– Могу только сказать, что Доротея однажды уже была принесена в жертву из-за беспечности своих близких. Как родственник, я сделаю все возможное, чтобы оградить ее от этого сейчас.

– Самое лучшее, что вы можете сделать, это перевезти ее поскорее во Фрешит. Полностью одобряю ваш план, – сказал мистер Брук, радуясь, что одержал победу в споре. Ему очень не хотелось расставаться с Ладиславом именно сейчас, когда парламент мог быть распущен со дня на день и надлежало убедить избирателей в правильности того единственного пути, который более всего соответствовал интересам Англии. Мистер Брук искренне верил, что эта цель будет достигнута, если его вновь изберут в парламент. Он был готов служить нации, не жалея сил.

Глава L

«Лоллард пусть скажет поученье нам».
«Ну нет, ему я поучать не дам.
Клянусь душой отца! Господне слово
И слушать непотребно от такого! —
Промолвил шкипер. – Дайте волю плуту,
Посеет он тотчас раздор и смуту!»

Джеффри Чосер, «Кентерберийские рассказы»

Доротея спокойно прожила во Фрешит-Холле неделю, прежде чем начала наконец задавать опасные вопросы. Каждое утро они с Селией сидели в прехорошенькой верхней гостиной, соединенной с маленькой оранжереей; Селия, вся в белом и бледно-лиловом, словно букетик разноцветных фиалок, следила за достопримечательными действиями малютки, которые представлялись столь загадочными ее неискушенному уму, что она то и дело прерывала беседу, взывая к нянюшке с просьбой истолковать их. Доротея в трауре сидела рядом и сердила Селию чрезмерно грустным выражением лица; в самом деле: ведь дитя совершенно здорово, и, право же, если еще при жизни муж был таким докучливым и нудным, и потом… да, разумеется, сэр Джеймс все рассказал жене, весьма решительно ее предупредив, что об этом ни в коем случае не следует говорить Доротее, до тех пор пока скрывать уже будет нельзя.

Но мистер Брук не ошибся, предсказывая, что Доротея не сможет долго бездействовать, когда ее ждут дела; она знала, в чем состоит суть завещания, написанного мужем уже после женитьбы, и, едва освоившись со своим положением, принялась обдумывать, что надлежит сделать ей, новой владелице Лоуик-Мэнора и попечительнице прихода.

Однажды утром, когда дядюшка, нанеся свой обычный визит, проявил необычную оживленность, вызванную, как он объяснил, тем обстоятельством, что уж теперь-то парламент наверняка будет вот-вот распущен, Доротея сказала:

– Дядя, мне, кажется, пора заняться приходскими делами. После того как Такер получил приход, муж ни разу не назвал при мне ни одного священника в качестве своего предполагаемого преемника. Пожалуй, я возьму поскорее ключи, поеду в Лоуик и разберу бумаги мужа. Может быть, среди них найдется что-нибудь проливающее свет на его желания.

– Не стоит спешить, моя милая, – негромко сказал мистер Брук. – Если тебе так уж хочется, поедешь попозже. Я ознакомился у вас в Лоуике с содержанием всяких ящиков и конторок, там нет ничего, кроме, знаешь ли, высоких материй и… завещания. Все это может подождать. Что до Лоуикского прихода, у меня есть идея… я сказал бы, недурная. Мне очень горячо рекомендовали Тайка… однажды мне уже пришлось способствовать его назначению на должность. Благочестивый человек, на мой взгляд… именно то, что тебе требуется, дорогая.

– Я предпочла бы познакомиться с ним поближе и составить собственное мнение, если только мистер Кейсобон не выразил на его счет каких-либо пожеланий. Может быть, к завещанию есть приписка, какие-нибудь указания для меня, – сказала Доротея, которую не покидала мысль, что указания эти должны быть связаны с работой ее мужа.

– Ничего относящегося к приходу, дорогая моя, ничего, – сказал мистер Брук, вставая и протягивая племяннице руку, – и относящегося к его изысканиям, знаешь ли, тоже. В завещании об этом ничего не говорится.

У Доротеи задрожали губы.

– Ну, ну, милая, тебе еще рано думать обо всех этих вещах. Попозже, знаешь ли.

– Я совершенно здорова, дядя. Мне хочется уйти в работу с головой.

