Анна Чухлебова: Вдовушка

© Чухлебова А.С.

© ООО «Издательство АСТ»

* * *

Часть первая
октябрь 2022 – ноябрь 2022

Глаза вытекают

Влажная, как вздох средь плача, осень. В фиолетовом лаковом тренче иду. Охают под моросью листья: зеленые, желтые, красные. Светофор приказывает остановиться. Мимо прохожий:

– Красивый плащ!

Светофор говорит идти. Седые кудри Пушкина, лавка с выбитым деревянным зубом, аллея. В городе все молоды и нарядны. И суетливы. Морось собирается в капли и туркает людей в темечко. Мне-то что. Намокнуть – меньшее зло в мире.

Если остановиться, капли на лаке тренча – как крошечные глаза. Продолжишь движение – и глаза вытекают.

– Девушка, а где вы такой плащ купили?

Круглые глаза вопрошающей – с лихим разлетом стрелок. Лаковый тренч слепит прохожих, как лампа мотыльков, и моего строгого выражения за ним не разглядеть. Обычная прогулка вмещает от одного до трех комплиментов. Свет тренча милосерден: мотыльки мотыляются дальше, не сгорают.

Пешеходная улица прочерчена вширь квадратами плиток. Это значит, что можно быть строго в центре, будто в центре Вселенной, не в центре аллеи идешь. Некие другие это тоже просекли: бывает, мы движемся друг другу навстречу, как два барана, в упор. Победитель надевает на рога корону. Проигравший, как известно, плачет.

Те другие, что мне достались сейчас, бросают победу к ногам без боя. Я подбираю ее, чуть отряхиваю, надеваю на голову. Она немного давит на уши. Деревья аплодируют и теряют ладоши. Вызывать восторг увечных – гордая миссия.

– Какой у вас плащ классный!

– Спасибо. Гоша его очень любил.

Незнакомое имя, прошедшее время, история так себе, лучше не знать. Девчонка и не узна́ет, недоуменно улыбнется, блеснет колечком в носу на прощанье, в шелесте растворится. Девчонка и не узна́ет – а я все-таки расскажу.

Не вези меня в Луганск

Всвободное от слез и работы время я хожу на свидания с симпатичными. Вот сегодня с одним, например. Пока он тянется за глинтвейном, поедаю глазами реверс его тонкой шеи, легкий пушок, аккуратные позвонки. Высокий, большеглазый, с пучком темно-русых волос на затылке. Всё то, да не то.

Чудное видение открывает рот и с сочным донбасским прононсом сообщает, что уже год как ищет работу. Какую-то офисную, интеллектуальную. А то он ничего не умеет.

Я слушаю и киваю. Когда начинаю говорить я, его глаза блестят, как начищенная ложка – в круглом ее преломлении любой покажется себе уродом.

Платит в кофейне он. Спонсор нашего глинтвейна – его мама, оставшаяся в Луганске.

Да ведь не вчерашний беженец, а лет восемь уже у нас, тикал еще от первых призывов в республике. За плечами – физкультурный вуз, студенческие чемпионаты по стране его тогдашнего гражданства, так что быстро убегать он умел. Думал быть тренером, но какой из него упал-отжался. Он – интеллектуал. Были какие-то работы, ну, смартфонами торговал, но то разве то. В детстве читал Жюля Верна, не каждый осилит. Он безуспешно гоняет в голове вопрос, кем ему быть, принимает тупик за мысль, а себя за мыслителя. Дома на съемной он сварит себе пельменей и включит какой-то кинчик. Он курит дешевые, пока провожает меня на остановку.

Мы прощаемся, я улыбаюсь ему от уха до уха, он мешкает, не понимая, что́ всё это значит. А я просто люблю красивое. Мне очень нравится, что он живой, и сидел рядом со мной в кофейне. Я бы расставила по углам своего дома таких мальчиков, и ходила б средь них, будто в каждом углу – огромный, волнением дышащий, розовый букет. Главное, не забыть им всем рот замотать скотчем, а то нытья наслушаешься. Да я б и зарплату бы им платила, это честно. Даже жаль, что у меня нет денег на эпатажные излишества.

Я ныряю в автобус, сажусь у окна, хочу помахать напоследок, но он уходит, не оборачиваясь. Это зря, что я не умею спать с такими, как он. Чудесные небольшие ладони с длинными пальцами, ореховые глаза. Я могла бы влюбиться, если б он был статуей, – но он из костей и мяса, и такой придурок. Теперь он – просто силуэт в черном пальто, черное на черном, в каморке памяти и не различить.

