– Бывал, – кивнул Игорь. – Не в Токио, правда, но зато посещал неоднократно Фусики, Химедзи, Кобе, Китакюсю, Муроран, Кудамацу, Нагою, Осаку, Ниигату, Сиогаму, – он перечислял названия японских портов, загибая пальцы, но те кончились, и Гончаров задумался: – Что-то я забыл. Ну конечно: еще я посетил Сендай, Симицу, Йокогаму.

Евгений Аркадьевич продолжал улыбаться, но улыбка у него уже казалась несколько натянутой.

– Я же окончил Морскую академию и несколько лет ходил на сухогрузе вторым штурманом, – объяснил Гончаров.

– Понятно, – кивнул Сорин, еще раз посмотрел на часы и вздохнул: – У-у-у, я уже опаздываю, вы уж извините, но очень важная встреча. Мне пора выезжать.

– Да и мне пора, – ответил Игорь, – надо еще встречаться по этому делу кое с кем… Так вот и получается, что работаешь-работаешь, сажаешь-сажаешь, а преступлений меньше не становится. Кстати, а куда деньги переводить за билеты на литературный вечер?

Евгений Аркадьевич задумался и ответил:

– Вы же оставили мне визитку, – напомнил он, – там есть номера ваших телефонов и электронный адрес, так что я сброшу реквизиты. И тогда у меня вопрос, на который я сам себе ответить не могу. Почему убийством такого незначительного человека, как Пятииванов, занимается не полиция, а Cледственный комитет, да еще лично начальник департамента по раскрытию особо опасных преступлений. Что такого необычного в убийстве Степана?

– А я разве не сообщил? – удивился полковник. – Во-первых, незначительных людей не бывает, а во-вторых, пуля, убившая Пятииванова, соответствует той, что убила несколько лет назад еще одного человека.

– Так вы думаете, что это серия? – поинтересовался Сорин.

Игорь пожал плечами, еще раз попрощался и вышел.

Он шагал по дорожке не спеша, оглядывая территорию поместья: стриженые газоны и аккуратные туи, цветники с поникшими кустиками роз. Он поравнялся с павильоном, из которого, очевидно, завидев его, вышла жена хозяина.

– Вот, готовимся к вечеру, – произнесла она и показала рукой на открытую дверь: – Хотите посмотреть?

– Нет времени, – отказался Гончаров.

– У нас будут напитки и закуски. Вы какие закуски предпочитаете? Есть какие-то особые пожелания?

– Да я и не закусываю, потому что не пью спиртное. То есть могу, конечно, по важному поводу поднять рюмку-другую, но только в кругу близких и проверенных друзей.

– У нас будут тоже только проверенные люди.

Вероника спустилась с крыльца и проводила гостя до его автомобиля.

– Я нашла Леночку в социальных сетях, – сообщила она, – оставила сообщение на ее страничке. Как выяснилось, у Леночки много друзей, но все почему-то или дети, или подростки. И все обсуждают какой-то летающий велосипед.

– Моя невеста была – впрочем, и остается – заместителем директора лицея для особо одаренных детей,– объяснил Гончаров,– а летающий велосипед – это махолет, продукт их коллективного творчества. Он и в самом деле отрывается от земли, если хорошенько разогнаться с горки. Мне выше одного метра подняться не удается, потому что я тяжелый, почти девяносто кило. А вот Лена – вообще невесомая, и ей удается поймать восходящие потоки воздуха и парить, когда я не вижу^[3].

– А я боюсь высоты, – вздохнула Вероника и протянула руку для прощания.

Игорь сел за руль своего автомобиля и направил его к воротам с красивой чугунной решеткой. Ехал, довольный тем, что так удачно вставил в разговор названия японских портов, в которых он не бывал никогда, кроме Йокогамы, где он даже на берег не сходил, потому что в Японии тогда была эпидемия птичьего гриппа.

Евгений Аркадьевич тоже был доволен собой: ему удалось выкрутиться и перевести разговор на другую тему. Хотя ему особо нечего было скрывать, но все же встречи со следователями мало кому приносят удовлетворение.