– Ну, ну, там видно будет. Мне пора бежать… уйма дел накопилась… кризис… политический, знаешь ли, кризис. Да, и кроме того, Селия и малыш, ты теперь тетка, знаешь ли, а я нечто вроде деда, – беспечно выпалил на прощанье мистер Брук, стремясь поскорее убраться и сказать Четтему, что не его (мистера Брука) вина, если Доротея пожелает ознакомиться с бумагами, оставленными мужем.

Когда дядюшка вышел из комнаты, Доротея откинулась в кресле и в задумчивости опустила взгляд на скрещенные руки.

– Додо, гляди! Посмотри на него! Видела ты что-либо подобное? – звонким, ликующим голосом обратилась к ней Селия.

– Что там такое, Киска? – спросила Доротея, рассеянно подняв глаза.

– Как что? Его нижняя губка. Смотри, как он ее вытянул, словно рожицу хочет состроить. Ну не чудо ли! Какие-то у него свои мыслишки. Жаль, няня вышла. Да посмотри же на него.

Крупная слеза покатилась наконец по щеке Доротеи, когда она взглянула на ребенка и постаралась улыбнуться.

– Не надо убиваться, Додо, поцелуй малыша. Ну, из-за чего ты так горюешь? Ты сделала все, что в твоих силах, и гораздо больше. Теперь ты можешь совершенно успокоиться.

– Пусть сэр Джеймс отвезет меня в Лоуик. Мне нужно поскорее просмотреть там все бумаги… может быть, для меня оставлено письмо.

– Никуда ты не поедешь, пока не позволит мистер Лидгейт. А он тебе пока еще этого не разрешил (ну, вот и няня; возьмите малыша и погуляйте с ним по галерее). Кроме того, Додо, ты, как всегда, выдумываешь чепуху… я ведь вижу, и меня зло разбирает.

– Какую чепуху я выдумала, Киска? – кротко спросила Доротея.

Сейчас она почти готова была признать умственное превосходство Селии и с тревогой ждала ответа: какую же это она выдумала чепуху? Селия почувствовала свое преимущество и решила им воспользоваться. Ведь никто не знает Додо так хорошо, как она, никто не знает, как с ней надо обходиться. После рождения ребенка Селия ощутила, что преисполнена здравого смысла и благоразумия. Кто станет спорить, что там, где есть ребенок, все идет как положено, а заблуждения, как правило, возникают из-за отсутствия этого основного регулятора.

– Я ясно вижу, что ты думаешь, Додо, – сказала Селия. – Тебе не терпится узнать, не пора ли взяться за какую-нибудь неприятную работу, только потому, что так было угодно твоему покойному супругу. Словно мало неприятного у тебя было прежде. А он этого и не заслуживает, ты скоро сама узнаешь. Он очень скверно поступил с тобой. Джеймс ужасно на него рассердился. Я, пожалуй, расскажу тебе, в чем дело, подготовлю тебя.

– Селия, – умоляюще произнесла Доротея, – не мучь меня. Расскажи мне все немедля.

У нее мелькнула мысль, что мистер Кейсобон лишил ее наследства – такую новость она вполне могла перенести.

– Твой муж сделал приписку к завещанию, и там говорится, что поместье не достанется тебе, если ты выйдешь замуж… то есть…

– Это совсем неважно, – ничуть не взволновавшись, перебила Доротея.

– Если ты выйдешь замуж за мистера Ладислава, а не за кого-то еще, – словно не слыша ее, продолжила Селия. – Разумеется, с одной стороны, это и впрямь неважно – ведь тебе даже в голову не придет выходить замуж за мистера Ладислава; тем более скверно поступил мистер Кейсобон.

У Доротеи мучительно покраснели лицо и шея. Но Селия считала, что сестру необходимо отрезвить дозой горькой истины. Додо пора уж исцелиться от всех этих причуд, из-за которых она портит себе здоровье. И она продолжала спокойным, ровным тоном, словно речь шла о распашонках малютки:

– Так сказал Джеймс. Он говорит, что это отвратительно и недостойно джентльмена. А Джеймс в таких делах лучший судья. Мистер Кейсобон как бы старался создать впечатление, что ты можешь когда-нибудь захотеть выйти замуж за мистера Ладислава… это просто смешно. Джеймс, правда, говорит, что это сделано, чтобы у мистера Ладислава не возникла мысль жениться на тебе ради твоих денег, как будто он посмел бы сделать тебе предложение! Миссис Кэдуолледер говорит, что с таким же успехом ты могла бы выйти замуж за итальянца, который ходит с белыми мышами! Но мне пора взглянуть на малыша, – добавила Селия точно тем же тоном, набросила легкую шаль и выскользнула из комнаты.