Автобус движется, огни водят хороводы, кварталы поют хором, танец ли, песня вокруг, да всё невеселое. Дальше площади Гагарина темнеет Братское кладбище, и мне кажется, что вокруг снова лето, и я тащу Гошу гулять и целоваться. Мы входим за ограду, в конце главной аллеи видим скопление – чужих тут лет тридцать как не хоронят, гроб привезли к родне. Мы переглядываемся, секундное недоумение переходит в улыбки: надо же, какие мы знатоки мест для свиданий. Сворачиваем подальше от похорон, влажная зелень, деревья жмутся друг к другу всё ближе, дышат жаром. Гоша говорит, что в прошлый раз был на кладбище, когда хоронили его маму. Чувствовал, будто его самого в яму бросили, но сейчас, со мной, ему хорошо. Я обнимаю его за талию. Мы уходим с дорожки в непролазную глубь. Он такой высокий, что когда долго целуешь его, болит шея.

А потом мы шли в город, потные и счастливые, и целовались на каждом светофоре. Я высовываю язык, Гоша хватает его губами, и от этого обоим очень смешно, потому что зрителей должно бы тошнить.

Автобус едет дальше, и темное ноябрьское Братское давно позади. Летнее Братское, на котором Гоша протер мою ягодицу влажной салфеткой, а потом рассказывал минут пять, что у меня самые прекрасные в мире глаза, останется со мной навечно.

Самая некрасивая

Какая же некрасивая девочка на фоне атласной шторы, рядом с цветочной аркой, уселась первая за круглый стол в одиночестве. Под платьем невесты, должно быть, засел похотливый карлик, щекочет ее в непотребных местах, а та и зарделась вся, хохочет, как дурочка. Гости толпятся, жених стоит как гвоздь, по шляпке ударенный, подле невесты, молодой, молодая, молодые, а гости старые. Что ж ты приперлась на свадьбу в толстовке, милая девочка, и так Господь тебе за троих нос пожаловал, хвост еще этот, спасибо, хоть голову помыла. Уложить бы твои светло-русые волосы, подкрасить глаза, была бы нормальная. Но ты некрасивая; я обнимаю невесту, обнимаю жениха, говорю банальности, ищу свою фамилию в списке рассадки и двигаюсь прямо к столу, где сидишь ты.

Девочка улыбается мне, ровнозубая. Девочкин кадык торчит из шеи острым углом. Некрасивая девочка на самом деле очень красивый Сеня. Я сажусь рядом. Если пиалу хрустальную с липовым медом на уровень глаз поднять и поймать в ее глубине солнце, станет понятно, как выглядит Сенина кожа.

Но Сеня не знает об этом, он просто мальчик на взрослом банкете, и ему нечем заняться, кроме как бросить мне:

– Прикольно, что нас отдельно посадили от предков, да?

– Прикольно. А сколько тебе лет?

Да семнадцать ему. Когда он родился, во мне уж бывали. Сеня – младший сын крестной жениха, я – двоюродная тетка невесты, его родители за столом с родней в другом конце зала, мои разболелись и засели на карантин. Я сижу рядом с Сеней и млею, и совершенно не представляю, о чем говорить с ним. Постепенно другие гости собираются за столом. В активе: одногруппницы невесты, одна – с роскошным рубенсовским крупом, вторая – с дымной левитановской тоской в глазах; коллега жениха снулого очкастого вида, его же начальница в офисной белой сорочке. По правое плечо от меня – чей-то деревенский родственник с парочкой царапин на выбритом подбородке, из ушной раковины бесцеремонно торчит волос. Сколько тварей без пары.

Гости расселись, музыка вступает громче, ведущий выдает в микрофон торжественную словесную рвоту, все кричат «Горько», звон бокалов, глоток сладкой газированной бурды.

– Как тебе шампанское?

– Вкусное! Голова потом отвалится, наверное.

– А мы ее назад пришьем.

Сеня серьезный, Сеня находчивый, глаза у Сени – цвета налитой, готовой разрядиться дождем, тучи. Взять бы тебя за подбородок и повернуть твою голову к себе, как поворачивала в детстве головы кукол, заглядывая в их лупоглазую наивность. Оторвать потом эту голову, потерять – счастье игры познаётся только в утрате. Но сначала – вдохнуть запах твоей макушки, поцелуем висок припечатать, узнать, каков язык твой на вкус.

