Огородом и живностью, кроме периода посадки-уборки, занимались, в основном, женщины и младшие. В подростковом возрасте сыновья больше занимались рыбалкой, охотой, засаливая на зиму бочонки тагунка (мелкая рыбешка в Лене и озерах) и разнорыбицы, внося разнообразие в семейный стол то жирной стерлядью, то птицей или зайцем. Рыба ловилась весь год, а в период осенней шуги и весеннего ледохода, когда любую снасть срывало льдами, подлавливали, кому надо, на озерах лесных и даже в болотных бочажках иногда.

Шкурки и сухожилия зайцев и прочей мелочи шли на разнообразные варежки-завязки-поделки. Зимой охотились и взрослые. Меха песца, волчьи, оленьи и медвежьи шкуры приносили рублевый доход, который, однако, в семье был лишь дополнительным приработком.

Нужно было одеваться-обуваться, учить младших, давать старшим сынам наделы с избой, а дочерям приданное. Отец со старшими сыновьями и мужьями дочерей радели на государевой службе: обслуживали судоходный фарватер (обозначаемый бакенами) на пару сотен верст вверх и вниз от Киренска. Получал каждый небольшой, но твердый царев оклад – доход. А с 1911 года был даже совсем редкий по тем временам государев же угольный паровой катерок, а с ним и приработок на перевозке-буксировке людей, небольших грузов и лодок. Походы на дальние участки, снятие на зиму, установка в навигацию бакенов и другая работа, особенно после ледоходов и разливов с неизбежным замыванием леса, занимали по несколько дней: отец и старшие братья часто отсутствовали. Приходили, топили баню – и опять на фарватер.

Семья считалась зажиточной и уважаемой. Сыновей обучали, и Петя окончил двухклассную (4 года) церковно-приходскую школу. Учителя особо отмечали его успехи в освоении Слова Божия, арифметики и истории.

С пятнадцати Петр начал работать с отцом на фарватере, а в шестнадцать оформлен был с казенным окладом в бригаду бакенщиков вместо ушедшего охотником в армию старшего брата.

Дед уже заговаривал, прикидываясь простоватым по старости, о женитьбе, но у Петра были свои планы: урывками, он упорно читал-осваивал гимназические учебники математики и ждал семнадцатилетия, чтобы записаться в вольноопределяющиеся.

Все в небольшом Киренске (7 тыс. км от Москвы) чувствовали и знали, что война с немцами будет нешуточная. Хоть и невелик курс истории в церковно-приходской школе, но все же знали, что с начала истории Запад всегда нападал. В начале XVII века – поляки, в начале XVIII века – шведы, в начале XIX века – Наполеон (французы), вот и XX век напряженно начинался.

Романтизма было немного. Петр знал вполне определенно, что служба государева была для него единственным тем, что сегодня называется «социальным лифтом». В царевы времена ушедший с военной службы офицер поступал на гражданскую службу сразу с аналогичным чином по табели о рангах, а годы на воинской службе засчитывались в стаж госслужащего. Рассчитывал Петр, что его, как окончившего школу, почти сразу произведут в унтер-офицеры (что и произошло), а зная свою силу, сметку и меткость охотничью, полагал, что и звание подпрапорщика по военному времени не задержится, а там и полноценный офицерский чин. Но вот зачем ему это, не знал пока.

В Якутске команда призывников и добровольцев ждала баржи четыре дня до буксировки по Лене на юг и «до железки»^[11]. Вольноопределяющиеся и призывники от скуки перелезали через невысокий забор сборного пункта и добирались до города перебежками через сборный пункт каторжан. Конвоиры их легко отличали по возрасту и по экипировке и старались не связываться с будущими служивыми «детьми тундры и тайги», лишь беззлобно ворча в усы: «А вот отправлю тебя вместе с этими на этап».

Раз Петр задержался возле сбежавшего, пойманного и побитого «за беспокойство» конвоем каторжанина. Тот сидел на высушенной солнцем до трещин земле, прикрыв голову руками, и громко говорил частью конвоирам, а частью проходящему мимо юноше: «За вашу же волю от супостата страдаю». Удивило, что пожилые (с точки зрения Петра – им под тридцать уже было) конвоиры не собирались заступаться словесно за царя-батюшку и не злобились, а, скорее, избегали дискуссии. «Чем же царь волю-то мою ограничивает, я же воевать еду за него?» – хотелось спросить Петру, но прошел мимо. А незаданный вопрос запомнился.

