2

В Динчжуан пришла беда: за без малого два года в деревеньке на двести дворов и восемь сотен жителей умерло больше сорока человек. Если посчитать, за это время в Динчжуане каждые десять дней кто-нибудь умирал, в месяц случалось по три покойника. И настоящий мор еще не наступил: на следующий год покойников будет как зерна по осени. А могил будет как снопов в летнем поле. Старшему из умерших едва перевалило за пятьдесят, младшему было не то три года, не то пять лет. Все до одного первые десять дней лежали в жару, потому эту хворь и прозвали лихоманкой. Лихоманка расползлась по равнине, сдавила Динчжуану горло, и с тех пор покойники в деревне не переводились, а плач не смолкал.

И плотники в Динчжуане сточили три пилы, затупили четыре топора, строгая гробы.

Смерть черным ночным пологом накрыла Динчжуан, накрыла окрестные деревни и села. И все новости с той поры стали черными: вот еще один слег в постель, а другой умер вчера среди ночи. Третьего похоронили, а вдова снова собралась замуж, уедет в глухие горы, подальше от этой проклятой равнины, подальше от лихоманки.

Жизнь сделалась хуже смерти. А смерть целыми днями маячила за дверью, летала по деревне комаром, носила с собой лихоманку, в чей дом залетит – там через три месяца жди покойника.

Смерть шла за смертью – родные поплачут день, поплачут полдня, а потом наскребут денег на черный гроб и закопают своего покойника. А в другом доме и вовсе не плачут, посидят над гробом, помолчат, вздохнут, да и закопают.

Все павловнии в деревне вырубили, пустили на гробы.

Из трех старых плотников двое сорвали спины, с утра до ночи строгая гробы.

Мастер Ван вязал венки из бумажных цветов, от ножа и ножниц ладони его покрылись волдырями, скоро волдыри лопнули, подсохли, и на их месте выросли грубые желтые мозоли.

Жизнь тонула в смертельной праздности. Смерть сторожила у порога, и люди забросили свои поля, не ездили на заработки, целыми днями сидели по домам, заперев ворота, затворив двери, боялись, как бы лихоманка не пришла в их дом. А на самом деле ждали, когда лихоманка придет в их дом. Целыми днями ждали, целыми днями сторожили у двери. Говорили, будто в деревню пришлют военный грузовик, всех заразных свезут в Ганьсу и похоронят заживо в тамошней пустыне, как в старые времена заживо хоронили чумных. Ясное дело – слухи, а люди все равно верили. Сидели по домам и ждали, запирали ворота, затворяли двери и ждали, сидели и ждали, а потом в дом приходила лихоманка, и люди умирали.

Умирали один за другим, а с ними умирала деревня.

Поля зарастали, и никто не полол сорняки.

Нивы засыхали, и никто не удобрял землю.

В иных домах схоронят покойника и живут дальше, едят, пьют, но посуду больше не моют. Готовят в немытом котле, едят из немытых чашек немытыми палочками.

Если кто пару недель не показывался на улице, можно и не спрашивать, куда он запропастился: умер, как пить дать.

Тоже умер, как пить дать.

Но потом приходишь к колодцу, а он тут как тут, набирает воду. Уставитесь друг на друга разинув рты. Скажешь ему: «Ну и ну, живой?» А он в ответ: «Пару дней голова болела, думал – лихоманка, но пронесло». Улыбнетесь, поздравляя друг друга с эдакой удачей, да так и разойдетесь, он понесет домой полные ведра, а ты зашагаешь к колодцу с пустыми..

Такой стала деревня Динчжуан.

Таковы были ее дни: маета ожидания и лихоманка.

Дед шагал вдоль обочины бетонной дороги, на входе в деревню он увидел больного лихоманкой Ма Сянлиня, который всю жизнь страстно любил сказы чжуйцзы^[1]. Ма Сянлинь сидел в закатных лучах под стрехой своего дома и чинил облупленный чжуйху, долгие годы лежавший без дела. Трехкомнатный кирпичный дом с черепичной крышей Ма Сянлинь построил на деньги от продажи крови. И теперь сидел под стрехой своего дома, чинил чжуйху, напевая лубяным голосом:

Солнце встает из моря, встает из моря, а уходит за горы,

Уносит с собой еще один день, горький день, радостный день.

