Женевьева Кингстон: Сундучок, полный любви

Кристине, Питеру и Джейми.

И всем тем, кто помогал нашей семье выживать.

Genevieve Kingston

Did I Ever Tell You?: A Memoir

Copyright © 2024 by Genevieve Kingston

Перевод с английского Э. Мельник

© Мельник Э., перевод на русский язык, 2025

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2025

Когда мне было три года, моя мать узнала, что у нее агрессивная форма рака груди. Каждый день она часами сидела за обеденным столом, стянув темные волосы в хвост, окруженная стопками бумажных листов, покрытых плотными параграфами сухого научного текста. Я наблюдала, подкравшись к кухонному порогу, как она изучала все доступные виды лечения: конвенциональное, альтернативное, молитвенное…

Следующие четыре года мама консультировалась с терапевтами, специалистами, гомеопатами и целителями. Хирург удалил раковую опухоль из ее тела. Она придерживалась строгих диет и глотала горы таблеток, накачивала тело химиотерапией и морковным соком. Она всегда искала способ выжить.

Когда мне было семь, натюрморт на обеденном столе начал меняться. Оберточная бумага и ленты заняли место страниц с выделенными маркером словами, а мамины руки упорно трудились под низко склоненным темным ежиком ее коротко стриженной головы. Ножницы с хрустом бороздили подарочную обертку. Бумага складывалась под ее пальцами. Лента нужной длины отхватывалась одним щелчком. С тихим скрипом завязывались узлы. Хруст, сминание, щелчок, скрип. Мама начала собирать два сундучка подарков: один для моего старшего брата Джейми, а другой для меня.

Туда укладывались подарки и письма к тем серьезным событийным вехам нашей жизни, которые ей суждено было пропустить: получение водительских лицензий, вручение дипломов, каждый из наших дней рождения вплоть до тридцатилетия. Когда сундучки заполнились доверху, отец отнес их в наши комнаты.

Каждый раз, открывая его, я могла жить в нашей общей реальности, той, которую она вообразила для нас много лет назад. Словно полузабытый аромат или первые ноты знакомой песни – каждый раз крохотный проблеск ее присутствия.

Многие годы после ее смерти розовый картонный сундучок стоял на полу моей детской спальни. Я открывала его крышку, чтобы провести пальцами по рядам аккуратно упакованных свертков, каждый – с подвешенной к нему на тонкой, завивающейся серпантином ленточке открыткой. Конверты, распухшие от печатных страниц, были четко подписаны красивым маминым почерком – приглашения, завернутые в предостережение: ни один не следовало вскрывать до обозначенного времени. В те времена сундучок был таким тяжелым, что я не могла его поднять.

За последние двадцать лет он пропутешествовал со мной по всему континенту, переезжая из штата в штат, из квартиры в квартиру, неизменно оставаясь первой вещью, для которой я находила место, когда от порога отъезжал грузовик компании-перевозчика. Он жил под кроватями и у задних стенок шкафов; я всегда инстинктивно старалась защитить его. Припрятать. Каждый год этот сундучок становился чуть легче.

Теперь внутри остались только три предмета.

Часть первая

То, чего я всегда страшилась, случилось вечером в среду. Я смотрела, как Джейми играет в «Варкрафт». Мне нравилось наблюдать, как брат играет в компьютерные игры; так мое присутствие меньше всего его напрягало. Я могла долго быть рядом, смотреть на сосредоточенно наклоненную темноволосую голову, ощущать его концентрацию, подобную лазерному лучу, обонять успокаивающий мальчишеский запах, и он не гнал меня прочь. Он сражался с бандой орков, вооруженных широкими мечами, в то время как корявенько прорисованные цифровые овечки наблюдали за битвой с краев экрана. Джейми веселил меня, кликая по овечке, чтобы заставить ее проговорить «Баа-ран ты!». Потом еще раз кликал по ней, чтобы она взорвалась. Отец зашел в комнату и сказал, что мы должны подняться на второй этаж.