Сорин вышел на крыльцо, когда навстречу по ступеням начала подниматься Вероника.

– По какому вопросу он приезжал? – полюбопытствовала она.

Евгений Аркадьевич не ответил и посмотрел на Веронику изучающим взглядом, словно подозревая в сговоре с только что уехавшим нежданным гостем. Обнял жену за талию, привлек к себе и потащил ее к двери дома. Наклонился к уху Вероники и шепнул зло:

– Чтобы не было никогда в нашем доме ни твоей подруги детства, ни ее жениха. Ты даже представить себе не можешь, какой это страшный человек! Он ко мне пришел, уже все зная. Он просто поиздевался надо мной.

– А что он знает?

– Все! Сейчас расскажу. Давай в дом зайдем… Что-то вдруг появилась потребность хлопнуть рюмашку-другую, чтобы успокоиться. Чего он вдруг приперся? И почему ко мне? Словно я ему равный.

Они вошли в дом, и Евгений Аркадьевич поспешил в комнату для деловых встреч, которую только что оставил. Он шел так быстро, что Вероника почти бежала за ним. Сорин подошел к книжному стеллажу, открыл дверцу, за которой находился мини-бар. Дверца распахнулась, и тут же запиликала мелодия какой-то старинной шотландской песенки про моряка.

Евгений достал из бара бутылку виски и четырехгранный стакан. Наполнил его на треть, но тут же добавил еще – до половины.

– Погоди! – попыталась остановить его жена. – Я сейчас закусочку принесу.

Но Сорин выпил залпом. Потряс головой. И выдохнул.

И, чтобы успокоить его окончательно, Вероника пропела как раз ту самую песенку про моряка Бонни:

My Bonnie lies over the ocean,
My Bonnie lies over the sea.
My Bonnie lies over the ocean.
Oh, bring back my Bonnie to me.

Она подошла и поцеловала мужа.

– Ты даже не представляешь, что произошло! – начал рассказывать Евгений Аркадьевич. – Вчера застрелили моего бывшего партнера, друга детства Степика… Я не знаю, кто его и за что. Между нами говоря, Степик, которого ты, слава тебе господи, не разу не видела, окончательно опустился и выглядел в последнее время как маргинал… Был всем должен. А теперь появился этот… Ты что, действительно не узнала его?

– Узнала, но не сразу… Так я и видела его всего один раз на заправке.

– Видела ты его и раньше,– скривился Евгений Аркадьевич.– Это одиозный мент, его по ящику часто показывают… Недавно на Московской трассе разбился один мой знакомый… Не хочу сказать, что он был хороший знакомый… Как раз наоборот – лучше совсем его не знать^[4]. И опять этот мент давал интервью по этому происшествию. Тогда его называли подполковником Гончаровым. Но еще совсем недавно он был опером, а теперь вдруг перепрыгнул в следователи. Причем сразу в руководство городского управления. Короче, не будет его на твоем литературном приеме.

– Я уже с Леночкой поговорила, только что. Нашла ее страничку в соцсетях… Она так обрадовалась и уже мне по номеру телефона деньги перевела.

– Ты меня поняла: или их не будет – или не будет твоего вечера. Я вообще стихи ненавижу!

– Ну хоть один стишок знаешь?

Сорин усмехнулся:

– Даже два, но они оба неприличные. Не пришла ты ночью, не явилась днем… Это Есенин, кстати.

– Ну а Пушкина помнишь? Его ведь в школе учить заставляли.

– Так я и выучил про птичку. «На волю птичку выпускаю при светлом празднике весны». Я с душой перед всем классом этот стих декламировал, потому что у меня жил тогда волнистый попугайчик, которого я, естественно, никуда выпускать не собирался. А у Степика Пятииванова птички не было, только хомяк, а про него стихов у Пушкина не нашлось. Степик сильно переживал по этому поводу и выучил «Сижу за решеткой в темнице сырой». Так жалобно читал, что весь класс хохотал, за животы хватался. Только Пятииванов не про узника думал, а про своего хомяка, который у него в доме на подоконнике в железной клетке сидел. А когда Степик в бандиты подался, ему погоняло повесили – Хомяк. Но он не обиделся. Он вообще не умел обижаться. А теперь его нет. А этот якобы честный мент разъезжает на «Рендже»… И так просто готов выбросить тысячу евро за литературный вечер для кретинов.

