Майте Уседа: Мастер сахарного дела

Моим родителям – за счастливое детство, музыку и книги.

Энолу – потому что я очень сильно тебя люблю.

И Луису Анхелю: ты – маяк среди моих штормов.

Лишь тот, кто любит тебя, не воспользуется твоей слабостью.

Теодор В. Адорно

Рыба начинает думать, очутившись в садке.

Африканская пословица

Mayte Uceda

El maestro de azúcar

By agreement with Pontas Literary & Film Agency.

© Mayte Uceda, 2024

© Егорцева А., перевод на русский язык, 2025

© Издание на русском языке ООО «Издательская Группа «Азбука-Аттикус», 2025

Издательство АЗБУКА®

Пролог

Куба, Санта-Клара, август 1986 г.

Открою тебе истину: все когда-то были молоды, но не все состарились раньше срока.

Много лет тому назад эти слова произнесла Ма Петрония, сидя над деревянной плошкой, пропитанной горячей куриной кровью. Урожденная африканка, днем она исповедовала христианство, а ночью – вуду, и в негритянском бараке, что в асьенде «Дос Эрманос», занималась знахарством и предсказывала будущее. Спала она во мраке вырытой в земле ложбинки, вцепившись в спиритическую доску, по которой толковала пророчества.

С тех пор прошло девяносто лет, и только сейчас я наконец понимаю, что к чему; как давно я состарилась, а все будто бы созреваю. Еще один плод долгожительства: чем дольше я на этом свете, тем прекрасней мне кажется жизнь.

Под руку с правнучкой Лус-Дивиной я направляюсь в прихожую. Она невзлюбила свое имя^[1] с тех пор, как вступила в ряды чванных революционеров. Я зову ее Луди. Ей нравится Лус. Вот только ей невдомек, что в моем возрасте проще подхватить заражение крови от заусенца и умереть, чем отучиться от старых привычек.

В прихожей меня дожидается какой-то юноша. Стоя. С диктофоном в правой руке, с газетой – в левой. На плечах – рюкзак. Едва взглянув на него, угадываю его сомнения: в состоянии ли я вести разговор. А я, напротив, задаюсь вопросом, выжил бы он, не будь в его детстве ни прививок, ни пенициллина. Теперь никто об этом не задумывается, а вот в наше время за жизнь приходилось неустанно бороться.

При виде меня его глаза округляются. Смотрит на меня, как на вековую черепаху, высунувшую из-под панциря нос. Вглядываюсь в него. Черной расы. Среднего роста. Худощавый. В серых штанах и белой рубашке. Точно дитя на воскресной мессе.

«Умер бы от дизентерии, не дотянув и до пяти», – заключаю я.

Смотрю на Луди – она ему улыбается. Затем переводит взгляд на меня. Представляет меня, словно драгоценность – из тех, что хранят в шкатулке. Я не улыбаюсь. Улыбку нужно заслужить. Это одна из вольностей, данных возрастом: мне претит быть обходительной с теми, кто даже не пытается проявить учтивость в ответ, а этого херувима я пока и знать не знаю.

По газете у него в руке догадываюсь, что сюда его привела вчерашняя статья. Какой-то репортер соизволил разыскать старейших людей Санта-Клары, и мою фотографию напечатали на первой полосе вместе с двумя другими долгожителями, еще древнее меня. Мы втроем – свидетели былых времен со взглядом столетней черепахи.

Кинтину Мойеру уже за сто четыре. Мануэлю Луне вот-вот исполнится сто три. Месяц назад, в июле, в День национального восстания, я задула единственную свечу, ознаменовавшую собой все радости и невзгоды моих ста двух лет. Выходит, из нас троих я самая младшая; а мне – Бог свидетель – уже и позабылось, каково это – чувствовать себя моложе других.

В газете под моей фотографией значится: «Мария Гримани отработала в больнице Сан-Хуан-де-Диос, Санта-Клара, более двадцати лет». Также там говорится, что я – первая в стране женщина-врач, хотя это не совсем так.

