Он давно уже был наслышан о том, что многие латышские коллаборационисты из девятнадцатой добровольческой пехотной дивизии СС после войны ушли в леса вести партизанскую борьбу против советской власти. Они называли себя лесными братьями, нападали на предприятия и хозяйственные организации, грабили банки, сберкассы, а у крестьян изымали продукты питания, не желающих же их поддерживать латышей безжалостно убивали, сжигали хутора.

Не далее как месяц назад Мангулис собственными ушами слышал от своего старого знакомого с хутора Тобзинга господина Эхманса, который шепотом уверял, то и дело пугливо оглядываясь по сторонам, хотя они находились на открытой местности вдвоем (если не считать его лошадки), что такая банда теперь объявилась и у них в волости. «До чего довели человека, – тогда с тоской подумал Мангулис, невольно оглянувшись следом за старым приятелем. – Коня, и того стали бояться».

А ведь с того злополучного дня он только и делал, что каждую ночь тайком от дочери молился, сколько слез напрасно пролил, умоляя Всевышнего, чтобы сия чаша миновала его хутор. Но так и не смог он достучаться до Иисуса Христа (то ли сам грешен сильно, то ли Бог не пожелал до конца его выслушать), да только вот и у него на дальней мызе объявились незваные гости с оружием.

– Все отдам им, все… лишь бы дочку не тронули, – как заведенный бормотал старик, то и дело спотыкаясь на ровном месте, поспешая, пока ничего не произошло. – Пускай и Пеструху забирают себе на колбасу, пускай весь мед хоть вместе с пчелами с собой уносят… Но только Стасю пускай не трогают…

Он видел, как рыжий парень большущими ручищами обхватил ведро, легко приподнял и прямо через край принялся жадно пить: парное молоко текло по его квадратному подбородку, капало на грудь внутрь ворота, а потом густо пролилось и на серый китель. Наконец парень отнял десятилитровую емкость от лица, вытер усы о плечо и со смехом передал ведро блондину, который стоял рядом и нехорошо скалился. Тот с видимой неохотой взял ведро, сделал несколько глотков и сразу же передал его приятелю, перекосил физиономию и с отвращением выплюнул белую жижу на траву.

Третий парень при своем небольшом росте хоть и выглядел довольно сурово (имел глубокий синий шрам, наискось распахавший его некогда красивое лицо), оказался не таким брезгливым и пил непроцеженное молоко большими глотками, как видно, соскучившись по домашнему молоку, которого давно не видел. Спустя минуту его изуродованное страшным шрамом лицо появилось из-за ведра и расплылось в блаженной улыбке. Он отдал ведро с остатками молока четвертому парню, а сам с довольным видом гулко постучал себя ладонью по заметно вздувшемуся животу, выпирающего арбузом между краями распахнутого кителя.

«Может, все и обойдется, – мелькнула у Мангулиса спасительная мысль, когда он увидел по-детски трогательные жесты молоденького бандита. – Не звери же они, в самом деле!»

Четвертый бандит торопливо шмыгнул крючковатым носом, как-то жадно схватил ведро и тоже принялся пить молоко большими глотками; руки у него непонятно отчего дрожали, хоть и был он на вид довольно крепким, с широкими плечами. По его вискам из-под нахлобученной на уши кепки ручейками сочился пот. За короткое время, выдув все, что ему досталось от приятелей, он бесцеремонно отбросил порожнее ведро в траву и с силой наступил на него подкованным каблуком тяжелого немецкого сапога, в которые они все были обуты.

При виде столь пренебрежительного отношения к вещи, ценной тем, что без нее в хозяйстве обойтись никак невозможно, у Стаси от изумления округлились глаза; она ахнула, всплеснув руками, как белая лебедушка крылами, но вовремя сообразила, что этим недоумкам ее испуг только на руку, спешно зажала рот ладонями, пряно пахнувшими коровой и парным молоком.

– Иди сюда, – все же не смог осилить звериного инстинкта Каспар, увидев раскрасневшееся лицо девушки, цепко ухватил холодными пальцами ее за тонкую кисть и нагло потянул к себе. – Сегодня ты будешь моей, – заявил он, заметно дрожа худосочным телом. – Веди меня на гумно… милостивая барышня, – трясущими губами пробормотал он. – И поторопись.