У Джейми был несохраненный опыт, и он не хотел прекращать игру.

– Еще минутку, – ответил он, замахиваясь на очередного пиксельного орка.

Отец мягко взял его за руку.

– Идем, – повторил он, произнося плавные, округлые гласные со своим британским акцентом, несколько поистершимся после более чем двадцати лет жизни в Калифорнии.

– Да подожди же ты!.. – и Джейми вывернулся, дернув плечом.

После того как брат сохранил игру, мы пошли вслед за отцом вверх по застеленной серым ковролином лестнице в мамину спальню. Я не сразу осознала увиденное, хотя представляла это много раз.

Она лежала все там же, где лежала не один месяц, на больничной койке, которую мы установили в ее комнате. Дождь барабанил в окна. Я медленно вытянула вперед руку. Я не испугалась, но более подходящего слова, чем испуг, не подберу. Прикоснуться к ней сейчас значило прикоснуться к тайне. Она еще не была холодной, хотя источник тепла исчез. Оставшееся было эхом, отзвуком. Словно воспоминание об ожоге. Я посмотрела на Джейми, и меня словно ударили под дых. Он опустился на колени перед койкой и, протянув руки, стал касаться разных частей ее тела – ноги́, руки́, щеки́ – словно что-то искал. Потом мягко оттянул кверху одно ее веко.

– Ты пытаешься сделать что-то, чтобы она выглядела более живой? – спросила я.

Брат покачал головой, прижался щекой к ее животу и зарыдал. Я не плакала. Я делала это не один год, а теперь, казалось, иссохла изнутри. Какая-то часть меня ощущала облегчение. Я так устала бояться!

Отец поднял тело матери и на руках отнес в свою спальню, ту, которая раньше была их общей, чтобы в этой убрать капельницы и другое медицинское оборудование. Я поразилась его физической силе: никогда не видела, чтобы он носил ее на руках, пока она была жива. Теперь женщины из нашей семьи омоют и оденут тело. Мама рассказывала, как это будет. Это ритуал, который она исполнила для своей матери и просила впоследствии исполнить для нее. Сестра мамы, Антуанетта, кузина Сэнди и их подруга Собонфу позвали меня в комнату. Так в свои одиннадцать лет, включенная в их круг, я узнала, что я женщина.

Мы сняли с мамы просторную футболку с прорезью на спине. К этому времени она носила только такие – их легко натягивать и снимать, не садясь. На этой была картинка: утка, приклеенная к стене клейкой лентой, и надпись: Дактейп^[1]. Она лежала на постели, обнаженная, похожая не столько на мою мать, сколько на летопись того, что с ней делали. Левая грудь была изуродовала длинным горизонтальным шрамом, сосок отсутствовал. Еще один длинный шрам спускался вдоль позвоночника – след хирургической операции для восстановления сломанной спины. Пластиковый медицинский порт выпирал маленьким холмиком под кожей грудной клетки. Лицо и тело отекли от стероидов. Волосы были короткими – результат последнего раунда химиотерапии, – и едва заметные шрамики виднелись на лбу, где некогда в череп ввинчивался металлический обод для лечения рака, который распространился в ее мозг. Как дорожная карта, подумалось мне. Только я не знала место назначения.

Кто-то наполнил водой таз. Мы макали в него тряпки и обтирали ее кожу. Теперь она стала холоднее, теряя тепло с каждой минутой. Я поборола импульсивное желание прикрыть ее, лечь сверху, – хоть ненадолго сохранить это тепло. Время мчалось стремительно. Оно утекало между пальцами, точно вода, как бы я ни старалась растянуть секунды.

Я заметила на ее груди родинку и постаралась точно запомнить форму и расположение. Заметила легкие растяжки, наметившиеся вокруг грудей и живота, оставшиеся на память от двух беременностей. Заметила легкую ребристость ногтей и глубокие линии на ладонях – и пожалела, что не умею их читать. Может, они рассказывали историю с другим концом. Светящийся зеленый дисплей цифрового будильника зацепился за мой взгляд: было десять вечера среды. Мы в это время должны были смотреть «Звездный путь».

