Капитан Шубин снова кивнул, уж он-то понимал, как никто другой, почему так смущен командир. Вдруг нежданная визитерша совсем не подпольщица с секретными сведениями, и это лишь легенда, разработанная для того, чтобы проникнуть в штаб, вызвать доверие этой историей и потом сбить с толку наступление целой армии, дав неверные сведения. Как ни страшно думать о таком, но опыт научил обоих офицеров тому, что человек может оказаться завербованным абвером предателем, и его появление на советской стороне – лишь хитрая игра противника, которая должна спровоцировать и направить советские войска прямиком в ловушку. Отступающая армия Гитлера вдруг начала понимать, что ни мощи ее техники, ни жестокости ее личного состава не хватает, чтобы выдержать натиск советских войск. Поэтому теперь фашисты применяли множество хитростей, чтобы получить хоть какой-то перевес в многолетнем противостоянии: тщательно работал абвер, формируя активную массу из шпионов, перебежчиков, диверсантов и агитаторов. Немецкая разведка вербовала предателей из числа советских военнопленных, засылала своих агентов, организовывала одну провокацию за другой, применяя при этом пытки, угрозы, шантаж, подкуп.

Поэтому и решил полковник Зубарев отправить на беседу с девочкой разведчика, опытного в таких делах, а также энкавэдэшника, который как раз отвечал за выявление предателей и диверсантов из числа советских граждан. И в то же время не мог полковник не позаботиться о голодном и продрогшем маленьком человеке.

Потому, когда ординарец вышел из кабинета и прошептал Николаю Трофимовичу:

– Товарищ командир, все, дорисовала. Что дальше-то с ней делать? – полковник захлопотал:

– Так, дуй сейчас на склад, принеси ей какую-нибудь одежду сухую. Форму, что ли, возьми самого маленького размера, сообрази там что-нибудь с каптером. Обед принес, как я тебе велел? Хлеба побольше, сахару, выписал на меня?

Ординарец кинулся к котелку и огромному куску хлеба, что стояли на подоконнике:

– Все, как приказали, товарищ командир. Даже теплое еще! Вот только на кухне сахару не было, пряник я нашел у себя в запасах.

Зубарев подхватил котелок, кинул разведчику:

– Подожди с разговорами, пускай девчонка поест. Ведь там душа непонятно на чем держится. Жди полчаса, – сказал полковник и сам отнес в кабинет обед.

Там он выставил перед дрожащей девочкой еду:

– Ну все, давай не стесняйся, вот ложка тебе. Ты ешь, я смотреть не буду. Сколько хочешь ешь, это тебе все. Одежду сейчас принесут сухую, а твою в стирку. Потом… с разведчиком поговоришь с нашим… это все по его части. Давай, поешь, обед по расписанию, как говорится.

Его визитерша кивнула и медленно принялась за еду, тщательно разжевывая каждый кусочек. Она и правда стеснялась того, что руки ее совсем не слушаются, то и дело проливая драгоценные капли бульона на стол. Поэтому почти уткнулась лицом в тарелку, стараясь удержать животное желание есть быстро, жадно, запихать в себя такую вкусную еду!

Полковник Зубарев тем временем забрал разрисованную ею схему и вынес ее в коридор. Там его ждал капитан Шубин. Зубарев передал драгоценный документ из рук в руки:

– Вот, держи, отнеси к особисту, изучайте. Третья дверь направо, и через полчаса жду вас у себя в кабинете. Она… – Полковник опять смутился того, что проявляет излишнюю заботу о девочке. – Пообедает да в сухое переоденется, а то совсем измученная. – Он снова не удержался от вздоха. – Одни глаза, в чем только душа держится. Пускай силенок наберется немного, разговор, я так понимаю, долгий будет. – Зубарев покачал головой и сник, будто какая-то тяжесть навалилась на плечи, и скрылся снова за дверью кабинета.

Его голос загудел из глубины кабинета опять ласково, с теплыми нотками:

– Ты чего ж так мало поела? Ну воробей же клюет больше. Давай-ка ешь хлеб, а потом пряник с чаем.

– Нельзя много есть после голодовки, – серьезно отозвалась девочка. – Иначе заворот кишок случится. Можно по чуть-чуть и только жидкую пищу. Я вот чай пью, не переживайте.

