За мной бы пришли, как положено, отвели в центр и уже там прилюдно сообщили, в чем меня обвиняют. Впрочем, я и так знала в чем: Кузьма никак не успокоится, поди второй день всем рассказывает, как мерзко я с ним поступила.

Сам-то вовсе не чист душой, и о гулянках его я знала. Но скажи я кому, что Кузьма к Верке бегает, кто же мне поверит? Да и сказать ведь не могу!

До боли обидно. За себя обидно! Это же надо было быть такой дурой, чтобы клятву молчания дать! Бабушка учила меня их давать, да только забыла упомянуть, кому следует клясться, а кому нет.

Я осела на крыльцо и прокрутила в голове тот вечер…

Бабуля заснула в кои-то веки намного раньше, чем наступил рассвет. Я обрадовалась, что старушка хотя бы сегодня не будет страдать от бессонницы. Заварила чай, вытащила миску с печеньем из шкафа и уже собиралась насладиться спокойствием вечера, как вдруг в окно что-то ударилось.

– Аннушка! – позвал Кузьма громким шепотом. – Выйди-ка потихоньку, бабку не всполоши.

Я отложила печенье и, глотнув чаю, встала из-за стола. Зачем бы ни пришел теткин муж, дело наверняка важное.

– Чего тебе так поздно? – спросила я, выйдя на улицу и плотно прикрыв дверь. Закуталась в шаль, обняла себя руками: вечер выдался холодный.

Кузьма кинулся от окна к крыльцу, полы его фуфайки распахнулись, оголяя волосатый круглый живот. Я отвела взгляд, устало вздохнув. Муж Лукерьи почему-то считал, что рубашки делают его похожим на какого-то напыщенного горожанина, и напрочь от них отказывался. Щеткой для волос он тоже брезговал, и его длинные космы уже давным-давно превратились в колтун.

– Анка, а ты ж это, бабкиной силой тоже обладаешь, да?

– Ну, обладаю, – хмыкнула я. – Если ты за лекарством каким, то лучше к бабуле. Я варить снадобья умею, но не особо люблю этим заниматься.

– Нет-нет, мне твоя помощь нужна, – поспешно проговорил Кузьма. – Только ты это… никому, ладно?

– Секрет какой? – заинтересовалась я.

Приятно стало оттого, что кто-то хочет именно моей помощи. За годы жизни в Костиндоре я почти никогда не удостаивалась и доброго слова в свою сторону.

– Секрет, Аннушка, большой секрет! – Кузьма умоляюще сложил руки на груди и упал на колени. – Поклянись! Поклянись, что никому не расскажешь!

Я внутренне напряглась. Помнила, что если из моих уст прозвучит слово «клянусь», то я уже никому не смогу сообщить то, что мне поведали. Никогда и ни при каких обстоятельствах, до тех пор, пока тот, кому я дала клятву, не умрет.

Но Кузьма об этом не знал – сейчас он просто надеялся, что мне совесть не позволит обещание нарушить.

– Клянусь, – неуверенно произнесла я.

Вот и все, я это сделала. Теперь, даже если Кузьма признается в убийстве, я не смогу об этом рассказать.

Вряд ли он натворил что-то очень уж страшное. Для него-то, конечно, его проблема важнее всего, но для целительницы вроде меня – нет. Чего мы с бабушкой не слышали от деревенских! Их секреты можно было в самом деле уже засаливать, как помидоры, а после откупоривать скучными вечерами и веселиться, вспоминая.

– Лекарство мне нужно от хвори, что от любовных утех приключается, – выдохнул он, поднимаясь с колен. – Для меня и для… – Кузьма замялся, поморщившись, как от зубной боли.

– Для Лукерьи? – ахнула я. – Она что… Она загуляла от тебя?

– Да что ты такое говоришь-то? Бог с тобой, Анка! Чтоб Лукерья, да ни в жисть!

– Но хворь-то, – я скосила глаза на пах Кузьмы, прислушиваясь к внутренним ощущениям – его и моим, – передаться от кого-то должна. Если это что-то серьезное. Серьезное аль нет?

– Очень! – Кузьма округлил глаза. – Чешется все, сил нет! Опухло! И у женщины моей тоже!

– Я дам тебе мазь, – кивнула я. – Будешь ею пользоваться, пока хворь не пройдет. И никаких любовных утех!

– Совсем?

– Пока не выздоровеешь.