Деревенский родственник спрашивает, кто я и кому. Отвечаю что-то невпопад. Он спрашивает то же у рубенсовозадой, та фыркает. Родственник не теряется и кричит внеочередное «Горько!», другие столы подхватывают, мы пьем.

– Ты в универе уже учишься?

– Да не, поступить бы. Пока одиннадцатый. А ты в универе?

– Вроде того.

Кандидатскую я забросила, так что чисто технически вернуться в вуз всегда можно; не ложью я отравила собеседника, опоила лишь сладким нектаром полуправды. Тот проглотил, стал мягким. Решил, наверное, что я старше всего лет на пять. И ведь почти угадал: на пятнадцать.

Ведущий объявляет танец молодых, по центру зала летят световые мотыльки. Первый брак серьезен, как белое платье, как бутоньерка в петлице, как умиленные слёзы матушек, как спущенные на банкет деньги. Я вспоминаю свадьбы ровесников, на которых бывала несколько лет назад, такие же свадьбы, как эта сейчас. Будущая невеста ловила букет нынешней, и выходила замуж в течение года. Аня поймала букет Риты, Катя поймала Анин, я – Катин. Разводились мы в том же порядке.

Но ведь хорошо, что жених и невеста не в курсе. Нет сердца у того, кто не женился юным по любви и навсегда. У того, кто, немножечко протрезвев, не разводился, по всей видимости, нет мозгов.

Кружат в вальсе по залу, очень красиво, репетировали поди. Сене, правда, плевать. Уткнулся в смартфон, посмотрев секунд тридцать порядка ради. Дружок прислал мем – это, конечно, важнее.

Ведущий объявляет перерыв. Сеня спрашивает, есть ли у меня курить. Я вообще не курю, но взяла с собой пачку: предвидела, что станет на свадьбе тошно. А ведь и стало, еще в загсе. Пока регистраторша торжественно бракосочетала, я смотрела в спины жениху и невесте и думала о Гоше. Лапушка спит, а я вот как-то живу, и незнакомая тетушка утирает глаза платком и кивает мне с полуулыбкой: думает, что я тоже расстрогалась. Да я, может, главную любовь своей жизни три месяца назад похоронила, что мне чужой детский брак. Пяток лет протянут – и уже молодцы. Я на ощупь пробираюсь в коридор, отыскиваю уборную, запираюсь, размазываю сопли, дышу, поправляю мейк, исчезаю, уже на банкете появляюсь.

Все курят у входа в зал, но Сеня не может – запалят родители, попадет. Мы отходим чуть дальше в сквер. Сумерки, битые шашечки плитки, лысая клумба, последняя, крупная, чуть тронутая увяданием, топорщится желтая роза. Я прикуриваю, Сеня закашливается – привык к вейпам. Он болтает о молодом, но расчетливо. Поступать, мол, надо на мехмат, буду программистом, уеду. Куда уедет, зачем, – не знает. Если закроют границы, уедет хотя бы в Москву, лишь бы не здесь. Я говорю, что мне и на юге нормально. Сеня не понимает. Выключаюсь из разговора, оставляя вместо себя социально-приемлемые «угу». Сене этого вполне достаточно, и он болтает всё больше, ободренный моим одобрением. Мы возвращаемся в зал вместе, он наливает мне в бокал шампанское. Хороший мальчик.

Рубенсовозадая и левитаноокая зашушукались. Снулый очкастый будто очнулся – и налил шампанское остальным девушкам за столом. Деревенский докапывался до диджея. Мы чокнулись за молодых. Сенина матушка порхнула мимо столика, крякнула:

– Рыбка, смотри не напейся!

Сеня потупился и будто жаром пахнул, кажется, даже мне от такого стало теплее. Я улыбнулась:

– Не парься, это же предки. Пей сколько хочешь, ничего не будет.

Мы выпили, и выпили сколько хотели. На танцполе давно шевелил телесами веселый кружок. На свадьбах всегда танцуют, собравшись в кружок; может, это всего лишь дань древним солярным символам. Я поделилась мыслью с Сеней, он смешно закивал: «Знаешь, моя мама тоже думает, что на солярке ездит только что-то древнее. А на солярке сейчас и мерседесы еще как».