Вопрос этот (зачем?) иногда забывался. Иногда же так остро звучал в сознании, чтоПетр переплывал в лодке Лену (там ширина примерно 3 км) и подолгу сидел ночью, наслаждаясь уединением на безлюдном берегу, пока не «отпускало» напряжение и не вставали опять перед затуманенным взором далекие огни ночного Якутска за рекой.

Тогда не знал еще Петр, что это были первые проявления шаманской болезни, которые, однако, ни с кем не обсуждал, догадываясь о необычности таких состояний.

Как охотник-сибиряк Петр зачислен был в полк сибирских стрелков и в атаку штыковую или на пулемет цепью во время своей недлинной службы не ходил. Стрелков метких берегли, и полк перебрасывали для обороны в места ожидаемых прорывов. У каждого отделения была составленная офицером карточка сектора огня (Петр не видел в таких карточках ничего сложного, просто разбита линия обороны на сектора), а уж в своем секторе, кто из наступавших немцев чей, решали сами или изредка советовались с унтером. В первые месяцы, пока не начали опомнившиеся вороги артиллерийскую охоту на сибирский полк, потерь почти не было.

Окончивший церковно-приходскую школу Петр собирался быстро стать унтером и тактикой ведения боя интересовался. Составлять карточку огня для отделения командир почти сразу же перепоручил ему. Делить линию обороны на сектора для каждого стрелка с учетом рельефа было довольно просто. Да и взводные, и ротные сектора составлять ротный научил Петра довольно быстро, почти передоверив ему обход позиций. В роте все понимали, что и глаз у молодого сибиряка «позорчее», чем у ротного, и ноги пошустрее. Чем могли, Петру помогали, делились наблюдениями и кое-каким опытом.

О душах врагов убиенных старались не думать, списывая на Защиту Отечества. До рукопашной не доходило, так как одним залпом сибирские стрелки клали обычно почти всю наступающую немецкую цепь. Оставшиеся в живых немцы после первого же залпа понимали, кем заменили в окопах перед ними обычных солдат, и спешили убраться, уползти побыстрее.

Ты что, бедняжка?

В предыдущей книге («Звезды Шамана») писал про советы Шамана о том, как развивать бестрепетное сердце и бестрепетный ум. И сам не раз замечал, как эвелны с ужасной раной, полученной в результате несчастного случая или схватки со зверем, не предаваясь плачу и стонам, деловито работали с раной или терпеливо без жалоб ждали, пока другие оказывали помощь. Один раз видел, как заваленный глыбой, смертельно раздавленный эвелн в окружении молчащих земляков просто ждал смерти и умер без единого стона.

Понятно, что эвелны по-другому относятся к смерти (верят в рождение «в мире предков») и не боятся ее. Но в их умении переносить боль или лишения было что-то еще. Настало время спросить Шамана об этом. Обычно человек не помнит многого из дошкольного детства, но на всякий случай спросил:

– Помнишь, может, когда ты начинал быть бестрепетным?

– Случаев несколько помню. В детстве еще.

– Можешь рассказать?

Краткий пересказ рассказов Шамана

1. Лет пять было. Играли с эвелнской девочкой, взрослые ушли за стадом. Девочка показывала, как она ловко обращается с большим эвелнским ножом, и неудачным движением очень сильно разрезала кисть руки. Крови очень много, она громко кричала и плакала от испуга и боли. Петя не знал, что делать, и просто сидел в рядом с ярангой, рыдал. Это длилось долго, до прихода взрослых.

При их появлении девочка с ревом бросилась к отцу, протягивая окровавленную руку. Отец стал осматривать рану и вдруг спросил: «А ты че орешь? Ты бедняжка, что ли?» Девочка мгновенно перестала кричать и гордо, обиженно твердо ответила: «Нет, я не бедняжка».

Почему-то на Петю, секунду назад самого готового орать от страха, эта сценка произвела огромное впечатление. Сказал себе твердо: «Если уж девочка, то и я, мальчик, не бедняжка тем более».

