– Вы думаете?

– Человек, который, возможно, помог Пядникову отправиться в мир иной, пойдёт на всё, лишь бы сохранить свою тайну.

Начальник сыскной замолчал, откинулся на высокую спинку стула, качнулся на задних ножках. Мозеровские часы пробили один раз. Фома Фомич, как бы спохватясь, нажал на кнопку электрического звонка. Явился дежурный. Полковник распорядился принести им с Меркурием по стакану чая.

– Ну, – он перебрал в воздухе пальцами, – что там у тебя к чаю… баранки? Давай баранки!

Когда дежурный ушёл, начальник поставил локти на стол и сказал:

– А теперь, пока раздувают самовар, подведём некоторые итоги. Что мы имеем на сегодняшний день? – Фома Фомич не ждал от Кочкина никаких ответов, и чиновник особых поручений, понимая это, молчал. – На сегодняшний день мы имеем… – Он снова замолчал, развёл руками. – Да не так много мы и имеем. Смерть Пядникова, доктор утверждает, наступила от сердечного удара, но есть сомнения. Посеял эти сомнения восковой шарик, который Викентьев вынул из руки умершего купца. Воск не простой, а крашеный, такой же, как и тот, из которого изготовлены восковые фигуры в салоне. Откуда этот воск взялся в руке покойного – непонятно. Ведь ни одна фигура, я ещё раз напомню об этом, не повреждена. Ну и потом, все эти свидетели – Зрякин, Сиволапов, – от которых мы узнали, что купец ходил по ночам в салоне и якобы разговаривал там, то ли сам с собой, то ли с фигурами, а то ли с какой-то неизвестной женщиной. Также мы узнали, что в салон ночью спускалась и дочь купца – Людмила. И якобы разговаривала там с отцом, и, по словам городового, они спорили и Пядников даже толкнул дочь, отчего та упала. И он, вопреки всему, даже не помог ей подняться. Из этого мы можем сделать вывод, пока только опираясь на слова Сиволапова, что у покойного Пядникова были непростые отношения с дочерью. Что нам нужно сделать… – Начальник сыскной не договорил, пришёл дежурный с чаем. Фома Фомич подождал, пока он расставит стаканы и прочее, поблагодарил и после того, как дежурный, пятясь, ушёл, пригласил чиновника особых поручений к столу: – Подсаживайся, бери чай, баранки, с маком, кстати… Итак, что нам нужно сделать? – Начальник замолчал, глядя на то, как Кочкин пересел с дивана на стул и взял один из дымящихся стаканов, – что нам нужно сделать. Прежде всего, – Фома Фомич тоже взял стакан и осторожно отхлебнул, – горячий! Нам нужно установить негласное наблюдение за городовым. – Кочкин, дуя на чай, кивнул. – И поскольку городовой – это не простой подданный его императорского величества, а как-никак представитель власти, то делать это нужно осторожно. Поэтому ты выбери двух толковых агентов, которые будут следить за ним. И выбери таких, которые будут помалкивать, и предупреди их – ни слова; если начнут болтать, я лично, – начальник сыскной поднял руку, ухватил что-то невидимое в воздухе и крепко сжал пальцы, – лично им языки повырываю, с корнем. О слежке за Сиволаповым будем знать только ты, я и эти два агента.