К тому времени Доротею снова бросило из жара в холод, и, обессиленная, она откинулась в кресле. С ней творилось нечто странное – словно в смутной тревоге, она внезапно осознала, что ее жизнь принимает некую новую форму, а сама она подвергается метаморфозе, в результате которой память не может приспособиться к деятельности ее нового организма. Устойчивые прежде представления сместились – поведение ее мужа, ее почтительная преданность ему, случавшиеся между ними разногласия… и самое главное, ее отношение к Уиллу Ладиславу. Мир, в котором она существовала, мучительно преображался; и лишь одно она понимала отчетливо: ей нужно подождать и все обдумать заново. Одна из происшедших с ней перемен казалась страшной, как грех: внезапное отвращение к покойному мужу, который скрывал от нее свои мысли и, как видно, извращенно истолковывал все ее поступки и слова. Потом она с трепетом ощутила в себе еще одну перемену, неизъяснимую тоску по Уиллу Ладиславу. Никогда прежде не возникала у нее мысль, что при каких-нибудь обстоятельствах он может стать ее возлюбленным; вообразите себе, как восприняла она сообщение, что кто-то видел его в этом свете, что, может быть, он сам не исключал такой возможности… а тем временем перед ней мелькали картины, о которых ей не следовало думать, возникали вопросы, на которые не скоро найдется ответ.

Прошло, казалось, много времени – сколько именно, Доротея не знала, – затем она услышала, как Селия говорит:

– Ну, довольно, нянюшка; он теперь успокоился и посидит у меня на руках. Сходите поешьте, а пока Гарриет пусть побудет в соседней комнате.

– Мне кажется, Додо, – продолжала Селия, которая заметила лишь, что Доротея сидит, откинувшись на спинку кресла, и слушает с покорным видом, – мистер Кейсобон был очень злой человек. Мне он никогда не нравился и Джеймсу тоже. У него, по-моему, в губах было что-то злое. И, по-моему, даже твой христианский долг вовсе не обязывает тебя мучиться ради мужа, который так с тобой поступил. Надо благодарить провидение, что ты от него избавлена. Уж мы-то не стали бы его оплакивать, верно, малыш? – доверительно обратилась Селия к бессознательному регулятору и центру вселенной, обладателю удивительнейших ручонок, на которых даже росли ноготки, а на головке, если снимешь чепчик, столько волос, что просто… ну, просто, неизвестно что… одним словом, Будда на западный образец.

В этот критический момент доложили о приходе Лидгейта, который, обменявшись несколькими словами с дамами, сказал:

– Боюсь, вы сегодня хуже себя чувствуете, миссис Кейсобон. Вас что-нибудь встревожило? Дайте пощупать ваш пульс.

Рука Доротеи была холодна, как мрамор.

– Сестра хочет ехать в Лоуик, просматривать бумаги, – сказала Селия. – Ей не нужно этого делать, ведь верно?

Лидгейт помолчал. Потом ответил, глядя на Доротею:

– Трудно сказать. По-моему, миссис Кейсобон следует делать то, что будет более всего способствовать ее душевному покою. А покой этот не всегда достигается запрещением действовать.

– Благодарю вас, – с усилием проговорила Доротея. – Не сомневаюсь, что вы дали правильный совет. Меня ожидает множество дел. Зачем же мне сидеть здесь сложа руки? – Потом, заставив себя вспомнить о вещах, не связанных с предметом, вызвавшим ее волнение, вдруг добавила: – Мне кажется, вы знаете всех жителей Мидлмарча, мистер Лидгейт. Вам придется ответить мне на множество вопросов. У меня серьезная забота. Я должна кому-то поручить наш приход. Знаете вы мистера Тайка и все… – Но тут силы ее иссякли. Доротея внезапно умолкла и залилась слезами.

Лидгейт дал ей выпить успокоительные капли.