Приглашаю юношу присесть на плетеное кресло, стоящее в прихожей. Это уютное местечко с видом на улицу. Стены облицованы белой плиткой и изразцами с синими арабесками, а тропические растения своими огромными листьями украшают все четыре угла. Уже ощущается полуденный зной, и я прошу Луди принести нам кувшин натурального лимонада, сдобренного ромом, колотым льдом и несколькими листочками садовой мяты.

Когда мы остаемся вдвоем, юноша представляется:

– Эстебан Мартин. Ужасно рад познакомиться с вами, сеньора Мария. Как ваше самочувствие?

– Это вы из-за старости моей спрашиваете?

– Нет, сеньора. То есть, если честно, да.

От его простосердечия уголки моих губ сами ползут вверх. Эту улыбку он заслужил.

– Спасибо, здравствуем. Час мой еще не пробил. Так что не волнуйтесь, до смерти я вас не перепугаю. Мне передали, что вы хотели меня видеть. Говорите зачем.

– Я студент, сеньора. Сейчас участвую в одном университетском исследовании, посвященном… Посвященном рабству, условиям, в которых жили невольники в хижинах при сахарных заводах, и…

– Тьфу ты. Я уж было подумала, что вы меня о моей работе хотели расспросить. То-то, смотрю, юнец-юнцом.

Несмотря на темный цвет кожи, замечаю, как у него к лицу приливает кровь.

– В смысле, об этом, конечно, тоже можно поговорить. Наверное, в те годы женщине было непросто…

– Непросто бишь… – Поправляю повязанный на шее платок. – Значит, непросто?

– Вы не против, если я включу диктофон? Чтобы точно ничего не упустить из вашего рассказа.

– Включайте что хотите. – Пока он устанавливает на разделяющем нас столе диктофон, я обращаюсь к нему: – Можно задать вам один вопрос? Так, из чистого любопытства.

– Конечно. И зовите меня Эстебан.

– Как пожелаешь. Красивое у тебя имя. Будь у меня сын, я бы нарекла его Эстебаном, лишь бы звать его Эстебита. Правда, родилась у меня одна-единственная дочь. Как славно звучит. Не находишь?

– Мне даже в голову не приходило.

– Еще бы. Довольствуйся юность раздумьями вместо чувств, жизнь прошла бы даром. Замечательная пора. Сердце бьется с такой силой, что уверяешься в собственной непобедимости.

Замолкаю, чтобы вернуться к нити беседы, но уже не помню, к чему вела.

– Вы хотели у меня что-то спросить, – с толикой разочарования в голосе подсказывает мне Эстебан, полагая, что память моя слаба.

– Что-то спросить… Ах да, спросить. Я хотела узнать, как там мои сверстники поживают, Кинтин и Мануэль? В здравом уме?

Он ненадолго задумывается.

– Не очень-то, сеньора.

– Стало быть, сюда ты пришел в последнюю очередь.

Снова молчание.

– Что-то не так?

– Выходит, ты выбрал их, потому как женские воспоминания менее значимы. Менее достоверны. Считаешь, что их переживания существенней моих?

Он смотрит на меня, и я вижу, как у него на шее заходило адамово яблоко. Сглатывает.

– Мне уйти?

– Не выдумывай. Видишь ли, я на дух не переношу подобные предрассудки. – Слегка подавшись вперед, я словно по секрету ему отвечаю: – Хотя мне будет жутко приятно доказать тебе, как ты ошибаешься.

Его взгляд меняется, веселеет. Когда он усаживается, входит Луди с парой стаканов и кувшином лимонада на подносе.

– Мне остаться с вами, бабушка? – спрашивает она, ставя поднос на стол.

– Нет, дочка, ступай, только передай Кайите, пусть подаст к обеду на одну тарелку больше. Нам с этим молодым человеком есть о чем потолковать, и быстро мы, боюсь, не управимся. – Перевожу взгляд на него. – Хочешь пообедать с нами?

– Я вам не помешаю?

– Ни в коем случае, – соловьиной трелью заливается Луди, строя ему глазки.

– Тогда я согласен.

Чересчур пышно начесанная Луди, неспешно покачиваясь, направляется к дверям. По-прежнему расплываясь в улыбке, Эстебан смотрит ей вслед. В его глазах – непрестанная тоска по недосягаемому, проблеск надежды на то, что, может, когда-нибудь сбудется, а может, не сбудется никогда. Непостижимая тайна будущего.

