Казалось, тончайшие нити золота, сиявшие там и сям среди мчавшихся по небу туч, потрескивают, подаются под натиском подымающейся кверху кромки черной, как уголь, тени. В следующий же миг нити эти угасли, и небесные земли, парящие в вышине позади длинного солнца, словно сонм призраков, засияли всей своей красотой – дивной прелестью зеркальных озер в окружении лесистых холмов, пестротою полей, великолепием городов. Фонарная улица вывела Шелка к Орилье, где некогда, во времена юности Вирона, начинались воды озера. Вон та полуразрушенная стена, до половины загороженная скопищами лачуг, когда-то была оживленной пристанью, а эти темные громадные строения – портовыми складами… Несомненно, имелись здесь и солильни, и станы для витья канатов, и множество прочих мелких построек, но все они не дожили даже до времен последнего кальда – обветшали, прогнили и в конце концов были распотрошены, растащены на дрова. Сорные травы, разросшиеся над их крылокаменными основаниями, – и те исчахли на корню, а во всех уцелевших подвалах угнездились кабачки да таверны. Вслушиваясь в злобную перебранку, доносившуюся из той, к которой он подошел, Шелк искренне удивлялся: отчего людей тянет в такие места? Какой жизни полсотни, а может, и целая сотня народу предпочитает вот это? Подобные мысли внушали ужас. Остановившись у верхней площадки лестницы, ведущей вниз, он принялся разбираться в рисунке, начертанном мелом на закопченной стене возле входа. Лютого вида птица с распростертыми крыльями… Орел? Нет, к чему тогда шпоры? Бойцовый петух, не иначе… а «Петухом» именуется одно из заведений, таверн, со слов майтеры Мрамор, упомянутых Чистиком в разговоре с майтерой Мятой.

Крутые, растрескавшиеся ступени насквозь провоняли мочой. Сдерживая дыхание, Шелк ощупью (тускло-желтый свет из проема распахнутой двери разглядеть что-либо не помогал) двинулся вниз. Переступив порог, он сразу же шагнул вбок, остановился спиною к стене и обвел взглядом полутемный, грязный подвал. Казалось, его появления никто не заметил.

Таверна оказалась просторнее, чем он ожидал, однако куда беднее обставлена. Там и сям виднелись разнокалиберные сосновые столы, отодвинутые один от другого, но окруженные столь же гетеродоксального толка сиденьями – стульями, табуретами, скамьями, на каковых вольготно расположилось несколько неподвижных, безмолвных гостей. Зловонные свечи нещадно коптили, орошая сдобренным копотью воском некую часть помянутых столов (хотя, скорее, их все без изъятия), а в центре зала свисал с потолка лампион под дырявым, зеленым с оранжевым абажуром, словно бы трепетавший от страха, слушая громкую, визгливую брань собравшихся в круге света. Разглядеть, что происходит, мешали спины зевак, обступивших спорщиков со всех сторон.

– Щель мою вылижи, удоглотка! – визжала какая-то женщина.

– Так ты, милочка, задери подол – может, и вылижет, – посоветовал другой голос, мужской.

Язык говорящего изрядно заплетался от выпитого, однако, судя по пришепетывающей скороговорке, скверное пиво он отполировал охряным порошком, называемым «ржавью».

Зал задрожал от дружного хохота. Кто-то пинком опрокинул стол. Глухому удару вторил звон бьющегося стекла.

– Эй! А ну, ТИ-ХА!

Сквозь толпу быстро, однако без видимой спешки, помахивая старой битой для кегельбана, протолкался рослый, плечистый человек с устрашающими шрамами на лице.

– Ты! Вон отсюдова, ЖИ-ВА!

Толпа зевак расступилась, пропуская к дверям двух женщин с растрепанными волосами, в засаленных платьях.

– А эта что?! – воспротивилась одна из них.

– И эта вон! Обе вон!

Умело ухватив спорщицу за ворот, изуродованный шрамами здоровяк едва ли не с нежностью стукнул ее битой по темечку и сильным толчком отправил к двери.

Один из зевак, шагнув вперед, вскинул ладонь и кивнул в сторону второй из возмутительниц спокойствия, еле-еле державшейся на ногах.

– И эту тоже, – твердо сказал ее заступнику человек с битой.

Заступник перебравшей скандалистки отрицательно покачал головой.

– Эту тоже! И тебя заодно! – прорычал здоровяк, превосходивший противника в росте на целую голову. – Вон отсюдова!