– Ой, спасибо тебе, Анка! – Кузьма счастливо заулыбался.

– А Лукерье скажи, чтоб зашла завтра. Бабушка ее осмотрит.

– Нет. – Он замотал головой. – Не нужно ничего там осматривать!

– Нужно, Кузьма. Это тебе одна мазь поможет, а женское тело сложнее.

– Да не Лукерья это! – громко зашептал Кузьма. – Не Лукерья! Но ты поклялась молчать, не забывай!

– Не Лукерья? А…

– Верка. И не придет она, и ты к ней не ходи! Прокоп узнает – убьет обоих. А может, и тебя тоже, за дурную весть!

Я оставила при себе мысль, что если Верка заразила Кузьму, то она, получается, кроме него и мужа еще с кем-то прелюбодействовала. Ну, или сам Прокоп. Но Прокоп-то ко мне или к моей бабушке не приходил.

Я хмуро кивнула. Поклялась ведь, значит, буду молчать.

– Дам мазь. И Верке тоже. Но вылечится ли она, обещать не могу.

– Да мне б самому выздороветь! Лукерья-то баба горячая, она ж мне ни дня проходу не дает. Все детей хочет побольше. Христинка наша слабая, того и гляди помрет, а мы уж к троим детям привыкли…

– Жди здесь, – прервала я его, не желая выслушивать стенания гулящего мужика. Лучше бы его совесть так мучила, как страх перед Прокопом. – Сейчас вернусь.

Я тряхнула головой, прогоняя воспоминания. Подтянула колени к груди и спрятала в них лицо.

Дура, какая же я дура! Если бы не поклялась, если бы настояла на том, чтобы Кузьма обратился к моей бабушке, то ничего бы этого не было!

А так он, получается, вернулся домой, а на следующий день Лукерья узнала о его хвори. Раздетым увидела или мазь нашла, да начала выспрашивать, вот Кузьма и солгал. Свою шкуру спасал да Веркину. Лукерья-то мужа тряпкой отходит – и все на этом, а Прокоп и убить его мог.

Проще же сказать, что девка из-за Туманной завесы соблазнила. А что, ничего удивительного: мне уже за двадцать, а мужика никогда не было, и замуж никто не звал. По мнению Кузьмы, да и всех деревенских, такая, как я, легко может прыгнуть в кровать к кому угодно. А уж обладая силой, которую – как считают в Костиндоре – всем рожденным за Туманной завесой с пеленок «выдают», тем более! Околдовала, утешилась да прогнала. А мужику несчастному от хвори страдай.

Я разревелась. Накатившая вдруг слабость не дала мне вернуться в дом: ноги не слушались. Так и сидела, размазывая слезы по щекам, в ожидании утра.

Рассвет забрезжил над деревней, дымкой обволакивая Туманную завесу. Черную и плотную, как из гранита.

Я вздохнула. Встала на трясущихся ногах и шагнула в дом. Надо же, всю ночь просидела на холоде и не замерзла.

Злость грела. Ярость испепеляла. А желание отомстить возросло троекратно.

Я надела платье – последнее чистое. Нужно будет устроить стирку. Схватила из шкафа подсохший кусок кровяной колбасы, чтобы позавтракать на ходу, и вышла на улицу. Дверь приставила как смогла, надеясь, что никто ко мне больше не придет.

Я направлялась к Туманной завесе, чтобы просить ее о помощи. Впервые за двадцать лет, что живу в Костиндоре.

Может быть, мама меня услышит и пожалеет. Должно же было в ней остаться хоть что-то человеческое.

Я вышла за деревню и поднялась на холм. Отсюда хорошо просматривались все четыре улицы Костиндора с их аккуратными бревенчатыми домиками, огородами, сараями и банями. В некоторых дворах, несмотря на дождливую погоду, на веревках болталось свежевыстиранное белье.

Меня из деревни тоже было отлично видно, но, к счастью, на улице ни души. Охотники и лесорубы в лесу, пастух давно угнал скотину в поле, хозяйки в столь ранний час заняты приготовлением завтрака.

Я успевала дойти до Туманной завесы и вернуться домой незамеченной.

Высокая мокрая трава здесь достигала пояса. Платье довольно быстро пропиталось влагой, так что стирку мне сегодня все-таки необходимо устроить.

Я доела свой скромный завтрак как раз тогда, когда подошла к завесе. Воздух здесь густой, вязкий. Туман шевелился словно живой.