Крестьянин торгует зерном, торгует зерном, выручает монету.

Сколько ни продаст, завтра будет еще один день, еще один день…

Так поет, будто и не болен. Но дед видел приметы смерти на его лице: сизая тень тронула впалые щеки, а язвы с болячками загрубели и стали похожи на темно-красные сморщенные горошины, рассыпанные сушиться прямо на лице Ма Сянлиня. Завидев деда, Ма Сянлинь отложил чжуйху и расплылся в желтозубой улыбке, глаза его засияли, как у голодного при виде еды.

– Учитель Дин, – нараспев протянул Ма Сянлинь, – ездили встречаться с начальством?

Дед оглядел его:

– Сянлинь, как ты исхудал!

– Где же исхудал, за раз две лепешки съедаю… И что говорит начальство, лечится эта хворь?

Дед ответил, подумав:

– Лечится… Говорят, скоро привезут новое лекарство. Один укол – и все как рукой снимет.

Ма Сянлинь просиял:

– Когда же привезут это новое лекарство?

– Скоро и привезут.

– Скоро – это когда же?

– Скоро, со дня на день.

– Со дня на день – это когда же?

– На днях снова поеду в город, спрошу у начальства, – сказал дед.

Сказал и пошел дальше.

Дед шагал по деревенским переулкам, на воротах каждого встречного дома висели траурные свитки дуйлянь^[2], одни совсем новые, другие постарше – их белизна резала глаз, дед шел мимо, и ему казалось, что переулок завален снегом. Так он и шел деревенскими переулками, на воротах дома нашей дальней родни, где сын, не дожив до тридцати, умер от лихоманки, дед прочел такую надпись: «Ты ушел, по опустевшему дому гуляет осенний ветер. Лампа погасла, закат опаляет наши последние годы». Дальше был дом семьи Ли, у них умерла молодая невестка – принесла лихоманку из своей деревни и заразила мужа, родила ребенка и заразила ребенка. И чтобы сын с внуком исцелились от лихоманки, старики вывесили свитки с надписью: «Луна закатилась, звезды погасли, мраком окутан дом. Пусть завтрашний день принесет с собой яркий солнечный свет». А на воротах следующего дома висели чистые свитки, без единого иероглифа. Дед не понял, зачем клеить на ворота чистую бумагу без надписи, подошел поближе, пощупал – оказалось, под чистой бумагой было два слоя бумаги исписанной. И он понял, что из этого дома лихоманка унесла по меньшей мере трех человек, и родные боялись вешать новые свитки, устали вешать новые свитки, и вместо этого приклеили на ворота чистую бумагу.

Дед так и застыл на месте и тут услышал позади себя голос Ма Сянлиня:

– Учитель Дин, раз скоро привезут новое лекарство, надо бы отпраздновать! Созовите людей в школу, я спою им сказы. Я красиво пою… А то все засели по домам, так недолго и от тоски помереть в четырех стенах.

Дед медленно обернулся.

Ма Сянлинь подошел поближе:

– В школе петь – самое то, вы только объявите, народ мигом соберется. Вы когда объявили, что надо кровь продавать, все пошли продавать. Пошли продавать кровь вашему старшему, Дин Хою. А он одной ваткой три руки перетирал, девять раз протрет, потом выбросит… Я старое ворошить не хочу, пусть он одной ваткой три руки перетирал, я все равно нес ему свою кровь. Всю свою кровь ему отнес. Отнес, а теперь встретимся на улице, а он даже не поздоровается… Я старое ворошить не хочу, что прошло, то прошло, вы только скажите людям, пусть соберутся в школе послушать мои сказы.

Говорит:

– Учитель Дин, я старое ворошить не хочу, просто спою два-три хэнаньских сказа. Буду петь и ждать, когда привезут новое лекарство, иначе от тоски можно и на стенку полезть, боюсь, без сказов так и помру, не дождусь нового лекарства.