Это один из многих аспектов, но именно с него начался (как кажется) контроль над своим поведением.

2. Естественно, для пацана в 6–7 лет интересна была стрельба из ружья. Отец дал выстрелить в этом возрасте, лет в 6–7. Объяснил, понятно в общем, как целиться и стараться не дергать ствол при нажатии на спуск.

Но ни слова не сказал про отдачу! При первом выстреле Петя почувствовал резкий болезненный удар в плечо. Виду не показал, и взрослые не обратили на это внимание. Сначала при последующих выстрелах старался незаметно держать приклад подальше от плеча. Удар получался еще сильнее и болезненнее. Возникала даже детская мысль отказаться от стрельбы из ружья и начать осваивать лук.

Слава Богу, стал присматриваться к взрослым и увидел, что они прижимают приклад как можно плотнее к плечу. Пацану это казалось парадоксальным, понятно же было житейски, что чем дальше от плеча приклад, тем слабее удар по плечу. Но попробовал и убедился, чем плотнее к плечу приклад, тем меньше удар (уже подростком понял – так приклад не разгоняется отдельно от плеча). Тогда еще понял про ложную стеснительность – спросил бы сразу у взрослых, они бы объяснили, показали пацану без его детских мук. И про то, что нужно присматриваться и пробовать самому. Практика иногда мудрее детского житейского опыта. И потом, даже когда кажется, что все нормально, – продолжать в любом возрасте спрашивать, наблюдать и учиться.

Сейчас некоторые считают Шамана великим охотником, который знает все о лесе. Часто кажется, что он не охотится и рыбачит, просто идет в нужное время в нужное место и «берет» нужное количество дичи, рыбы, грибов, растений, ягоды, шишек^[12] и пр. Но если спросить его о зверях или растениях, он иногда расскажет об опыте других мастеров или даже о них (животных).

3. После травмы старшего брата, его привезли на санях – фельдшер зашивает, и они спокойно, нормальными голосами беседуют с братом, хотя 10-летний Петя знал и чувствовал, что страшно больно. Брат и фельдшер были бестрепетны. Брат (еще юноша) хорошо «держался», уж точно слово «бедняжка» ему не подходило. А фельдшер (Петя почему-то помнит фамилию – Долотов) не держался, он был просто бестрепетен.

Договориться с муравьями

…было лет 11–12 (примерно 1907 год). Еще действовала договоренность с отцом^[13]: на Север дальше второго хребта не заходить. Я и шел по второму. Почувствовал дымок костра, удивился и двинулся на него.

Старый эвелн (волосы седые, а лицо гладкое) кипятил воду на удивительно маленьком костерке из нижних высохших веток лиственницы. Всего три язычка пламени, но все они вились именно по днищу котелка. Увидев Петю, он ничуть не удивился, жестом пригласил к костерку и долил в котелок воду из баклажки.

– Не знаешь русского? – спросил Петя, усаживаясь.

– Местный? – вопросом на вопрос ответил эвелн, показывая знание языка.

– Да, наши места.

– Далеко село?

– За той сопкой. А ты откуда?

– С Севера. – Эвелн неопределенно махнул рукой, но Петя почему-то не стал уточнять.

– К нам по делам?

– В лавку зайти нужно, а так дальше.

Помолчали. Петя достал кружку, с удовольствием ожидая хорошего чая (уловил по запаху). Тревожно не было. Наоборот, каждый знал как-то, что рад встретить другого человека.

– Сахар есть, а хлеб кончил уже, – предложил Петя. Эвелн улыбнулся.

– У меня так же.

– У нас заночуешь?

– Спасибо. Батька не против будет?

– Не. Изба большая, на ужин народу много, пирог и каша с мясом еще на утро или до обеда останутся.

Опять с удовольствием помолчали, потягивая чай. Но по-разному. Эвелн думал о чем-то своем. А Петя молчал спокойно, по-мужски, не сотрясая воздух лишними словами и отдыхая от беготни по лесу. Не умел еще ходить размеренно.

– Что возишься? – вдруг спросил эвелн, вернувшийся от своих мыслей.

– Муравьи в штаны. Муравейник где-то рядом… Тебе хорошо, как-то договариваешься на их языке.