– А сахар-то клади, хоть три куска клади, не стесняйся. – Полковник положил на треснутое блюдце рядом с ней горсть запыленных кусочков сахара, хранившихся в ящике стола на время ночных бдений. – Вот сухари бери, размачивай в чае и потихоньку ешь. Держи, все тебе, забирай. – Николай Трофимович засуетился, нашел кусок газеты и принялся заворачивать в него гостинцы.

Он приговаривал, стараясь скрыть острую жалость к этим узким, как ветки, запястьям, заляпанному грязью острому личику. А она, жалость эта, душила изнутри, выжигала все в груди, и он все повторял, чтобы хоть как-то проявить свое внимание:

– Чай пей, пей! Как выпьешь, сразу свежий принесу. Чай – это хорошо. – От несвоевременной и непонятно пока, оправданной ли жалости Зубарев говорил и говорил: – Я вот и сам за день по десять кружек, бывало, выпиваю.

Ординарец показался в дверях, неся стопку военной формы самого маленького размера, что нашлась на складе.

Полковник перехватил вещи и протянул девочке:

– Ты вот, держи, переодевайся в сухое. Большое все, конечно, но ничего, потом подошьем. Главное-то сейчас, чтобы не заболела. От сырой одежды столько болезней, особенно если ноги в сырости да в холоде.

Но гостья вдруг замотала головой:

– Нет, не надо одежду. Я… мне…

Зубарев отмахнулся:

– Да ты что, в сухое надо переодеться! Заболеешь ведь. Я выйду, выйду, не стесняйся ты. Кликнешь, когда можно будет заходить.

Вдруг у девочки выступили красные пятна от стеснения и заблестели глаза от подступающих слез. Она с трудом выдавила:

– Я не могу, нельзя мне… чистое… из-за вшей. Я летом мылась прошлым… негде было и… не до того… Простите.

И вдруг больше она уже не смогла удержаться и бурно расплакалась. От того, что было ей стыдно за свой неприглядный вид – грязная, опаршивевшая, в жутких обносках, под которыми было изможденное тело, кожа в струпьях и насекомые. А еще внутри у нее все сжималось тугой пружиной, потому что она, как дикий зверек, сразу почуяла ту настороженность, с которой ее встретили в штабе.

И хлынули слезы, когда после бесконечной жуткой дороги через смерть, через дикую усталость и бессилие она наконец оказалась в тепле и безопасности, где можно было выдохнуть, расслабиться хоть немного. Ведь Ольга не помнила даже, когда спала последний раз за долгий переход по оккупированной фашистами территории до расположения советских частей. Все, что позволяла она себе за эти дни, – прилечь на голую землю и закрыть глаза на несколько минут, чтобы потом усилием воли вернуться из зыбкого сна в реальность.

От потока слез и горьких всхлипов полковник Зубарев не выдержал, больше не мог он быть строгим военным, что недоверчиво смотрит на возможного диверсанта.

Мужчина кинулся к плачущей девочке, обнял ее и зашептал, гладя по спутанным волосам:

– Поплачь, поплачь, не стесняйся, полегче станет. Можно уже, дома ты, у своих. Никто тебя не тронет, не бойся, моя хорошая. Советская земля. И дальше только лучше будет. И вшей вытравим, одежку справим, еды сколько тебе надо, закончилось все плохое.

Он приговаривал, утешал ее, а сам задирал все выше подбородок, чтобы скупые мужские слезы, которые текли у него по лицу и запутывались в колючей щетине, не капнули на тонкую шею.

Девочка постепенно затихла в его объятиях, задышала вдруг ровно и глубоко. Зубарев покосился вбок и понял внезапно, что та уснула у него на плече. От тепла и сытости отключилась в одно мгновение, растеряв последние силенки на слезы.

Николай Трофимович застыл в неудобной позе, не решаясь нарушить ее покой, – он стоял на полусогнутых ногах у стула, а на плече его лежали тонкие руки и светленькая головка спящей девочки.

В таком положении полковник Зубарев провел несколько мучительных минут, и вдруг в дверь постучали:

– Товарищ командир, разрешите? – Это прибыли, как он приказал, через полчаса особист Мурашко и капитан Шубин.

Девочка на плече Зубарева взметнулась, как испуганная птичка, заметалась во все стороны, спросонья не понимая в ужасе, что происходит. Единственное, что в ней сработало, – животный страх, который кричал и толкал в грудь: прячься, опасность, фашисты!