Я остановилась в двух шагах от него. Слева и справа, докуда хватало взора, тянулась Туманная завеса. Сверху так же – она достигала неба, и никто не знал, где она заканчивается. Говорят, много лет назад дед Прокопа отправился на поиски конца тумана, да так и не вернулся.

– Здравствуй, – прошептала я, дотягиваясь до завесы кончиками пальцев.

Она дернулась, не дала мне ее коснуться. Я опустила руку. Села на землю, подогнула под себя ноги.

Вокруг царила тишина: здесь и ветер не смел шуметь.

Я всматривалась в черный туман, силясь разглядеть в нем хоть что-нибудь. Меня из-за него выслали двадцать лет назад, когда мне было всего три годика, так что я ничего не запомнила. Разве что того мужчину, Безликого, который принес меня в Костиндор. Он чуть сдвинул капюшон, открывая лицо, посмотрел на меня ярко-красными глазами и улыбнулся.

И бабушка ничего не рассказывала о мире за завесой. На любой мой вопрос о том, что за Туманом, она хмурилась и просила никогда не спрашивать. А еще она не раз говорила, что в Костиндоре мир куда светлее и мы должны быть благодарны судьбе, что можем здесь остаться.

Ну а я привыкла. По родителям не скучала: не помнила их. Для меня дом был там, где бабушка, и другого я не знала.

Туман снова дернулся, когда я вытянула правую ногу, потому что она затекла. Завеса не позволяла дотронуться до себя даже случайно, будто и впрямь живая.

– Мам, – позвала я без какой-либо надежды. – Ты меня слышишь? Бабуля говорила, ты знаешь обо всем, что происходит с нами. Значит, еще и видишь? Мне нужна помощь. Твоя, папина или еще кого. Бабушка умерла, я совсем одна осталась. У меня ни друзей, ни семьи…

Я вздохнула. Покачала головой, усмехнувшись. Дурочка какая-то – сижу тут, сама с собой разговариваю.

– Меня сегодня будут судить за то, чего я не делала. А ты ведь, наверное, знаешь, что бывает с теми, кто колдовством лишает человека воли? Ну и пусть деревенские никакого колдовства никогда не видели, они все равно верят, что я способна на подобное. Впрочем, меня бы и за мелкое хулиганство осудили, такова уж судьба.

Я помолчала, прислушиваясь к тихому шелесту завесы.

– Не знаю, почему вы с папой меня бросили, и я не прошу вас проявить ко мне родительские чувства или что-то вроде. Я только хочу попросить помощи. Помогите мне выжить, пожалуйста. Я обещаю, что никогда не стану требовать чего-то большего. Только… Подарите мне жизнь еще разок. Мне самой не справиться, а когда назначат наказание, то остается молиться, чтобы это была не смерть. Забьют камнями или сожгут прилюдно и глазом не моргнут! Мам…

Я осеклась, закусила губу до боли. Никто меня не слышит, чего стараюсь?

Резко поднялась, поправила платье, ставшее теперь не только мокрым, но и грязным, и двинулась в сторону дома. Зря только время потратила.

Жаль, не могу уйти далеко от завесы: умирать не хочется. Бабуля давно дала понять, что только близость к Туману поддерживает в нас жизнь… Теперь уже только во мне.

До полудня я успела нагреть воды в бане и постирать свою одежду. Бабушкину я долго перебирала: что подходило мне по размеру, то оставила, а одно из платьев надела, кинув в стирку то, в котором ходила к туману. Что показалось слишком ветхим, то пустила на тряпки.

Не хотелось думать о том, что моя жизнь может вот-вот оборваться по приказу Петра.

За мной пришли помощники старосты – кажется, Петр называл их советниками. Звучало смешно, но Митька и Астап гордились своим званием.

– Анка! – крикнул Астап, прохаживаясь по двору.

Я видела его из окошечка в предбаннике, и, пока я собиралась с духом, чтобы показаться советникам старосты, Астап занервничал не на шутку.

– Сбежала, что ль… Слышь, Митяй? Анка-то, говорю, сбежала.

– Ерунды не неси, – цыкнул Митька. Поправил сползшую на глаза повязку, которая служила ему чем-то вроде шапки, и быстрым взглядом окинул двор. – В лес, мож, пошла с бабкой. Клавдии-то тоже дома нет.