Ишь, сидит, ковыряется… страх потеряла! И вцепиться бы ей в космы, глаза бы бесстыжие, которыми она на батюшку поглядывала, выцарапать. И… и еще налысо обрить! А потом дегтем облить да в перьях извалять! Чтоб неповадно было честных купцов соблазнять.

Баська носом шмыгнула.

И бочком к порогу-то придвинулась. Она бы и вовсе ушла, да только… зверье кормить надобно и не медами, которых в комнату отнесли, верно, думая, что если ведьма, так ей и довольно.

– Бася? – Никанора поднялась было, но охнула, опустилась на лавку.

И лицо её бледно сделалось вдруг до того, что показалось, сейчас вовсе по цвету с печкою сроднится.

– Сиди, оглашенная, – махнула рукой кухарка, которую Баська сразу опознала, как самую главную, ибо была та больше и толще прочих. – Ишь, вздумала, непраздная да в дорогу… прикачало, небось.

От слов её Баську прямо-таки затрясло.

Это что получается… это…

Как?

Никанора да… не только замуж, а еще и… и чего тогда хмурая такая? Кривится, того и гляди, заплачет? Или она не хотела? Но такого не бывает, чтобы баба в своем уме да дитя не хотела. Али и вправду…

– А тебе чего надобно? – поинтересовалась кухарка, думать мешая.

Баська даже почти забыла, зачем шла. Но тут вспомнила:

– Творога надо. Свежего. И еще мяса, чтоб порезать меленько. Яйца не помешают…

– Не помешают… ишь ты!

– Это не мне, а ведьме! – на всякий случай поспешила заверить Баська.

– Ведьме, – протянула кухарка, разом помрачневши. – Нема!

И спиной повернулась.

Баська от такой наглости аж онемела. Ненадолго. С ней в жизни не случалось, чтоб надолго онеметь. И… и пускай она ныне падшая женщина, которую навряд ли замуж кто возьмет, но это еще не значит, что с нею от так говорить можно!

– А если хозяйке пожалуюсь? – тихо поинтересовалась Баська да огляделась, выискивая половничек, которым собственное мнение отстоять можно было бы. Оно, конечно, чужими половничками нехорошо пользоваться, но что поделаешь, когда собственного Баська не прихватила.

– Чегой?

– Тогой, что за постой уплочено! – рявкнула она, как некогда. И подбоченилась. И на кухарку поглядела, как подобает купеческое дочери глядеть на холопку. – И немалые деньги! А ты мне тут говоришь, что у тебя творогу нема! Да что ты за кухарка такая…

Баба покраснела.

Побелела.

И как заорет на всю кухню:

– Для ведьмы клятое нема!

– Что ты сказала? – Баська тоже умела кричать. – Какой клятое!

– Тише, – Никанора поднялась было, но охнувши, схватившись за живот, опустилась на лавку. – Не надо ругаться…

И голову помацала, еще больше скривившись.

– Тетка Матрена, вы дайте, чего просит, а то и вправду нехорошо получится… и Фролушка расстроится…

– Вот уж было кого бояться, Фролушку твово… – проворчала кухарка, но без былой злости. И творогу бухнула перед Баськой целую миску, да еще с горкою. – На от, нехай подавится…

– Она хорошая, – зачем-то сказала Баська, хотя нужно было ответить иначе, подобающе. А то ишь, взяли моду гостям перечить.

– Хороших ведьм не бывает!

– Бывает, – рядом появилась другая миска, с крупными куриными яйцами. И свежие, вона, даже не отертые, с былинками прилипшими да мелким перышком, что к одному, особо великому – небось, двужелтковое – приклеилось.

Его Баська вытащила и кухарке протянула.

– На два желтка, – сказала веско.

– И чегой?

– Непраздным пользительно, – в сторону клятой сродственницы, которая сидела, к печи прислонившись, Баська и не глянула. И вовсе она не о ней заботится, а о батюшке.

Женился.

И наследника ждет… он-то Баську любит. Даже теперь, когда она кругом падшая и недостойная любови, но все одно… а как ему дальше без наследника-то? Особливо теперь, когда Баську замуж никто и не возьмет? То-то и оно.

Кухарка глянула.

И нахмурилась. Но яйцо взяла. А после вздохнула этак, всеми телесами, и добавила:

– От ведьмы добра, что с козла молока…

Миски Баська Антошке передала, который за ею прятался, но все одно шею тянул. И носом шевелил, принюхиваясь стало бы. Сунула да рукой махнула, чтоб шел. Нечего тут ему…

– И младенчика она не крала, – сказала, присаживаясь на самый краешек лавки. – На кой ей младенчик? У ней коты имеются.

Кухарка запыхала, однако возражать не возразила.

– Может, даже вовсе его никто не крал, – продолжила Баська уже уверенней. – А сама она… того… ну… мне Агриппина сказывала, что у них на веске баба одна младенчика заспала. Потом тоже стала врать, будто ведьма утащила. Мага вызвали… он и того… нашел. Вот…

– Пороли эту твою Агриппину мало, – слабым голосом произнесла Никанора.

– Мага тоже кликали, – кухарка, разом приспокоившись, теперь глядела на Баську снисходительно. – Ничего-то он и не нашел. А еще… не первый это младенчик.

Это она уже произнесла тихо, вполголоса. И оглянулась, будто боясь, что кто подслухает. Взгляд ейный зацепился за дворового мальчишку, что притулился к теплому боку печки с ножичком в одной руке и обкромсанною репой в другой. Кухарка нахмурилась, но после-таки решила, что мальчонка свой и супротив её власти точно не пойдет.

– Третьего дня сказывали, что на Лужнинском подворье хлопчик сгинул, – тихо произнесла кухарка и сняла с полки кружки, которые наполнила молоком. Лила из кувшина, накинувши на горло чистую холстинку. Кружку подвинула Баське, а другую – Никаноре. – И старуха, которая милостыньку клянчила. Завсегда сидела, а тут вот и нет…

– Тогда точно не ведьма, – молоко Баська взяла.

Любила она свежее, пускай и не парное уже, но теплое, с сытным духом, да чтобы хлеба ржаного краюху. Ни один пряник слаще не будет.

Хлеб тоже сыскался.

Никанора лишь молока понюхала и отворотилась, скривилась, будто кислое сунули. А оно вовсе не кислое.

– Зачем ведьме старуха?

– А то я-то с чего ведаю? – возмутилась кухарка и вновь нахмурилась. – Ешь, а то силов не будет. От слабой матки и дитя слабое народится…

Баська кивнула важно. Может, она и молода, но кто ж о том не знает? С лядащей-то бабы толку нету…

– Не могу, – Никанора все ж поднялась, на лавку опираясь, а вторую рученьку к животу прижавши, будто боялась, что с этим вот животом чего приключится. – Дурно мне…

– Погодь, девок кликну. Пущай проводять.

– Я помогу, – Баська спешно допила молоко и рот утерла. – А девок все одно кликни, чтоб были подле, а то мало ли…

Отчего-то больше не чувствовала она ни злости, ни раздражения, которое прежде вызывала Никанора. И когда тонкая вдруг рука легла на Баськино плечо, только и смогла, что проворчать:

– И от надо было тебе ехать?

Никанора, разом вдруг помолодевши, потупилась, покраснела. А ответить ничего-то не ответила.

Глава 7
О проблемах сложных моральных и случайных встречах

Терпение – великая сила. Особенно, когда лопнет.

Из личного дневника одной ведьмы.

Аглая потерла нос растопыренной ладонью, как делала когда-то давно, еще в годы юные, когда еще не постигла всю сложную науку этикета и понятия не имела, что тереть нос ладонью – это дурно.

Или вот сморкаться.

Плеваться.

Жевать громко. Чавкать или брать еду руками. Ведьме не пристало… выходит, ведьме многое не пристало, кроме порядочности. Порядочность, она как-то по-за этикетом, что ли?

И… что ей делать?

Она вдруг осознала, что совершенно не представляет, как жить дальше.

Вернуться?

Куда?

В дом Мишанькин и… и Мишаньку туда же доставят? А он… он не обрадуется. Нет, если Аглая найдет способ вернуть ему прежнее обличье, то он Аглаю простит. Он добрый… но… но если не полуится? Она ведь не специально. Она и колдовать-то толком не умеет. У них чародейство шло общим курсом, а от изучения углубленного её отговорили.