Глава 10
Сиволапов

За городовым Сиволаповым установили негласное наблюдение. Два сменяющих друг друга агента следили за ним днём и ночью. Агентов выбирал лично Кочкин, он же их и инструктировал. Пугать не пугал, но предупредил об особой секретности. Сиволапов вёл себя спокойно, слежки или не чувствовал, или делал вид, что не чувствует. После дежурства обычно ходил в трактир «Закуски Семечкина». Сидел там, случалось, и по несколько часов, бывало напивался. Сиволапова нельзя было назвать запойным пьяницей, он хоть и пил, но изредка, в количествах, установленных неписаным кодексом поведения городовых. Нижний полицейский чин, не берущий в рот спиртного, воспринимался и сослуживцами, и обывателями настороженно. Они начинали задаваться вопросом: «А почему тот не пьёт?» И почти всегда назывались две причины: или у него со здоровьем неладно, или он жадный. Сиволапов пил, пил немало, бывало, что и без закуски. Выпивка без закуски – это у нас особенная лихость, которая в одно и то же время и осуждалась окружающими, и вызывала у них восхищение. Всё зависело от поведения выпившего. Если скоро пьянел, начинал чудить, лез на рожон, в конце концов падал где-нибудь в неподходящем месте и засыпал, это осуждалось. А вот если он пил и не пьянел – этим восторгались. Вообще на Руси испокон веку, ну, как только появилась водка, употребление её имело сакральный смысл. «Аква вите» всегда для нашего человека была чем-то большим, чем просто выпивка, она была средством и самой целью. Водка, как увеличительное стекло, позволяла рассмотреть в человеке всю тщательно скрываемую пакость. А с другой стороны, меняла человека и мир его окружающий: молчун становился болтливым, трус – храбрецом, скупец превращался в щедрого, даже расточительного. Скучный, серый мир вокруг приобретал невероятную яркость и фантастические цвета.

В отношении водки Сиволапов был человеком сугубо русским, но с оглядкой на начальство. Пил, да не запивался, боялся службу потерять, ведь она для него была всем. Только о ней мог мечтать десятилетний мальчик, лёжа на печи и слушая завывание ветра за окнами деревенской избы. Всё же не зря он на свет уродился, вот полицейским стал. А сколько их, полицейских, из его родной деревни вышло? Тут со счёта не собьёшься, только он один. А это уже говорило о многом – получалось, он не просто Никодишка Сиволапый, как его в детстве дразнили девки. Тогда он и правда был невидный: белобрысый, нос… у других-то посмотреть, носы красивые, а у него – срамота одна; глазки маленькие, рот слюнявый, с младых ногтей не научили губы вытирать, так он и ходил до тех пор, пока у него волосы под мышками не выросли, пузыри пускал. Потом кто-то объяснил, что вытираться следует, чтобы губы сухими были. Однако шансов в деревне найти невесту у него не было. Девкам он не глянулся, хоть и стал утиральником пользоваться. Пришлось Никодишке Сиволапому в город подаваться. А как дурак не хотел ехать, ревмя ревел: «Куды я, мамаша, я ведь тама сгину, и некому будет меня в последний путь проводить…» Мать холодно поглядела на сына и сказала: «Крепись. Многие в город едут, и не все там пропали, некоторые и вовсе в люди вышли. А ты что же это, других хужее?»

Это был риторический вопрос. Конечно же, не «хужее», потому и в город подаётся. Его там никто не знает, – может, среди чужих людей и за нормального сойдёт.

Поначалу в городе Никодиму несладко пришлось, ох, как несладко. За что только не брался, что только не делал, чтобы на хлеб себе заработать, однако всё, чем бы он ни занимался, ему не нравилось, другого хотелось, а чего – не знал. И вот задумался Сиволапов, когда трудился подсобным рабочим на смолокурне Вахрушева. Неужто он в деревне не мог в дегтярной рубахе ходить? И взяла его от этой простой мысли сильная кручина, тоска шершавая, днём ещё ничего, а только спать ляжет, принимается она ему по душе коровьим скребком водить. Недалеко было уже до того момента, когда свет меркнет и видится только один выход – удавиться. Но тут, как это в жизни нередко случается, попался на пути Никодиму умный человек. Как попался? Да выпивали вместе. Вот вам и низкий, до самой землицы, поклон водочке за то, что свела чистая с разумным человеком. Сейчас, спустя много лет, Никодим уверен, что тогда приходила к нему сама судьба под видом малознакомого трактирного человека, водки с ним выпила, да и вразумила. «Что, – говорит, – ты на смолокурне спину гнёшь, копоть глотаешь? Ты, паря, того, бросай это дело!» «Бросить-то недолго, – говорит в ответ Никодим, – только потом – что? Куда идти, кому я нужен, таких, как я, сотни!» «Э, нет! – отвечает ему уже довольно пьяная судьба. – Нужен ты, ещё как нужен! Время не теряй, иди и просись на службу в полицию». – «Да разве могут меня в полицию взять?» – «А почему нет? Возьмут, там как раз об эту пору набор идёт, попробуй, не прогадаешь!» Послушался хмельного собеседника, попробовал, и тот оказался прав: взяли Никодима в полицию. Отходил он, сколько требуется, в стажёрах, а потом всё – выдали форму летнюю, форму зимнюю и шашку. Она особенно понравилась бывшему смолокуру. Шашка! Настоящая!