Стася уперлась босыми ногами в траву, но силы были неравны, хоть блондин и был здоровьем явно обделен; девушка заскользила следом за ним босыми подошвами по траве.

– Не смейте трогать мою девочку, – натужно закричал, брызгая теплой слюной, старый Мангулис; голос его сорвался, он закашлял и уже тише сказал: – Отставь Стасю в покое… негодяй.

На него обратили внимание, захохотали, заулюлюкали, тыча пальцами в запыхавшегося старика, которому уже не доставало воздуха, чтобы кричать, и он только хрипел, задыхаясь. Страшно тараща белесые глаза, глубоко запрятанные в морщинистых глазницах, со страданием на постаревшем за какие-то минуты на десяток лет лице Мангулис от бессилия беспорядочно взмахивал руками, стараясь донести до бандитов свою невысказанную мысль. Его старенькая, но чистая, с любовью заштопанная руками дочери светлая одежда, в которой он выходил из дома только для работы с пчелами, была местами сильно испачкана зеленью травы. Но это теперь его совсем не волновало, не имело для него никакого значения, потому что его единственная дочь находилась в опасности: он падал, с трудом поднимался и вновь упорно шел вперед, покачиваясь от усталости.

– Не… трогайте… ее, – умолял он шепотом. – Оставьте… мою… доченьку… в покое.

– Чего это ты бормочешь там, старик? – поинтересовался с кривой ухмылкой Дайнис и скорым шагом двинулся навстречу, на ходу скинув автомат с плеча и взяв холодный увесистый металл в правую руку. – Не слышу.

В этот момент громко вскрикнула Стася, которую настырно продолжал тянуть на гумно Каспар, свободной рукой нетерпеливо расстегивая ремень на галифе.

– Изверги! – выкрикнул Мангулис, собрав остатки последних сил.

Сквозь мокрые от слез и пота глаза смутно, как в тумане, он видел увеличивающуюся в габаритах и без того крупную фигуру бандита, его рыжие конопушки, которые слились в одно целое; и отвратительное черное лицо бандита вдруг сделалось на вид до того ужасным, что старик содрогнулся.

– Бог вам этого никогда не простит. Все сгорите в адском пламени… чертово семя.

– Заткнись! – рявкнул озлобленно Дайнис, коротко размахнулся и ударил ручкой автомата старика в лицо, отчетливо услышав, как у того хрустнули слабые кости носа.

У Мангулиса из носа брызнула горячая кровь, и он без чувств опрокинулся на спину, всплеснув руками. Его шляпа далеко отлетела в сторону.

– Тя-атенька-а! – не своим голосом завизжала Стася, было кинулась к нему, но Каспар держал ее крепко.

Опалив парня ненавистным пламенем своих разом потемневших глаз, девушка до крови прикусила нижнюю губу и в ярости так ударила блондина острым коленом в пах, что тот от невыносимой боли согнулся, держась двумя руками за промежность, и тотчас рухнул на бок в траву. Скрючившись в позе зародыша, Каспар катался по земле, скрипел зубами до крошева во рту.

Вырвавшись из цепких, до омерзения липких рук, Стася что есть духу припустилась бежать в сторону кромки леса. Венок с ее головы свалился, толстая тяжелая коса металась, словно пушинка, трепыхался на ветру подол длинной юбки, а икры белых ног стегала высокая трава, выдавливая из мелких порезов капельки крови.

Парень со шрамом проворно вскинул автомат и от живота длинной очередью выстрелил вслед убегавшей девушке. Пули веером ушли куда-то в пустоту, не причинив ей никакого вреда, но зато посыпались в лесу ветки сосен и вязов, срезанные, будто лезвием. Парень ухмыльнулся, расставил шире ноги и стал целиться, неторопливо поводя стволом в сторону отдалявшейся юркой фигурки, которая принялась петлять, словно перепуганный заяц, сообразив, хоть и была девчонка, что так в нее будет попасть стрелку непросто.

– Виерстурс, – сдавленным голосом окликнул парня Каспар, уже сидя на корточках, с мучительной медлительностью стараясь подняться, липкий пот обильно тек у него по бледному лицу, капал на колени, – не стреляй… она мне нужна живая. Уж я вволю тогда потешусь над ней. Догони ее.

