух налился тяжестью, гаолян вдоль обочины потемнел, блестел как вороново крыло, гаоляновое море казалось бездонным, а дорога почти сплошь заросла дикой травой и цветами. Среди травы тянули тонкие длинные стебли васильки, распускались их фиолетовые, синие, розовые и белые цветы. В глубине гаоляна горестно квакали жабы, печально стрекотали кузнечики и жалобно подвывали лисы. Бабушка в паланкине внезапно ощутила порыв холодного воздуха, отчего кожа покрылась мурашками. Она еще не успела сообразить, что происходит, как услышала громкий окрик снаружи:

– Хотите пройти – откупайтесь!

Бабушкино сердце екнуло, она не знала, то ли расстроиться, то ли обрадоваться. О, небо! Им повстречался любитель кулачей!

В дунбэйском Гаоми разбойников было как грязи, они шныряли в гаоляновых зарослях, словно рыбы, сбивались в банды, чтобы грабить, похищать людей с целью выкупа, они без конца чинили всякие злодеяния, позабыв о добрых делах. Ежели испытывали голод, то ловили пару человек, одного оставляли в заложниках, а второго отправляли обратно в деревню, чтобы потребовать определенное количество тонких лепешек по две пяди в длину, в которые заворачивали яйца и зеленый лук. Поскольку разбойники упихивали лепешку с начинкой в рот обоими кулаками, то такие лепешки стали именовать кулачами.

– Откупайтесь! – взревел разбойник.

Носильщики остановились и уставились на мужика, который стоял посреди дороги, широко расставив ноги. Он был невысок, лицо вымазано черной тушью, на голове широкополая коническая шляпа, сплетенная из стеблей гаоляна, а одет разбойник был в просторный дождевой плащ, распахнутый на груди, под которым виднелась черная рубаха с множеством пуговиц и широким поясом, а за поясом торчал какой-то предмет, завернутый в красную шелковую тряпицу, который разбойник придерживал одной рукой.

У бабушки тут же мелькнула мысль, что при любом раскладе пугаться-то нечего, смерть ей не страшна, а чего еще бояться? Она отдернула шторку и посмотрела на любителя кулачей.

Разбойник снова заорал:

– А ну, платите! Иначе я вас мигом расстреляю!

Он похлопал по красному свертку, заткнутому за пояс.

Музыканты тут же отстегнули с поясов связки медных монет^[28], которые заплатил им прадедушка, и кинули под ноги разбойнику. Носильщики поставили паланкин, достали полученные в награду медяки и сделали то же самое.

Разбойник ногой сдвинул связки монет в кучу, не отрывая взгляда от бабушки, сидящей в паланкине.

– А теперь встаньте позади паланкина, все вы! Не то пальну! – громко прикрикнул он, похлопав по предмету, заткнутому за пояс.

Носильщики медленно отошли. Юй Чжаньао был самым последним, он резко обернулся и уставился на любителя кулачей. Разбойник мгновенно поменялся в лице, крепко сжал красный сверток и пронзительно заверещал:

– Не оборачиваться! Еще раз башку повернешь, и я тебя прикончу!

Придерживая сверток за поясом, он направился к паланкину, шаркая ногами по земле, протянул руку и сжал бабушкину ножку. Бабушка усмехнулась, и злодей отдернул руку, словно бы обжегся.

– Вылезай из паланкина, пошли со мной! – приказал он.

Бабушка продолжала сидеть, не шелохнувшись, а усмешка словно бы застыла на ее личике.

– Вылезай!

Бабушка поднялась, смело перешагнула через шест-ручку паланкина и встала среди ярких васильков. Правым глазом она смотрела на разбойника, но краем левого глаза следила и за носильщиками и музыкантами.

– Иди в гаолян! – велел ей грабитель, все так же не отпуская красный сверток.

Бабушка стояла с уверенным видом; тут облака пронзила молния, сопровождавшаяся металлическим дребезжанием, и улыбка на бабушкином лице разбилась вдребезги. Разбойник подталкивал ее к гаоляну, не отнимая руки от предмета в красной тряпке. А бабушка горящим взглядом смотрела на Юй Чжаньао.

Юй Чжаньао двинулся прямиком на разбойника, его тонкие губы превратились в волевую линию, один уголок губ слегка приподнялся, второй – опустился.

– Ну-ка, стоять! – слабым голосом скомандовал разбойник. – Еще шаг, и я пальну!

Он прижимал рукой красный сверток.

Юй Чжаньао спокойно шел на злодея, он делал очередной шаг, а любитель кулачей пятился назад. Из глаз разбойника посыпались зеленые искры, а по лицу, на котором застыла паника, побежали ручьями кристальные капли пота. Когда их с Юй Чжаньао разделяло всего три шага, разбойник стыдливо крикнул, развернулся и бросился наутек, но Юй Чжаньао помчался за ним и успел пнуть его прямо в зад. Тело разбойника скользнуло над дикой травой, сбивая васильки, он летел параллельно земле и в воздухе сучил руками и ногами, как невинный младенчик, а потом приземлился в гаоляне.

– Братцы, пощадите! У меня дома мать восьмидесятилетняя, поневоле занялся разбоем! – хорошо поставленным голосом кричал злодей, барахтаясь в руках Юй Чжаньао. Тот схватил его за загривок, подтащил к носильщикам и с силой швырнул на землю, после чего пнул в рот, который ни на минуту не закрывался. Мужик закричал от боли, отплевываясь и задыхаясь, из носа у него хлынула кровь.

Юй Чжаньао наклонился, рывком вытащил из-за пояса разбойника красный сверток и развернул красную тряпицу – внутри оказалась небольшая изогнутая коряга. Носильщики и музыканты заохали.

Злодей плюхнулся на колени прямо на землю, без конца отбивал поклоны и молил о пощаде. Юй Чжаньао хмыкнул:

– Все разбойники на дорогах всегда рассказывают про восьмидесятилетнюю мать!

Он отошел в сторону и смотрел на носильщиков и музыкантов, как вожак собачьей стаи смотрит на остальных псов. Те с дикими криками окружили разбойника плотным кольцом и принялись осыпать его тумаками и пинками, было видно только, как мелькают руки и ноги. Сначала еще доносились пронзительные крики и плач разбойника, а потом он затих. Бабушка стояла у дороги, слушая, как с глухим стуком удары обрушиваются на тело злодея; она взглянула на Юй Чжаньао, потом подняла голову, посмотрела на молнию в небе, и на лице ее по-прежнему застыла величественная, ослепительная, как золото, улыбка.

Один из музыкантов поднял большую трубу и с размаху ударил разбойника по голове. Острый край вошел в кость черепа, да так, что пришлось применить немалую силу, чтобы его вытащить. В животе у разбойника что-то булькнуло, сведенное судорогой тело расслабилось и обмякло, а из глубокой раны потянулась ниточка красноватой жидкости.

– Подох? – спросил музыкант, державший в руках трубу, которой нанес смертельный удар.

– Забили мы его насмерть, но такую сволочь и убить не жалко!

Лица носильщиков и музыкантов помрачнели, им явно было не по себе.

Юй Чжаньао посмотрел на мертвеца, а потом на своих товарищей, но ни слова не сказал. Охапкой гаоляновых листьев он вытер бабушкину рвоту внутри паланкина, потом поднял ту корягу посмотреть поближе, замотал ее снова в красную тряпицу и с силой отшвырнул. В полете ткань размоталась, коряга упала первой, а следом и тряпица приземлилась на гаолян большой темно-красной бабочкой.

Юй Чжаньао усадил бабушку в паланкин:

– Дождь собирается, пора двигаться дальше!