Блеснула сталь, мелькнула в воздухе бита, и Шелку впервые в жизни довелось услышать собственными ушами тошнотворный хруст треснувшей кости. За хрустом немедля последовал негромкий, резкий, вроде щелчка детского кнутика, хлопок иглострела, затем иглострел (видно, тот самый, только что выпустивший заряд) взлетел к потолку, а один из зевак, качнувшись вперед, ничком рухнул на пол.

Шелк без раздумий бросился к упавшему, опустился возле него на колени, взмахнул сложенными вдвое четками и раз, и другой, вычертив в воздухе знак сложения.

– Властью мне данной ныне прощаю и разрешаю тебя, сын мой, от всех грехов. Вспомни же слова Паса…

– Он же не помер, олух! Ты что, авгур? – подал голос здоровяк со шрамами на лице.

Правое плечо его кровоточило: кровь темной струйкой текла из-под засаленной тряпки, которой он изо всех сил зажимал рану.

– Прощаю и разрешаю тебя от всех грехов во имя Всевеликого Паса, во имя Божественной Эхидны, во имя Сциллы-Испепелительницы, во имя…

– Уберите его отсюда! – рявкнул кто-то поблизости.

Кто имелся в виду, убитый или он сам, Шелк понять не сумел. Покойник истекал кровью вовсе не так обильно, как здоровяк: подумаешь, тонкая, невзрачная струйка из ранки в правом виске! Однако в том, что он мертв, сомнений не оставалось. Нараспев читая Прощальную Формулу, покачивая над телом четками, Шелк щупал левой рукой запястье упавшего и пульса не находил.

– Дружки о нем позаботятся, патера. Все с ним будет в порядке.

Двое друзей убитого уже подхватили его за ноги.

– …во имя Могучей Сфинги и всех низших богов.

На низших богах Шелк слегка запнулся. Дальнейшему в Формуле места не было, но что понимают эти люди? Не все ли им равно?

– Еще же прощаю и разрешаю тебя от всех грехов во имя Иносущего, каких бы зол ни натворил ты, сын мой, при жизни, – добавил он шепотом, прежде чем встать с колен.

К этому времени таверна почти опустела. Оглоушенный кегельной битой застонал, заворочался на полу. Изрядно хмельная женщина опустилась возле него на колени, совсем как Шелк над убитым, но даже на коленях заметно пошатывалась, опиралась ладонью о грязный пол. От иглострела, взлетевшего к потолку, и от ножа, выхваченного пострадавшим, не осталось даже помину.

– «Красного ярлыка» хочешь, патера?

Шелк отрицательно покачал головой.

– Да ладно: ясное дело, хочешь. Я угощаю. За то, что ты сейчас сделал.

Обмотав плечо тряпкой, здоровяк ловко завязал ее левой рукой и натуго затянул узел при помощи зубов.

– Мне нужно выяснить кое-что важное, – сообщил Шелк, пряча четки в карман, – а посему ответ на вопрос для меня много, много дороже дармовой выпивки. Я ищу человека по имени Чистик. Не мог бы ты сказать, где я могу найти его?

Здоровяк осклабился, причем в усмешке его зазияла крохотной пещеркой брешь на месте пары недостающих зубов.

– Как-как, патера? Чистик? Чистик, Чистик… имя-то, понимаешь, не такое уж редкое! Денег ему задолжал? А может, я и есть Чистик, а?

– Нет, сын мой. Я его, видишь ли, знаю. Вернее сказать, помню, каков он собой. Почти твоего роста, глаза небольшие, тяжелая челюсть, несколько оттопыренные уши… кажется, лет на пять-шесть младше тебя. Регулярно присутствует у нас по сциллицам, на жертвоприношениях.

– Вот оно как…

Сощурившись, здоровяк бросил взгляд во мрак самого темного уголка таверны.

– Ну, так Чистик здесь, патера. А ты вроде бы сказал, что видел, как он ушел?

– Нет, – начал Шелк, – я только…

– Вон он.

С этими словами здоровяк указал в угол, на одинокого гостя за крохотным столиком ненамного больше сиденья стула.

– Благодарю тебя, сын мой, – во весь голос заговорил Шелк, огибая длиннющий грязный стол, преграждавший путь через зал. – Чистик? Я – патера Шелк, авгур из мантейона на Солнечной улице.

– А благодаришь-то за что? – удивился человек по имени Чистик.

– За согласие со мной побеседовать. Ты ведь подал тому человеку знак – рукой махнул или еще как-то. Я этого не заметил, но догадаться нетрудно.

– Присаживайся, патера.