Мать была худощавой темноволосой девочкой-подростком, когда по телевизору впервые показывали оригинальный сериал «Звездный путь». Мне представляется, что, как и многие девочки ее возраста, она была слегка влюблена в капитана Кирка, которого играл молодой Уильям Шетнер. Когда в конце восьмидесятых на экраны вышел сиквел сериала, «Следующее поколение», наша семья смотрела его с прямо-таки религиозным рвением. Сколько я себя помню, мы вчетвером усаживались на потертый коричневый диван из искусственной кожи, когда слова «космос, последняя граница», произносимые шекспировским баритоном Патрика Стюарта, рокотали из черного валуна нашего телевизора. Эти слова подавали сигнал, что весь следующий час я буду благополучно окружена своей семьей. Моим любимым персонажем сериала была корабельный советник Дианна Трой, и я мечтала, что однажды моя прямая грязновато-русая челка трансформируется в ее великолепную копну полуночно-черных кудрей.

Этот сериал открыл мне и новую концепцию времени. В «Звездном пути» время было тем, что можно изменять, переделывать, придавать форму. Если бы «Энтерпрайз» взорвался, знала я, кому-то пришлось бы вернуться назад во времени, чтобы починить его. Тысячу раз в воображении я проникала сквозь наслоения времени в тот момент, когда в мамином теле зародился рак, и выдирала его раньше, чем он успевал пустить корни.

После того как на экраны вышла последняя серия «Следующего поколения», мама начала позволять мне поздно ложиться спать по средам, чтобы я могла смотреть с ней «Звездный путь: Вояджер». Обожание, которое я питала к капитану звездолета «Вояджер» Кэтрин Джейнвэй, затмило все чувства, что вызывала Дианна Трой. Звездолет Джейнвэй затерялся в далеком квадранте галактики, забросив ее команду за тысячи световых лет от дома. «Вояджер» был сагой о ностальгии, а я испытывала ностальгию столько, сколько себя помнила, и не просто по какому-то месту или человеку, а по миру, в котором моя мать не собиралась умирать. И у капитана Джейнвэй были прямые грязновато-русые волосы.

Среду за средой мы смотрели, как команда звездолета блистает мастерством в квадранте Дельта и преодолевает очередное препятствие в путешествии, которое должно было занять больше семидесяти лет. Поначалу мы с мамой смотрели сериал, сидя вместе на диване. Потом сидя бок о бок на ее больничной койке. И, наконец, когда она уже больше не приходила в сознание, я смотрела его, сидя рядом и держа ее за руку. Она не дожила трех месяцев до заключительной серии.

Так что в десять вечера в среду, 7 февраля 2001 года, я обмывала тело матери и жалела, что не могу включить «Звездный путь». Я заглядывала в лица других женщин и понимала, что никогда не смогу объяснить, почему хочу включить телевизор. Почему хочу еще раз посидеть с мамой в тот момент, когда начальные титры освещают огнями сверхновых звезд и варп-двигателей наши лица. Почему мне в этот момент особенно необходимо знать, что некоторые вещи остаются неизменными. Почему я жажду другого понимания времени. Я никогда не смогла бы объяснить, что все мы – и я, и моя мать, и капитан Джейнвэй, и «Вояджер» – были вместе много лет в этом возвращении домой, которое, как мы знали, может продлиться всю жизнь.

Десять дней спустя мне исполнилось двенадцать.

Я проснулась в доме, где царствовала тишина, и, как все предыдущие десять раз по утрам, засомневалась, не привиделось ли мне это все. Может, если я открою дверь и дойду по застланному серым ковролином коридору до соседней комнаты, то увижу ее, лежащую там, с капающими капельницами, с гудящими механизмами, с дыханием, шевелящим воздух вокруг нее, спящей. В то утро, как и все последние десять утр, я лежала в постели, пока сомнения не исчезли. Это реальность. Это останется реальностью до конца моей жизни. Это будет реальностью и после того, как я умру.