Вероника вспыхнула, но стерпела. Посмотрела в сторону – в окно, за которым вдоль мощеной дорожки тянулся ряд стриженых туй, очень похожих на зеленые новогодние свечки. Там стоял микроавтобус, из которого узбеки в синих спецовках выносили софиты и стеновые панели со шпоном мореного дуба.

Евгений Аркадьевич еще раз налил виски на треть стакана, но на этот раз не стал добавлять, и также выпил одним глотком.

– У тебя ведь дела на сегодня запланированы, – напомнила Вероника.

– Нет никаких дел, – махнул рукой Сорин. – И не было: надоело все!

Глава четвертая

Гончаров въехал в город и почти сразу попал в пробку. Он взял телефон и набрал номер профессора Дроздова.

И, когда тот ответил, поинтересовался:

– Не отвлекаю?

– Нет, конечно. У меня тут только что заседание академической комиссии состоялось. Так устал слушать всякую чушь, захотелось пообщаться с умным человеком. И как раз от тебя звонок прилетел. Как там Леночка?

– С ней все нормально. А я как раз захотел спросить. Вы женились на ее маме, а потом выяснилось, что у нее онкология, и она моталась по больницам…

– Все не так было, – перебил его Дроздов. – Сначала у нее определили онкологию, а потом уж я на ней женился. Забрал ее с дочкой и привез к себе.

– А не помните, кто у вас тогда был в соседях на площадке?

– Те же, что и сейчас… Хотя нет. Там жила еще одна дамочка с дочкой… Если честно, то дамочка была вдовой и порой весьма бесцеремонно подкатывала ко мне. А потом, когда я женился, та женщина при встречах перестала хватать меня за рукав. Мама Леночки и в самом деле скиталась по больницам. И тогда к Лене приходила поиграть дочка той соседки.

– Как звали ту девочку?

– Ей-богу, не помню… Я и дамочку ту забыл как звали: то ли Марина, то ли Мария…

– А дочку – Вероника?

– Вполне может быть… Хотя я не уверен. Может быть, и Вероника, а может, и Вера. Помню, что Леночке было лет восемь, а соседской девочке двенадцать-тринадцать. Но уже тогда чувствовалось, что из нее вырастет красивая женщина. Мать у нее была тоже ничего, но выпивала, к сожалению.

– Фамилию соседей не помните?

– Откуда ж? Хотя погодите! Какая-то эстонская у них фамилия… Женщина та была эстонкой. Точно, она была блондинкой и эстонкой… А девочка – темненькая, вероятно, отец ее был брюнетом. Но я того соседа, то есть ее отца, не помню вовсе. А ты у Леночки спроси, у нее ведь великолепная память…

Профессор оказался прав.

– Девочку звали Вера, – сразу ответила невеста Игоря, – мама ее – Мария Георгиевна. Дедушка был Георг Яныч… Именно не Георгий, а Георг. Он был эстонцем, и фамилия у него, – а следовательно, и у Марии Георгиевны, и у Веры – Кала, что в переводе означает «рыбный». Вера стеснялась своей фамилии. Да и в школе все ее дразнили… Собиралась поменять ее при получении паспорта.

– Это она тебе все рассказывала, и ты помнишь?

– Конечно. Я даже помню, как она рассказала, что ее настоящий отец работает в обкоме партии и потому жениться на ее маме не может. Дедушка ее во время Великой Отечественной был переводчиком на Карельском фронте, а потом работал в советском посольстве в Хельсинки. Умер от сердечного приступа в поезде, когда возвращался в Ленинград. Но это было еще до рождения внучки.

– Я поражен, – удивился Игорь, – как можно помнить то, что слышала и видела в далеком детстве?

– Запоминала специально: для тебя старалась, – объяснила Лена, – предполагала, что познакомлюсь с тобой и когда-нибудь это тебя заинтересует.