Другого стула возле столика не нашлось, и Шелк уселся на табурет, принесенный от длинного стола.

– Тебя прислал кто-то?

– Майтера Мята, сын мой, – кивнув, подтвердил Шелк. – Но, дабы не вводить тебя в заблуждение, сразу оговорюсь: пришел я не с тем, чтоб оказать любезность ей либо тебе. Майтера весьма помогла мне, объяснив, как тебя отыскать, и к тебе я тоже пришел с просьбой об одолжении. Об исповеди.

– Думаешь, оно мне надо, патера?

В голосе Чистика не чувствовалось ни малейшей насмешки.

– Откуда же мне знать, сын мой? Как полагаешь ты сам?

Казалось, Чистик всерьез призадумался.

– Может, и да, а может, и нет.

Шелк понимающе кивнул, хотя вовсе не был уверен в собственной понятливости. Разговаривать с этим крепким, грубоватым головорезом во мраке, не видя его лица, оказалось не так-то просто.

Здоровяк с перевязанным плечом поставил перед Шелком бокал на удивление тонкой работы.

– Лучшее, что у нас есть, патера, – пояснил он и, пятясь, отошел от стола.

– Благодарю тебя, сын мой.

Развернувшись на табурете, Шелк оглянулся назад. Оглушенного и пьяной женщины под лампионом не оказалось, хотя он и не слышал, как они ушли.

– Майтере Мяте ты нравишься, патера, – заметил Чистик. – Она порой рассказывает о тебе всякое. К примеру, как ты торговку кошачьим мясом разозлил.

– Ты о Склеродерме? – Почувствовав, как щеки обдало жаром, Шелк от души порадовался тому, что Чистик не видит его лица. – Прекрасная женщина – добрая, искренне верующая… а я, боюсь, проявил поспешность, граничащую с бестактностью.

– И она вправду окатила тебя из ведерка?

Шелк удрученно кивнул:

– И что самое странное, после я обнаружил за шиворотом обрезки… как ты выразился, кошачьего мяса. Жутко вонючего.

Чистик негромко рассмеялся. Сердечный, дружеский, его смех неожиданно пришелся Шелку по душе.

– Я поначалу счел это ужасным унижением, – продолжал Шелк. – Случилось все в фельксицу, в день Фельксиопы, и я на коленях благодарил ее за то, что несчастная мать моя не дожила до этого дня и ни о чем не узнает. Думал, видишь ли, что она, прослышав о моем позоре, была бы страшно уязвлена, как и я сам, но теперь-то понимаю: мать разве что посмеялась бы надо мной…

Сделав паузу, он поднес к губам небольшой изящный бокал, стоявший перед ним на столе. Надо же: похоже, бренди, причем неплохой!

– И охотно позволил бы Склеродерме выкрасить меня синькой и проволочь в таком виде из конца в конец Аламеды, только б вернуть к жизни мать, – закончил он.

– А я родной матери не знал никогда. Мне мать заменила майтера Мята, – признался Чистик. – Я ее так и звал, матушкой: она позволяла, если мы оставались одни. Года два, наверное, так перед самим собой притворялся… она тебе не рассказывала?

Шелк отрицательно покачал головой.

– Впрочем, – добавил он, – майтера Мята вроде бы говорила нечто в подобном роде… но, боюсь, я не уделил ее словам особого внимания.

– А вообще нами, мальчишками, Старик занимался сам. В строгости нас воспитывал и, по-моему, правильно делал. Уж я-то знаю: сколько перевидал тех, кого в детстве баловали…

– Не сомневаюсь.

– Случается, думаю про себя: надо бы, надо бы ножом ее, чтоб и ее, и разговоры ее выкинуть из головы, понимаешь?

Шелк молча кивнул, хотя и сомневался, что крепкий, плечистый малый, сидящий напротив, разглядит кивок.

– По-моему, даже лучше, чем ты. А еще точно знаю, что на самом деле ты ее пальцем не тронешь – или же если и пойдешь на убийство, то не по сей причине. Конечно, я не прожил и половины лет, прожитых патерой Щукой, и не наделен хотя бы десятой долей его мудрости, но это знаю наверняка.

– Хм… а вот я бы не поручился.

Однако Шелк промолчал, не сводя глаз с бледного, расплывчатого пятна – с лица Чистика над столом. На миг ему почудилось, что невидимое, призрачное лицо собеседника вытягивается в длину, будто медвежья или волчья морда.

«Пожалуй, этот человек назван Чистиком не с рождения, – подумал он. – Скорее он выбрал себе имя сам».