Полковник едва удержал ее на стуле:

– Тише, тише, все хорошо, ты у своих. Ты в штабе советских войск, все хорошо, ты в безопасности.

На бледном личике ужас сменился облегчением, и юная подпольщица снова в напряженной позе замерла на стуле, вытянутая будто струна.

Мужчина пригласил остальных присесть рядом со столом и снова предупредил визитершу:

– Вот тут товарищи капитан Шубин и майор Мурашко. Они хотят с тобой побеседовать, расскажи им все, о том, как здесь оказалась. Ты не переживай, я тоже здесь буду все время, рядом. Если устала или что другое, только скажи. Сделаем перерыв, умаялась ты сильно, понимаю.

Узкие плечи распрямились, девочка вытянулась на стуле, твердо сказала:

– Нет, я могу говорить, сколько надо. Пускай спрашивают.

Зубарев бросил обеспокоенный взгляд на подчиненных, но все-таки отошел в сторону, уступая им место за своим столом.

Майор Мурашко, невысокий и худощавый мужчина, откашлялся и попросил:

– Расскажи, как тебя зовут и как в подполье оказалась. И как добралась сюда.

Девочка даже если и волновалась, то прекрасно скрывала свои чувства. Руки она сложила на коленках, сжав кулачки. Уставилась невидящим взглядом в пространство, лицо снова стало непроницаемым, будто не было ни слез, ни стремительно навалившегося сна.

Ровным, глуховатым голосом она начала говорить:

– Меня зовут Ольга Белецкая, мне шестнадцать лет, я родилась и всю жизнь прожила в Одессе. Мои родители – рабочие на заводе. Я – комсомолка, была принята в ряды ВЛКСМ год назад в подпольной организации одесского движения сопротивления. Со второго года оккупации Одессы, моего родного города, являюсь членом подпольной чекистской группы товарища Бадина.

Шубин и Мурашко переглянулись между собой в немом удивлении: шестнадцать? На вид можно было девочке дать лет двенадцать, до того она была мала ростом и изящна.

Девочка вдруг подняла подбородок выше, словно стараясь сопротивляться чему-то невидимому:

– Я – еврейка… С первого дня оккупации я и моя мать, Дора Белецкая, присоединились к партизанским отрядам в катакомбах под Одессой. Моя мама работала в лазарете, а я – на кухне. Потом мне стали давать более сложные поручения, я стала связной в отряде товарища Бадина. В мою задачу входило записывать секретную информацию специальным шифром, а потом относить шифровки в тайники, оттуда остальные подпольщики из других шахт или партизаны передавали по рации сведения в штаб Красной армии. Еще весной сорок третьего вместе с остальными моими товарищами я выбиралась на поверхность земли для участия в диверсиях. Меня чаще всего ставили наблюдателем при таких операциях, потому что я очень внимательная, могу долго не спать и не отвлекаться. Еще у меня острый слух, я знаю немецкий, потому что бабушка и дедушка всегда говорили на идише и по-немецки дома. Поэтому я была полезна для отряда, переводила разговоры часовых или надписи.

Ольга вдруг сильно побледнела, на ее измученном личике было видно, как тяжело дается ей рассказ.

Николай Трофимович хотел уже было остановить девушку, приказать сделать перерыв, но она вдруг перехватила его взгляд и покачала головой – я выдержу.

Ее печальный отчет продолжился дальше:

– Три недели назад, восьмого февраля, наш отряд был атакован фашистами, наверное, по наводке предателя. И… все погибли, потому что сначала был применен ядовитый газ, его, забаррикадировав все выходы из шахты, пустили в подвалы. Пока остальные пытались противостоять, фрицы атаковали входы… – Девушке все тяжелее давался рассказ. – Меня сразу увели в глубь шахты, туда газ почти не проходил. Очень тесно, я и то еле протиснулась. Да и… все равно, воды почти не осталось, еды – тоже… Командир отряда, товарищ Бадин, приказал мне вызубрить все добытые сведения, а потом уничтожил документы, чтобы немцы при захвате отряда не догадались об имеющейся у нас информации – схеме немецкой обороны, которую фашисты возводили с января вокруг Одессы. Еще зимой, в самом начале, нам была поставлена задача собрать сведения и передать их в штаб. Отряд почти выполнил поставленную задачу, мы планировали уже передать информацию через цепь связных и тайников, но внезапный штурм противника нам помешал.