К чему время тратить.

И теперь… теперь… что теперь ей делать? Мишаньку она не расколдует, тут и думать нечего. Отец его… он большой и грозный. И его-то Аглая еще тогда побаивалась, а теперь и вовсе не понятно, что он с нею сделает. Может, даже посохом зашибет и будет прав.

Она тихонько вздохнула.

А школа… ей говорили, что школа навсегда останется её, Аглаи, домом. Тем единственным, который у неё имелся. Но теперь выходит, что это тоже ложь?

Как разобраться?

А главное, что делать дальше?

– Простите, – раздалось рядом. – Извините, если я помешал…

Она его узнала.

Вот так взяла сразу и узнала, хотя сейчас-то маг ничем не напоминал себя прошлого.

– Доброго дня, – сказала Аглая, вспыхивая, потому как вдруг показалось, что он все-то слышал. Тот разговор, который и она-то слышать, мнится, не должна бы.

И теперь он точно знает, что её, Аглаю, как и других… обманули?

Купили?

Как это назвать правильно?

А маг стоял. Смотрел. И… и платье на нем простое, обыкновенное, такое больше приказчику подойдет, чем серьезному целителю. И парик оставил. Хотя парика еще весною из моды вышли, как Мишанька сказывал.

– Могу я чем-нибудь помочь?

– Не знаю, – честно ответила Аглая, которая от помощи отказываться не стала бы. Наверное, она все-таки совсем даже не княжна, потому как нет в ней и капли гордости. Но знать бы еще, чем ей помогать. – А вы…

– Барон был так добр, что позволил мне остаться. Скажем так, на прежних условиях, – он все еще был бледен и худ. И сила его, пусть ощущалась Аглаей, но как-то… слабо? Будто пылью припорошенная. – Благо, Лилечка чувствует себя много лучше.

– А вы?

– Я… жив. Наверное, это хорошо.

– Наверное? – Аглая перехватила корзинку с котятами, подумав, что эта корзинка по сути – единственное, что у неё осталось. И еще кошка, которая в корзинку не спешила запрыгивать, но просто держалась рядом, приглядывая и за корзинкой, и за самой Аглаей.

– Пока еще не понял. Позволите?

Он протянул руку, и Аглая как-то совершенно спокойно отдала ему эту вот корзинку, которая и вправду была тяжеловата.

– Сколько себя помню, всегда был при силе. А теперь… знаю, что люди и так живут, что некоторые про силу и не знают. А я вот… пытаюсь привыкнуть.

– Она осталась.

– Осталась, – согласился Дурбин. – Но меня больше не слушает. Надеюсь, это временно, в противном случае… все сложно.

И у него, стало быть.

– А… – мысль, пришедшая в голову Аглае, удивила и своею правильностью, и логичностью. – Вы случайно не знаете, где именно остановилась Анастасия?

– Знаю, – Дурбин улыбнулся.

И помолодел.

И… и он старше Мишаньки. Определенно. А еще совсем не так красив. И не князь, даже не станет князем, наверное. Впрочем, какое это имеет значение?

– Вы не могли бы…

– С удовольствием, – Дурбин поклонился и подал руку. Аглая же приняла прежде, чем подумала, что этот жест, если не недозволителен, то всяко неприличен.

Но приняла. И… и совесть промолчала.

Странная она, эта совесть.

Стася услышала смешок.

И обернулась.

Никого.

Точнее сидит в углу Антошка, что-то тихо выговаривает мосластому подростку-кошаку, который Антошку слушает превнимательно, будто и вправду что-то понимает. Прочий выводок умудрился разбрестись по покоям. Кажется, кто-то копошился под кроватью, кто-то забрался на лавку, устроившись меж выделанных шкур. Кто-то меланхолично пробовал на прочность стены.

И надо будет уезжать, потому как одно дело, когда коты собственный Стасин дом портят – а она-таки решила все же считать старую усадьбу собственным домом – и совсем другое, когда чужой.

…смешок.

И Бес, тихо дремавший на подоконнике, благо, тутошний отличался приличными размерами, способными не только кошачий вес выдержать, дернул ухом.

Чудится.

Точно чудится.