Чуть помедлив, как видно, сомневаясь в своей способности догнать девушку, которая сейчас представляла для них желанную добычу (а, как известно, запуганного зверя не так-то легко загнать), Виерстурс, как только представил ее обнаженное девственно-чистое тело с розовыми сосками и бесстыдно раскинутыми белыми бедрами, так его сразу опалило нестерпимое желание вдоволь натешиться над этим прекрасным созданием, которое в силу вынужденных обстоятельств не сможет ему ни в чем отказать.

Парень неуловимо повел глазами на сидевшего на корточках приятеля, моментально закинул автомат за спину и рванул с такой скоростью, что у него с головы свалилась кепка. Резко затормозив ногами через пару шагов, он бегом вернулся, стремительно подхватил головной убор, нахлобучил его на голову и снова побежал за девушкой, глухо топая каблуками сапог, истошно вопя:

– Стой, стрелять буду! Стой, кому говорю! – чем только подстегнул Стасю.

Каспар, должно быть, почувствовал исходящую от Виерструса опасность оказаться в дураках или, что намного хуже, на вторых ролях. Плеснувшая в голову злоба пружиной подкинула его согбенное, еще не совсем отошедшее от боли худосочное тело; неловко раскорячив ноги, побежал следом, чувствуя, что онемевшая мошонка с каждой минутой распухает все сильнее.

Вскоре все трое скрылись в лесу.

Дайнис отвел глаза от покачивающихся веток, в гуще которых исчезла последняя нескладная и нерасторопная фигура Каспара, взглянул на оставшегося при нем бандита. Поиграв рыжими бровями, спросил:

– Харальд, нет желания побаловаться с девкой?

– Ну ее к черту, – отказался широкоплечий, зябко кутаясь в приподнятый воротник кителя. – Я лучше медом побалуюсь. От него хоть какая-то польза будет.

Он повернулся и торопливо зашагал к дальнему улью, увидев прислоненную к дощатому боку вынутую рамку, оставленную впопыхах старым Мангулисом. Сломив по дороге ветку с зеленым, но душистым яблоком, Харальд надкусил его желтыми, давно не чищенными зубами, скривился от кислятины и с раздражением запустил огрызком в улей. Удар пришелся в леток, через который пчелы проникали в улей. Деловито сновавшие на прилетной доске десятка два пчел тревожно загудели.

– Не дури! – крикнул предупреждающе Дайнис. – Это такие твари, что от них лучше держаться подальше.

Харальд ничего не ответил, лишь иронично улыбнулся; веткой смахнул ползавших по рамке кусачих насекомых, взял ее и ковырнул обломанным концом соты с густыми натеками янтарного цвета меда, словно напитанного горячим солнцем. Вязкую массу он сунул в рот и принялся жадно облизывать соты, мелко тряся головой, пачкая бледные, с дорожками пота щеки.

Дайнис с минуту за ним сосредоточенно наблюдал, с сочувствием морщился, переживая за приятеля, с которым приключилась непонятная болезнь. «Надо идти в Пилтене, – подумал он с неохотой, – чтобы доктор поглядел. Иначе окочурится парень. А нам еще ох как долго придется сражаться за свободную Латвию. Хорошо бы своего доктора иметь… да где его взять. А если городской откажет, сам ему кишки выпущу, чтобы знали, что мы не любим шутить, когда… когда вопрос стоит об освобождении нашей маленькой, но гордой страны».

Услышав за спиной шорох, Дайнис обернулся: старик, опираясь на подламывающиеся руки, с трудом поднялся и теперь, покачиваясь, шел к нему, рукавом вытирая окровавленное лицо, с бегущими по груди алыми ручейками. Кровь капала на зеленую траву, оставляя за собой дорожку бурого цвета.

– Да что ж тебе неймется-то, старик? – с досадой спросил парень. – Лежал бы себе да лежал.

Мангулис остановился, немного постоял, но, видно, чувствуя слабость в ногах, оперся грудью на улей. Шумно хлюпая сломанным носом, тяжело ворочая языком, он вытолкал изо рта сгусток сукровицы, хриплым, невнятным голосом произнес:

– Где моя дочь?

– Там, – погано ухмыльнувшись, кивнул Дайнис в сторону леса. – Ублажает моих парней. Давно они с бабами не кувыркались.

У Мангулиса задрожали, а затем запрыгали губы в кровянистой корке, он сказал с ненавистью, стараясь не сморгнуть: