Они налили по второй рюмке, и тут снаружи донеслись крики и топот. Друзья выглянули в дверь и увидели толпу, наводнившую улицу: мужчины, юноши и даже женщины выкрикивали угрозы и партийные лозунги, потрясали молотками, дубинками и другими увесистыми предметами. «К синагоге! В еврейский квартал!» – вопили идущие впереди. Полетели камни, послышался характерный звон разбитых стекол, сопровождаемый победными криками. Толпа была как единый зверь, воспламененный радостной жаждой крови.

– Помоги мне закрыть аптеку! – воскликнул Штайнер, но Адлер уже выскочил на улицу и побежал к своему дому.

* * *

Ночь наполнилась ужасом. Только через десять минут Ракель Адлер поняла всю серьезность происходящего: задернутые шторы заглушали грохот и крики. Она думала, что вернулась кучка юнцов, которые шумели чуть раньше. Чтобы отвлечь Самуила, попросила его что-нибудь сыграть, но мальчик словно оцепенел, уже предчувствуя трагедию, реальность которой Ракель пока отказывалась признавать. Вдруг что-то ударило в окно, и стекло разлетелось на тысячу осколков. Первой мыслью было подсчитать, во что им обойдется ремонт, ведь стекло было вырезано на заказ. И тотчас же второй булыжник разбил другое стекло, штора оторвалась от карниза и повисла на последнем креплении. Через дыру в окне Ракель увидела кусочек багрового неба, вдохнула запах дыма и копоти. Дикие вопли вихрем ворвались в квартиру, и тогда она поняла, что творится нечто куда более опасное, чем выходки пьяных юнцов. Яростному ропоту толпы вторили крики панического страха, звон бьющихся стекол не прекращался ни на миг.

– Рудольф! – в ужасе закричала она, схватила Самуила за руку и потащила к двери.

Мальчик едва успел подхватить футляр со скрипкой.

От кабинета Рудольфа квартиру отделяла только широкая мраморная лестница с деревянными, украшенными бронзой перилами, но Ракель туда не добралась. Теобальд Фолькер, сосед с третьего этажа, отставной военный, с которым она едва перемолвилась парой слов, перехватил ее в коридоре и преградил путь. Она оказалась прижата к широкой груди старого ворчуна, тот что-то невнятно бормотал, а она вырывалась и звала мужа. Прошло больше минуты, прежде чем она поняла, что Фолькер не пускает ее на первый этаж, потому что налетчики уже выломали дверь из резного дерева с витражом и ворвались в вестибюль.

– Идемте со мной, фрау Адлер! – рявкнул сосед голосом, явно привыкшим отдавать команды.

– Там мой муж!

– Вам нельзя спускаться! Подумайте о сыне!

И он подтолкнул ее вверх по лестнице, к собственной квартире, где Ракель никогда прежде не бывала.

Жилище Фолькера было таким же, как у Адлеров, но не светлым и изысканным, как у них, а темным и холодным: скудная мебель, из украшений только пара фотографий на полочке. Сосед силой затащил Ракель в кухню, а Самуил, вцепившись в свою скрипку и словно онемев, шел следом. Фолькер открыл узенькую дверцу стенного шкафа и жестами велел спрятаться там и сидеть тихо, пока он не вернется. Дверца закрылась, Ракель с Самуилом стояли в тесноте, прижавшись друг к другу, погруженные в полную тьму. Они слышали, как Фолькер передвигает что-то тяжелое.

– Что случилось, мама?

– Не знаю, милый, стой спокойно и молчи… – шепнула Ракель.

– Папа не найдет нас здесь, когда вернется, – проговорил Самуил тем же серьезным тоном.

– Это ненадолго. В дом ворвались злые люди, но они скоро уйдут.

– Это нацисты, да, мама?

– Да.

– Все нацисты плохие, мама?

– Не знаю, сынок. Должно быть, есть и хорошие и плохие.

– Но плохих, наверное, больше, – подытожил мальчик.

