Моя долговязая тень подкрадывается к пяткам женщины, поднимается вверх по ее кимоно. Вот уже голова моей тени оказывается на уровне ее бедер, передвигается выше, к завязанному на талии поясу, скользит по ее спине. А перед женщиной движется ее собственная тень. Собравшись с духом, я отступаю в сторону. Моя тень соскальзывает с ее спины и ложится на дорогу рядом с ее тенью. Не видеть этого невозможно. Но незнакомка по-прежнему не оборачивается и сосредоточенно, а вернее сказать, невозмутимо и отрешенно перебирает струны сямисэна.

Наши тени плотно смыкаются. Я впервые пробегаю взглядом по ее профилю и вижу за тесьмой шляпы округлую линию ее щеки. Нет, конечно же, это не ведьма. У ведьмы не может быть таких нежных щек.

Постепенно, с какой-то томительной медлительностью, из-за линии щеки проступает абрис ее носа, – так бывает, когда из окна поезда смотришь на окрестный пейзаж и за склоном горы мало-помалу вырисовывается контур песчаного мыса. О, только бы нос у нее был правильной, благородной формы! Мне не хотелось думать, что в такую лунную ночь у такой пленительной женщины окажется неприглядное лицо. Пока я предавался этим мыслям, из темноты на свет явились плавные очертания ее носа. Теперь я мог без труда представить себе его форму – она была безупречной. У меня сразу отлегло от сердца…

Я был счастлив. Лицо незнакомки, и в особенности ее нос оказались еще более прекрасными, чем я предполагал, их красота была совершенной, как на картине. Я видел перед собой ее профиль, почти целиком, начиная с ясной и строгой линии переносицы. Но даже теперь, когда я шел вровень с нею, женщина, как и прежде, не поворачивала ко мне лица, не давая мне возможности как следует его разглядеть. Другая половина ее лица была скрыта от меня подобно цветку, распустившемуся на тенистой стороне горы. Лицо женщины казалось прекрасным, как на картине, и так же, как на картине, существовало словно бы в одном, раз и навсегда определенном ракурсе.

– Тетенька! – робко окликнул я незнакомку. – Далеко ли вы направляетесь?

Звуки сямисэна заглушили мой голос, и она не услышала обращенного к ней вопроса.

– Тетенька! Тетенька! – снова позвал я.

Произнося это слово, я понимал, что оно совсем к ней не подходит, – на самом деле мне хотелось назвать ее сестрицей. У меня не было старшей сестры, и я всегда завидовал приятелям, гордящимся своими старшими сестрами-красавицами. Обращаясь к незнакомке, я чувствовал умиление и нежность, какие можно испытывать лишь к сестре. Мне было неприятно называть ее тетенькой, но я боялся, что слово «сестрица» прозвучит в моих устах чересчур дерзко.

Во второй раз я окликнул ее довольно громко, но женщина не ответила мне и даже не взглянула в мою сторону. Как и прежде, она шла со склоненной головой, самозабвенно наигрывая старинную мелодию, а подол ее длинного одеяния тихо шуршал по песку. Ее взгляд был по-прежнему прикован к струнам сямисэна, – казалось, она всецело находится во власти извлекаемых ею звуков.

Обогнав незнакомку на шаг, я сумел увидеть ее лицо уже не сбоку, а спереди. Оно было затенено шляпой, но от этого белизна его казалась еще более пронзительной. Тень доходила ей до нижней губы, и только подбородок с врезавшимися в него завязками шляпы чуть-чуть выступал из темноты, изящный и нежный, как лепесток цветка.

Губы женщины ярко алели. Только теперь я заметил на ее лице грим. Вот почему меня так удивила белизна ее кожи: и лицо, и шея у нее были покрыты толстым слоем белил. Но это нисколько не умаляло ее красоты. Возможно, при резком электрическом свете или на солнце такой густой грим и выглядел бы грубовато, но здесь, в бледно-голубом сиянии луны, он придавал лицу этой обольстительной красавицы нечто загадочное и смутно зловещее – такое, что наводит на мысль о лисьих чарах. В самом деле, от этого набеленного лица веяло не столько красотой и обаянием молодости, сколько холодом.

Неожиданно женщина остановилась и подняла лицо к небу. Ее щеки, белизна которых до сих пор лишь угадывалась под тенью шляпы, вдруг вспыхнули таким же ярким серебряным сиянием, как морские воды. И по этим щекам, словно роса по листьям лотоса, скатились две сверкающие капли.

– Вы плачете? – спросил я. – Эти капли, сверкнувшие на ваших щеках, похожи на слезы.

По-прежнему глядя на небо, женщина отвечала:

– Да, это слезы. Только плачу не я.

– А кто же? Чьи это слезы?

– Это слезы луны. Она плачет, и ее слезы падают мне на лицо. Смотри! Видишь, как плачет луна?

Я тоже поднял лицо к небу, но ничего особенного не увидел. «Наверное, детям не дано видеть лунные слезы, – подумал я. – И все же странно, что они падают только на ее лицо».

– Неправда, – невольно вырвалось у меня. – Это вы плачете.

Запрокинув голову, чтобы я не видел ее заплаканных глаз, женщина молвила:

– Нет, нет. С чего мне плакать? Я никогда не плачу, даже если мне очень грустно.