Наблюдаю за ними в оба. Она оглядывается, желая убедиться, что он не отвернулся, и одаривает его новой улыбкой, пожевывая резинку. Вздыхаю. Должно быть, ровесники.

Долетающий с улицы ветерок освежает прихожую. С собой он несет фруктовые ароматы, перебиваемые дымом, исторгаемым машинами и мотоциклами. Когда-то улицы пахли фруктами, конским навозом и потом. Сейчас уж и не услышать топота запряженных в кабриолетки и двуколки лошадей, да и от людей больше не веет людским. Примечательно, что человек – единственное существо, которому претит собственный запах.

Эстебан разливает по стаканам лимонад. Снаружи раздаются голоса прохожих, гул моторов и восклики торгующего неподалеку фруктовщика.

– Манго сочные, спелые, сладкие! Подходи, не зевай, торопись, покупай!

Отпив глоток, вполслуха бранюсь, что Луди поскупилась на ром. Эстебан смотрит на меня с недоумением.

– Моя правнучка страсть как опаслива, – поясняю ему. – Этому лимонаду для вкуса не хватает духу. А она боится подсобить смерти одолеть меня одной рюмкой. Откуда ей знать, что костлявая – охотница своевольная: нет собак – берет кошек. Могу дать тебе один совет?

– Будьте добры, – отвечает он и, сосредоточенный, наклоняется, опустив на колени руку.

– Доживешь до моих лет – не давай собою распоряжаться. Хоть сто, хоть сто три – там уже все равно. Тогда только и должно заботить, что умереть, ети его, счастливым. Мне ром память возвращает, усаживает ее рядом, чтобы мы, как старые кумушки, вдоволь посудачили. Ладно, пускай. Так о чем это мы?

– О вашей учебе. Я сказал, что, наверное, было непросто.

Снова ему улыбаюсь. Он внимателен к каждой мелочи, а о человеке ничто лучше не говорит, как способность подстроиться под собеседника.

– Еще бы. Но надежды мои были так велики, что ни издевки, ни бессердечие не сбили меня с пути. Я отучилась, не тронув и пальцем ни одного трупа. Ты не ослышался. Мне не дали набивать на них руку. А еще мне запретили видеть живых голыми. Так, получив диплом, я вернулась в Санта-Клару и открыла свою приемную, куда, конечно, никто не явился. Целый год я просидела за столом, наблюдая за тем, как мухи гадили на стекло, под которым хранилось удостоверение.

– Понимаю. Полное отчаяние и безнадежность.

– Так и было. Пока у одной соседки не начались роды – из тех, что не терпят отсрочки. Тогда-то ко мне и обратились. С тех пор работы хватало всегда, пусть и видели во мне лишь повитуху. Пять лет я обхаживала одного новорожденного за другим, и мало-помалу со мной стали считаться – скорее из нужды, чем по доброй воле: я позволяла платить мне по их усмотрению. Суровые были времена. Дети строгости… Специальностей тогда не знали, и специалистами в чем угодно нас делала смелость. Аутопсии, например, я научилась, когда впервые осмелилась вскрыть труп. А дальше, как говорится, знакомая дорога короткой кажется.

– Затем вы устроились в больницу Сан-Хуан-де-Диос.

– Ты, молодой человек, только что одним махом выбросил пятнадцать лет моей жизни, ну да ничего: за твою внимательность и попытку изобразить интерес я тебя прощаю. Так все и было. В больнице я работала гинекологом. Ладно, не буду утруждать тебя своими делами. Ты хочешь знать, что произошло задолго до этого, даже до Войны за независимость, я права?

– Совершенно верно, сеньора. Меня интересует общий уклад жизни в асьенде. Ваша правнучка сказала, что вы жили при сахарном заводе «Дос Эрманос». Рабства тогда уже не было, но с момента его отмены прошло всего ничего. В книгах говорится, что изменения протекали очень медленно, особенно в отношениях между хозяевами и невольниками. Они, я слышал, не знали, ни что делать со своей свободой, ни каково это – быть свободными.