* * *

Теобальд Фолькер уже служил в армии, когда ему выпало на долю защищать Австро-Венгерскую империю в 1914 году. Он происходил из крестьянской семьи без каких-либо военных традиций, но сумел выслужиться. Ростом под метр девяносто, он обладал недюжинной силой, был по характеру дисциплинирован, то есть рожден для военной службы, но втайне писал стихи и мечтал, как славно было бы жить в мирном селении, возделывать землю и держать скот, рядом с женщиной, которую он любил с отроческих лет. За четыре года войны он потерял все, что придавало смысл жизни, – единственного сына, в девятнадцать лет погибшего в бою, обожаемую жену, которая с горя покончила с собой, и веру в родину: в конечном итоге оказалось, что родина – всего лишь идея и знамя.

Когда закончилась война, Фолькеру стукнуло пятьдесят два года, и он остался при звании полковника и с разбитым сердцем. Он сам уже не помнил, за что сражался. Поражение встретил, истерзанный призраками двадцати миллионов убитых. Для него не нашлось места в разрушенной Европе, где в братских могилах гнили вперемешку останки мужчин, женщин, детей, лошадей и мулов. Несколько лет он держался на должностях, недостойных его звания, разделяя жалкую участь побежденных, пока возраст и недуги не вынудили его выйти в отставку. С тех пор он жил один, читал, слушал радио и сочинял стихи. Раз в день выходил купить газету и все необходимое, чтобы приготовить еду. Медали героя все еще красовались на старом мундире, и Фолькер надевал его на каждую годовщину перемирия, ознаменовавшего распад империи, за которую старый воин бился четыре ужасных года. В такой день он чистил и отглаживал мундир, полировал до блеска медали и смазывал оружие; потом открывал бутылку крепкой водки и методично напивался, проклиная свое одиночество. Фолькер оказался среди немногих жителей Вены, которые не вышли приветствовать немецкие войска в день аннексии, поскольку не отождествлял себя с этими людьми, марширующими гусиным шагом. Наученный горьким опытом, он не верил в патриотический пыл.

В доме взрослые сторонились полковника, который даже не отвечал, когда с ним здоровались; дети его боялись. Все, кроме Самуила. Ракель и Рудольф большую часть дня бывали заняты, каждый на своей работе, а женщина, которая раньше ежедневно прибиралась у Адлеров, уходила в три часа. Если тетя Лия не навещала племянника, мальчик проводил по нескольку часов в одиночестве, делал уроки и занимался музыкой. Вскоре Самуил обнаружил, что, когда он играет на скрипке или на фортепиано, сосед незаметно спускается со своим стулом, садится в коридоре и слушает. Хотя его никто об этом не просил, Самуил стал оставлять дверь открытой. Он старался играть как можно лучше для публики из одного человека, который внимал в почтительном молчании. Они никогда не разговаривали, но, встречаясь в доме или на улице, обменивались легким кивком, еле заметным, так что Ракель не догадывалась о необычных отношениях, связывавших ее сына и Фолькера.

Заперев соседку и мальчика и прикрыв дверцу стенного шкафа кухонным столом, полковник поспешно переоделся в серый мундир с золотыми эполетами и полным набором медалей, нацепил кобуру с люгером, устаревшим, но в прекрасном состоянии, и встал в дверях своей квартиры.

* * *

Петер Штайнер задержался на несколько минут, закрывая витрину аптеки деревянными ставнями и опуская на дверь металлическую штору. Он надел пальто и выбежал через заднюю дверь, намереваясь догнать своего друга, но даже по узкой боковой улочке, выкрикивая угрозы, двигалась возмущенная толпа. Петер вжался в дверь подъезда, прячась от налетчиков, дожидаясь, когда они исчезнут за углом. Был он дюжий, краснолицый, с белокурым ежиком, жестким, как щетина; глаза, очень светлые, были словно подернуты поволокой, а мощными руками тяжелоатлета он выигрывал любое состязание в силе. Кроме своей жены, он никого не боялся, но все же решил избежать столкновения с разнузданной ордой варваров и пошел в обход, молясь, чтобы Рудольф Адлер поступил так же. Через несколько минут аптекарь убедился, что толпы наводнили весь квартал и пробиться к кабинету друга не получится. Думал он недолго – влился в человеческую массу, вырвал партийный штандарт из рук какого-то юнца, который не осмелился протестовать, и понесся в общем потоке, потрясая стягом.