Но я чувствовал, что она едва сдерживает рыдания. Из-под ее ресниц беспрестанно струились слезы; огибая крылья носа, они скатывались ей на подбородок, оставляя влажные следы. Каждый раз, когда она беззвучно всхлипывала, горло ее судорожно сжималось, и я боялся, что она задохнется. Слезы, вначале похожие на капельки росы, теперь заливали ее лицо, попадая в нос и в рот. Пытаясь сглотнуть их, она сильно закашлялась.

– Ну вот, я же говорил, что вы плачете. Скажите, что вас так печалит? – спросил я и погладил ее по плечу.

– Ты спрашиваешь, что меня печалит? Разве можно не печалиться в эту лунную ночь? Ты ведь тоже в глубине души испытываешь печаль.

– Да, вы правы. Мне тоже ужасно грустно. Сам не знаю, отчего.

– Поэтому я и говорю: взгляни на луну. Это она навевает печаль… Если тебе так грустно, поплачь вместе со мной. Ну же, прошу тебя, поплачь.

Звуки ее голоса показались мне чарующей музыкой, совсем как мелодия, которую она играла. Удивительно, но даже беседуя со мной, она не переставала перебирать струны сямисэна.

– Тогда не прячьте от меня свое заплаканное лицо. Повернитесь ко мне. Я хочу видеть ваше лицо.

– Ах, вот оно что? И впрямь нехорошо, что я скрываю от тебя свое лицо. Но ты добрый мальчик и наверняка простишь меня.

В этот миг женщина внезапно повернулась ко мне и заглянула мне в глаза.

– Ты хотел увидеть мое лицо? Ну что ж, смотри. Видишь, как я плачу, как мокро от слез мое лицо? Поплачь же вместе со мной. Пока льется на землю этот лунный свет, мы будем плакать и вместе брести по этой дороге.

Она прижалась щекой к моей щеке и заплакала еще горше. Без сомнения, это были слезы скорби, и все же я чувствовал, что они приносят ей облегчение. Настроение женщины невольно передалось и мне.

– Хорошо. С вами я готов плакать сколько угодно. Мне и самому давно уже хочется плакать, только я не давал себе воли.

Мой собственный голос тоже прозвучал как-то необычно, напевно. Слезы обожгли мне глаза и покатились по щекам.

– О, как горько ты плачешь! От твоих слез на душе у меня становится еще печальней. Какая безысходная печаль! Но я люблю печалиться. Дай же мне поплакать всласть!

С этими словами женщина снова прижалась щекой к моей щеке. Она плакала уже давно, но слезы не смывали белил с ее лица, и щеки ее блестели ярко, как лунный диск.

– Видите, я плачу вместе с вами, как вы велели. Позвольте мне за это называть вас сестрицей. Можно, я буду вас так называть?

– Зачем? Зачем ты говоришь такое? – удивилась женщина и пристально посмотрела на меня узкими, как колоски мисканта, глазами.

– Я не могу избавиться от чувства, что вы – моя старшая сестра. Я знаю наверное, что так оно и есть. Ведь это правда? А если и нет, мне все равно. Согласитесь стать моей старшей сестрой.

– У тебя не может быть старшей сестры. Ты же знаешь, у тебя есть только младший брат и младшая сестренка. Оттого, что ты называешь меня тетенькой или старшей сестрой, мне становится еще горше.

– Как же тогда мне вас называть?

– Неужели ты меня совсем забыл? Неужели не помнишь, что я твоя мама?

Женщина вплотную приблизила ко мне свое лицо. Я так и ахнул: это действительно была моя мама. Она выглядела слишком молодой и красивой, и тем не менее это была она. Почему-то мне не пришло в голову усомниться в этом. Я еще ребенок, подумал я. Вполне естественно, что моя мама так молода и красива.

– A-а, так это ты, мама? Как же долго я тебя искал!

– Ну, наконец-то ты узнал меня, Дзюнъити. Ты в самом деле вспомнил меня? – проговорила мама дрожащим от волнения голосом и крепко меня обняла. Я изо всех сил прижался к ней, ощущая тепло и сладкий млечный запах ее груди…

Лунное сияние и шепот волн по-прежнему проникали мне в самую душу. В воздухе плыли звуки старинной мелодии. А по щекам у нас обоих неудержимо катились слезы.

И тут я внезапно проснулся. Подушка моя была мокрой от слез, – видно, я плакал во сне. В этом году мне исполнится тридцать три года. А позапрошлым летом мама покинула этот мир… Стоило мне вспомнить об этом, и на подушку снова закапали слезы.

«Тэмпуры хочу так, тэмпуры хочу так…»

В ушах у меня все еще стояли звуки сямисэна – далекие, неясные, словно весточка из иных пределов.

1919

Лианы Ёсино

1. Небесный государь

Прошло уже больше двадцати лет с тех пор, как то ли в начале, то ли в середине 10-х годов я бродил в горах Ёсино, в провинции Ямато^[50]. В те времена там не было даже сносных дорог, не то что теперь, так что, начиная этот рассказ, нужно прежде всего пояснить, с чего мне вздумалось забраться в такую глушь, или, выражаясь по-современному, в эти «Альпы Ямато».