Так из Никодишки стал он Сиволаповым Никодимом Прохоровичем. С отчеством смешно получилось. Никодим отца не знал, да что Никодим, мать не знала. Говорила только, что был грешок, а с кем, не помнила. После этого грешка понесла, пришлось рожать. Назвали Никодимом, поп назвал, глянул по святцам и сказал: «Будет Никодимом! А как там по отчеству? Да кто его, когда по отчеству-то называть будет? Людей не смешите». Вот и не было у него отчества. А в полицию кинулся записываться, там его и спросили. Стоит он, что сказать – не знает. Но по всей видимости, об ту пору таких много было, записывающий огляделся по сторонам и спрашивает у старого полицейского: «Тебя как зовут, Суконкин? Прохором?» Тот кивает в ответ. «Ну вот, значит, будешь ты у нас Никодимом Прохоровичем!»

В начале службы было одно счастье, а потом понял Никодим, что городовой – это не ахти должностишка какая, это самый низ. Дело приходится иметь с разным отребьем. Он на смолокурне и не знал, что такие люди на свете есть. В соре да ошмётках копаться приходилось, и это когда другие жизни радовались, деньгами швырялись, вина заморские пили да разными фрикасями закусывали…

Стал Никодим уж в который раз задумываться: «Что же это ему, всю жизнь в городовых, под дождём да снегом на кривой и бедной улице?» И точно кто услышал его – за усердие и служебное рвение поощрение вышло, ну так ему сказали, хоть и не чувствовал он за собой ни усердия, ни рвения. Но с начальством не поспоришь, в другое место Сиволапова перевели, из уездного города Сомовска в губернию, в самый Татаяр. Да и на том счастье не закончилось, поставили его на улицу Красную. А это уже совсем другое дело, тут жили купцы, и не самые последние.

На новом месте сдружился Никодим с одним городовым, который к тому времени уже лет десять на Красной стоял. Тот и объяснил, что служба в полиции – это не кашель в поле, она много всяких радостей имеет, только кому попало эти радости не открываются. Как к ним добраться? Да не надо к ним добираться, они тебя сами найдут, ты им только не противься да меру знай – и будешь как сыр в масле кататься, да ещё сметаной фыркать. Открылись тогда глаза у Никодима, – вот оно, значит, как! Стал Сиволапов небольшой приработок иметь, ничего при этом особенного не делая. Просто нужно было знать, где остановиться, где кашлянуть, на кого строго посмотреть, где и указательный палец вверх поднять, а где отвернуться, промолчать, глаза в сторону отвести. Или скажем, поздно уже, ночь на улице, и слышит Никодим чутким ухом (слух у него обострился, когда в Татаяр на Красную перевели), вроде кто-то крадётся. «Добрый вечер!» – «А, это вы, Никодим Прохорович, напугали, а я, видите ли, задержался, вот приходится, вы уж извините…» Кряхтит в ответ городовой. Кряхтеть – это ведь тоже искусство, это надо уметь, тут столько тонов, что и не сосчитать. И чувствует городовой, суёт ему в руку поздний прохожий монетку, на ощупь – полтинник! «Это хорошо, – говорит ему Никодим, – только вы уж, будьте любезны, не гуляйте так поздно. Я, конечно же, и в другой раз пропущу, но… сами понимаете!» Да понимают они, понимают, в другой раз полтинник – это будет оскорбительно мало, в другой раз будет целковый! И самое удивительное – не понять, за что платят городовому. Разве в Татаяре комендантский час или запрет от губернатора гулять по ночам? Нет, ничего подобного! Тогда почему, почему платят? Да шут его знает, так исстари повелось, не нами заведено, и не нам это дело нарушать.