Вечером того же дня я отвезла маму на такси в больницу, поскольку она не могла дышать и запаниковала. Следующие две недели я навещала ее ежедневно примерно в одно и то же время. Члены семьи могли являться в больницу хоть утром, хоть ночью, поэтому я могла оставаться с мамой до тех пор, пока она не заснет. Но я не могла возвращаться домой прямо из больницы, поэтому сидела с ней утром и днем, убивая время, и затем шла в бар ночью, если возникало желание. Под знакомый щелчок ключа в двери я протиснулась внутрь и оказалась совершенно одна в квартире, когда вдруг заметила на низком столике недоеденные куски хлеба. Впрочем, я вполне могла их там оставить сама, хотя я этого и не помнила. Через две недели в этой комнате не осталось ни забытых вещей, ни волос, никаких признаков того, что там жил кто-то еще. Первые три дня я расстилала свой футон рядом, ожидая, что мама вернется, но на третий день я поняла, что этого не случится. Я бросила простыню в машинку, поместила футон в пластиковый чехол и поставила стол на место. Это был простой футон, купленный сразу после переезда с прицелом на то, что вдруг кто-то из друзей захочет остаться на ночь. Друзья бывали у меня три раза, и футон лежал в чехле уже два года.

Я выкинула хлебные крошки в ведро, сняв джинсовый жакет, повесила его на вешалку и пошла в ванную мыть руки. Я снова забыла купить мыло для рук, хотя уже несколько раз замечала, что контейнер с нарисованной на нем стандартной счастливой семьей вот-вот опустеет. Выходить в круглосуточный магазин мне не хотелось. Все равно завтра днем я пойду в больницу, да и мыла еще хватит на пару раз. Мне совсем не хотелось выходить из комнаты, которая казалась мне настоящей. Намочив руки, я поставила их под дозатор и неожиданно выдавила большую порцию мыла без воздуха. Вымыв руки, я вытерла их тем же полотенцем, которым пользовалась утром, и села за низкий столик, рядом с которым был футон. Я думала принять снотворное, но выпитое сётю^[3] давило на желудок – то ли из-за ПМС, то ли из-за недосыпа, – и я подумала, что засну и так.

На столе стоял бумажный пакет, куда я складывала призы из игровых автоматов, а вместо пепельницы была жестяная банка – это изменилось с лета. Когда у меня жила мама, я старалась курить только снаружи или, по крайней мере, под вентилятором. Я сразу же выбросила пепельницу, подумав, что заодно и курить брошу, но уже через три часа могла думать только о сигаретах. Мама, кажется, бросила курить еще до того, как узнала о болезни, но точно я не помню, когда именно. Я придвинула пепельницу, включила телевизор и надела носки. В старом здании гулял холодный воздух – солнечный свет, по-летнему теплый еще буквально две недели назад, теперь совершенно не согревал комнату. Я услышала голос знакомого актера по телевизору, и мне не понравилась его напыщенная бравурная речь, поэтому я отвернулась от телевизора и посмотрела на кучу белья на ковре. Я хотела включить обогреватель, но не могла дотянуться до розетки, поэтому пришлось встать и сделать несколько шагов в сторону кухни. Поскольку я сняла жакет и осталась в чем-то легком, то заодно достала теплые вещи из кучи белья. От выкуренного в баре у меня болело горло, но мне было наплевать, я достала из заднего кармана сигарету и, зажав ее во рту, отправилась на поиски зажигалки. Я пошарила в кожаной сумке, но там ее не было.

Я попыталась вспомнить, что ела сегодня с того момента, как вышла, но так и не вспомнила ничего, кроме кофе из автомата. Когда я употребляю алкоголь, я не помню ничего ни до опьянения, ни после. А когда трезвею, то забываю все, что делала, когда была пьяна. Это началось давно, еще с тех пор, когда я в семнадцать лет ушла из дома и бары стали моим местом работы. От одной половины дня остаются только смутные воспоминания, от другой – почти ничего. Иногда мои воспоминания нереальны, похожи на бред или галлюцинации, и при этом то, что кажется бредом, потом оказывается правдой, от чего я пребываю в легком отчаянии. А может и вовсе настоящим было только одно воспоминание о том, как моя знакомая, на десять лет старше меня, которая, кстати, в прошлом году ушла из хостесс, в час ночи заказывает в дрянном караоке-баре на краю квартала развлечений доставку из китайского ресторана. Кажется, из этого ресторана, который доставляет еду в хостесс-бары^[4] и лав-отели^[5], я заказывала жареную тыкву.

Возможно, мне просто надо выспаться. Уже несколько дней я не открывала свои безвкусные кружевные занавески. Поставив телефон заряжаться, я так и не смогла перебраться в соседнюю комнату, где было еще холоднее. Вчера я тоже спала на полу. Рядом лежала книжка в бумажной обложке с закладкой посередине – написанный каким-то американцем путаный детектив, из которого я осилила только послесловие. Когда я ее раскрыла, мне попались на глаза слова «алкогольный бред», и еще сильней захотелось спать. Засветился экран телефона, и короткая вибрация пронеслась по поверхности дешевого стола. Взяв телефон, я увидела на экране сообщение от подруги. Мне это не понравилось, я повернула голову и ощутила, что содержимое моего желудка вот-вот выйдет наружу.

Я потянула провод, отсоединила его и открыла сообщение. Я тут же увидела слово «похороны», но нет, это были похороны не мамы. Унылые похороны посреди летней жары.