Договорив, Ма Сянлинь замер в нескольких шагах от моего деда, лицо его сияло, как у голодного, что молит о пище, как у жаждущего, что просит напиться. Дед перевел взгляд за плечо Ма Сянлиня, там собралось еще трое больных лихоманкой: Ли Саньжэнь, Чжао Сюцинь и Чжао Дэцюань, и глаза их тоже светились вопросом.

Дед понял, что они хотят узнать о новом лекарстве, и зычно объявил:

– Новое лекарство вот-вот прибудет. Сянлинь! Когда хочешь петь свои сказы?

По щекам Ма Сянлиня разлился алый румянец.

– Нынче же вечером! А не успеем, так завтра вечером, а если народу понравится, буду петь хоть каждый день.

3

Пообещав Ма Сянлиню собрать людей в школе, дед направился к нашему дому.

Наш дом стоял на Новой улице, в южной части деревни.

Новая улица на то и новая, что построена недавно. Новую улицу проложили, когда Динчжуан разбогател. Появились у человека деньжата, решил он сменить старый дом на новый, вот и переезжает из середины деревни на Новую улицу, строит дом в два этажа, согласно указанию из управы. Участки у всех одинаковые: один му^[3] земли, обнесенный кирпичной стеной, дом стоит в глубине участка, оба этажа облицованы белой плиткой, стена вокруг дома сложена из красного кирпича. Плитка круглый год пахнет белизной, кирпич круглый год пахнет алым. А вместе получается запах серы, бело-алый, с золотистым душком.

От новой плитки и нового кирпича вся улица пропахла серой.

От новой плитки и нового кирпича все дни пропахли серой.

От новой плитки и нового кирпича весь мир пропах серой.

И наш дом стоял посреди этого запаха серы. Запах серы днем и ночью бил в ноздри, лез в уши, резал глаза, но деревенских к нему манило. Многие наши соседи жили в самой гуще этого серного запаха. И многие мечтали пожить в самой гуще этого серного запаха, потому и продавали кровь.

Потому и заболели лихоманкой.

На Новой улице стояло два десятка домов, их хозяева когда-то были кровяными старостами. Кровяные старосты хорошо зарабатывали, вот и построили себе дома на Новой улице. И поселились на Новой улице. И так появилась Новая улица. Мой отец был первым кровяным старостой во всей округе, он был главным кровяным старостой, он был кровяным царем. Потому наш дом и стоял на середине Новой улицы, и в нем было не два этажа, а три. Управа разрешала строить дома не выше двух этажей, но в нашем доме было не два этажа, а три.

Случись кому другому построить себе дом в три этажа, люди из управы приехали бы и вмешались, но наш трехэтажный дом никто не трогал.

Наши три этажа появились не сразу. Пока все остальные жили в глинобитных хибарах с соломенными крышами, отец построил кирпичный дом с черепичной крышей. Потом все вокруг стали строить кирпичные дома с черепичными крышами, тогда отец снес наш старый кирпичный дом и на его месте построил двухэтажный особняк. Потом все вокруг стали строить двухэтажные особняки, тогда отец добавил к нашему дому еще один этаж, и получился трехэтажный особняк. Потом все вокруг решили добавить к своим особнякам по третьему этажу, тогда люди из управы приехали и сказали, что в образцовых деревнях не допускается строить дома выше двух этажей.

В нашем доме было три этажа. А это на целый этаж больше, чем два.

Под крышей нашего дома отец устроил голубятню, а во дворе поставил курятник со свинарником, которые плохо сочетались с роскошью трехэтажного особняка. Отец строил особняк по образу и подобию домов в Кайфэне: пол покрыл огромной красно-белой плиткой, а двор выложил квадратными бетонными плитами метр на метр. Наши предки тысячелетиями справляли нужду на корточках в уличном сортире, а отец устроил отхожее место прямо в доме, поставил там специальное сиденье. Но ни отец, ни мать не могли справить нужду на этом сиденье, как ни тужились, так что скоро за домом снова появилась отхожая яма.

В умывальной комнате стояла стиральная машина, но матери больше нравилось выходить во двор с тазиком и стирать руками.

Так наше отхожее сиденье превратилось в безделицу.

И стиральная машина превратилась в безделицу.

В доме был холодильник, но и он превратился в безделицу.

И обеденный стол вместе со всей столовой тоже превратились в безделицу.