Одолев эти несколько кварталов, Петер Штайнер постиг, в какой хаос погрузился тихий район, где традиционно жили и работали члены многочисленной еврейской общины. В витринах не осталось ни одного целого стекла, всюду горели костры, куда бунтующие бросали все, что выносили из домов и контор; подожженная с четырех концов синагога пылала под невозмутимыми взглядами пожарных, готовых вмешаться, только если пламя перекинется на соседние здания. Петер видел, как раввина волокли за ноги и его голова, вся в крови, колотилась о камни мостовой; видел, как избивали мужчин; как с женщин сдирали одежду и вырывали пряди волос; как хлестали детей по лицу, а на стариков мочились, пинали их ногами. С некоторых балконов зеваки подзуживали нападавших, а в одном окне кто-то приветственно поднял правую руку, в левой сжимая бутылку шампанского, но в большинстве особняков и многоквартирных домов двери были заперты, а на окнах опущены шторы.

Ужасаясь тому, что с ним происходит, аптекарь осознал, до чего заразительна звериная энергия толпы: он тоже чувствовал дикарскую тягу к свободе, рвался крушить, жечь и вопить до хрипоты – сам превращался в чудовище. Задыхаясь, покрытый потом, с пересохшим ртом и мурашками по всему телу от выброса адреналина, он скрылся за деревом и присел на корточки, стараясь отдышаться и обрести разум.

– Руди… Руди… – бормотал он все громче и громче, пока имя друга не вернуло ему рассудок.

Нужно отыскать его, спасти от яростной толпы. Петер поднялся на ноги и двинулся вперед: штандарт и чисто арийская внешность служили ему защитой.

Как Штайнер и боялся, врачебный кабинет Адлера был разгромлен, стены исписаны ругательствами и разрисованы партийными символами, дверь выломана, все стекла побиты. Мебель, стеллажи, лампы, медицинские инструменты, склянки с лекарствами – все разбросано по мостовой. А друг бесследно исчез.

* * *

Полковник Теобальд Фолькер встретил первых налетчиков, стоя со скрещенными руками на пороге своей квартиры. Дверь выломали меньше четверти часа назад, а они уже распространились по дому, точно крысы. Фолькер предположил, что консьержка или кто-то из жильцов выдал евреев, – может быть, даже пометил квартиры, потому что позже, обходя здание, он увидел, что нападавшие какие-то двери выломали, а какие-то не тронули. Дверь Адлеров осталась цела, поскольку была приоткрыта.

С полдюжины мужчин и юнцов, опьяненных насилием, – у всех на руках повязки со свастикой, – показались на лестничной площадке, выкрикивая оскорбления и нацистские лозунги. Один, вроде бы предводитель, столкнулся с полковником лицом к лицу. Он держал в руках железную трубу и уже занес ее для удара, но мгновенно остолбенел при виде монументального старца в мундире прошедших времен: ветеран властно взирал на него сверху вниз.

– Ты еврей? – пролаял налетчик.

– Нет, – отвечал Фолькер, не повышая голоса.

Тут раздались досадливые крики: налетчики не обнаружили никого в квартире Адлеров. Двое мужчин немного постарше поднялись по лестнице к Фолькеру.

– Сколько евреев живет в доме? – спросил один.

– Не могу сказать.

– Посторонитесь, мы обыщем вашу квартиру!

– По какому праву? – вопросил полковник, и рука его потянулась к кобуре с люгером.

Мужчины обменялись короткими фразами и решили, что не стоит возиться со стариком. Он такой же ариец, как и они, к тому же вооружен. Они спустились в квартиру Адлеров и стали помогать другим крушить все, что находили внутри, от посуды до мебели, и выкидывать в окна все, что попадалось под руку. Несколько человек втащили на балкон фортепиано, собираясь сбросить вниз и его, но инструмент оказался тяжелее, чем они думали, и его предпочли выпотрошить.

Вандалы орудовали несколько минут, а эффект получился, как от взрыва гранаты. Перед уходом они опорожнили на постели мусорное ведро, изрезали обивку мебели, стащили серебро, которое Ракель бережно хранила, облили бензином ковер и подожгли. Всем скопом сбежали по лестнице и смешались с разъяренной толпой на улице.