За это лето я потеряла двух подруг. Одна, замужняя, сбежала с любовником, и больше мы не виделись. Мы учились вместе в средней школе и продолжали общаться, хотя в основном я контактирую только с местными. Мне казалось, что связь с ней – единственный выход из этой комнаты, из этого квартала. Честно говоря, я стала это осознавать уже после того, как она исчезла. Мы переписывались, но виделись редко: она звала меня к себе трижды, но встретились мы один раз. Она радостно рапортовала мне в сообщениях о том, как нашла бойфренда. Кажется, она наслаждалась этими свиданиями с легкостью замужней женщины. Сначала я просто махала на это рукой, но потом, когда у нее усилилось расстройство и она начала ходить к гадателю в Эбису, мне оставалось просто пожимать плечами. Не знаю, типичными или редкими были ее любовь, гадания и побег с любовником, но потом она перестала отвечать на сообщения, и через некоторое время они даже перестали доставляться. Мне позвонил ее муж, которого я видела один раз, и сказал, что она – обычно и домой-то приходившая поздно – однажды перестала приходить вовсе. Ребенок, похоже, остался с ним. Он спросил, где она, но я этого не знала.

Потом мне сказали, что она покончила с собой, выпрыгнув из окна в Осаке. Я видела ее мертвое тело, поэтому знаю это достоверно.

Каждое ее «хочу умереть» друзья воспринимали либо как смену настроения или грусть, либо как желание увидеться. Однажды клиент привел ее в ресторан, где я работала, и она уже тогда выглядела так, будто не хочет жить.

– А это Эри. Ее имя на одну букву отличается от твоего, – сказал клиент, который нас и познакомил. Потом он продолжил: «А имена-то у вас фальшивые», – и рассмеялся, хотя мы обе работали под настоящими именами. У него была противная привычка обедать в окружении девушек, которые ему нравились. Разумеется, все они имели привычку заниматься с ним сексом за деньги, и часто эти девушки, пять или шесть, бросали на него страстные взгляды в стремлении доказать, что они лучше, что они другие. Кому они хотели это доказать – загадка, вероятно себе. И все же, к сожалению для таких девушек, наше положение было одинаковым. В мире есть те, чья цена высока, и те, кто почти ничего не стоит. Мы все были одинаковыми, и только поэтому для мира цена наша была невысокой. Она, покойная, на это не жаловалась и так же хорошо понимала это, как я и еще одна девушка, поэтому потом, когда связь с тем клиентом прервалась, мы стали дружить.

Сообщение на телефон мне отправила та последняя из нашей троицы, продававшая теперь себя за бешеные деньги в районе, где располагались сауны. Она работала в заведениях такого уровня, где, помимо красивого лица, нужна еще белая кожа без шрамов и татуировок, черные волосы и грудь минимум четвертого размера.

Я забыла название салона на похоронах. Сейчас отправлю. Эри работала в первом. Он большой, но поэтому с плохой репутацией. Там три категории. В той, что пониже, и девочки получше, и клиенты побогаче, само качество услуг повыше, но я не очень понимаю, сколько там работы.

Похороны были у нее в городе, в одном из тех мест, откуда пугающе далеко добираться до Токио. Сначала бесконечно долго трясешься в поезде, затем пересаживаешься на автобус. Перед станцией не было такси, и я впервые после школьных экскурсий оказалась в автобусе. Меня выручило то обстоятельство, что расплачиваться в нем можно было той же картой, что и в поезде, – но, кроме этого, все остальное в этой дороге меня бесило. И именно поэтому, находясь в автобусе, я тогда сделала вид, что меня интересуют БДСМ-салоны. Я об этом забыла, и она тоже забыла, но вот сейчас, видимо, вспомнила. В конце этого ее равнодушного сообщения, будто написанного эскортницей из высококлассного борделя, были аккуратно добавлены две ссылки.

Посмотрю потом. Интересно, в каком месте работала Эри.

Я набрала сообщение, повернув к себе телефон, который все еще заряжался. Конечно, стоило ее вообще-то поблагодарить, подумала я почти сразу же, как отправила сообщение, но было уже поздно. Доказательство моей неблагодарности.

Провод от зарядного устройства был недостаточно длинным, поэтому, пока я держала телефон, у меня заныли руки. В барах твоя зарплата зависит от тебя: за исключением первых нескольких месяцев она рассчитывается исходя из объема продаж, частоты выходов на работу и рабочих часов, но я не знала, как она рассчитывается на другом рынке, в тех заведениях, где зарабатываешь своим телом. Я задумалась, какой была Эри на этой своей работе, и коснулась своей уставшей руки. Передо мной две лилии и змея, заползающие оттуда на спину и прикрывающие ожог. Меня часто спрашивали, почему именно лилии, а я не знала, что ответить, и говорила, что пионы напоминают о якудза^[6]. Мама в детстве покупала дешевые срезанные цветы, у нее еще были растения в горшках, которые она поливала, но не помню, чтобы среди них были лилии.

Я встала, положила телефон на тумбочку и пошла на кухню, где зажгла сигарету одной из зажигалок, оставленных за полупрозрачными стеклами. Пока я искала зажигалку, зажав сигарету в зубах, во рту стало влажно. Даже слюна, которая касалась кожи, была грязной, нечистой. Я бесцельно открыла холодильник, оглядела ряды разных консервов и алкоголя, но тут телефон завибрировал, и я вернулась в комнату.

Не знаю, какие у них стандарты, наверное, не очень высокие. Не из-за шрамов, она же худая была, и у нее были зубы, и эти перепады настроения. Хотя для БДСМ клиенты часто берут девушек с внешностью так себе, дело не только в деньгах.

Вставные зубы, ага. Но БДСМ часто занимаются врачи и адвокаты. У них много денег.

Сообщения летели туда и сюда, но я при этом думала о том, что случается со вставными зубами при кремации. Я не знала, сгорают ли настоящие.