Приклонский едва успел пригладить гребеночкой свои кудри – сильно поредевшие на лбу, и поправить пестрый галстук, как в дверь вошел еще посетитель.

Это был высокий, худой юноша с удивительно маленькой головой, с которой на воротник пиджака падали светлые волосы. Его бритое лицо имело очень надменный вид, а тонкие губы кисло кривились.

Увидав его, Приклонский принял небрежную позу и, вздернув голову, закинул ногу на ногу.

Молодой человек сразу обиделся, он принял еще более небрежную позу, облокотившись на камин.

Приклонский достал портсигар и закурил.

Молодой человек открыл крышку пианино и взял несколько аккордов.

– Играете? – небрежно спросил Приклонский.

– Я Маршов! – гордо сказал молодой человек и, не заметив никакого удивления на лице Приклонского, совсем обиделся и небрежно спросил: – С кем именно имею честь?

– Павел Приклонский, – внушительно произнес тот.

Но на молодого человека это имя, в свою очередь, не произвело впечатления, и они оба, посмотрев недружелюбно друг на друга, гордо замолкли.

Из спальни слышался кашель, оханье, жалобный голос m-r Мора и раздраженные окрики его подруги.

Оба посетителя, очевидно, скучали, когда в передней опять раздался звонок и в комнату вошла очень странная фигура.

Это была довольно полная дама, одетая в полумужской костюм.

Волосы ее были коротко острижены, и на голове надета легкая серая шляпа.

Черный жакет, пластрон белоснежной рубашки, плюшевый жилет и черная короткая юбка – все было очень элегантно, из кармана выглядывала темно-лиловая пошетка в тон темно-лиловому галстуку.

Резким движением она бросила на стол свою шляпу и, протягивая руку молодому человеку, заговорила весело.

– Я тебя, Маршов, искала вчера – куда ты переехал? Наверно, на Монпарнас? Удивительная мода! Какое-то повальное бегство с милого Монмартра!

Не дожидаясь ответа от Маршова, она круто повернулась в сторону Приклонского и спросила:

– Кажется, Павел Приклонский? Восходящая звезда? Читала, читала!

Приклонский довольно улыбнулся, он тряхнул кудрями.

– С кем имею удовольствие? – склонил он голову, поспешно поднимаясь с дивана.

– Тамара Крапченко. Не знаменитость, нет, нет! У нас здесь, в русской колонии, все знаменитости. Вы этого не знали? Стоит только попасть в салон Доры Лазовской, и карьера сделана. Вы ее спросите, она вам скажет, что я скульптор, потому что в свободное время леплю из глины. Моя профессия – естественные науки, но это Дора считает моим заблуждением.

Она засмеялась, достала золотой портсигар и закурила.

Легкий белый стулик, на который она села с размаху, затрещал под ее плотной фигурой.

– Дарья Денисовна – тонкий знаток и чуткая женщина! – изрек Маршов, откидывая назад волосы.

– Она очаровательная бабеночка и слишком снисходительна ко всем. Божья коровка!

В эту минуту Парду вбежала в комнату и бросилась к гостье.

– Ах, извиняйт, извиняйт, но Victor совсем болен!

Она поцеловалась с Крапченко и сейчас же затрещала.

В этот четверг все должны прийти. Решительно все! Будут танцевать сестры Мастос – настоящее танго, и в голом виде. Absolument nue! Потом Маршов будет играть. M-r Paul прочтет стихи, негр Прис протанцует кэк-уок. La charmante m-me Lasowsky обещала приехать наверное. Значит, она ждет всех в четверг, а теперь пусть ее извинят, она должна soignier son pourve petit homme.

Гости стали прощаться.

* * *

Маршов повернул направо, а Тамара с Приклонским налево.

– Где стоите? – спросила она, широко шагая и постукивая палкой о тротуар.

– Отель «Лувр».

– Дорого… Впрочем, вы, верно, не надолго. Хорошо жить тут. Дешево и свободно. Что теперь пишете?

Приклонский оживился.

– Я хочу написать большую поэму. Мужчина с широкими взглядами… У него огромная задача… Я думаю даже это лучше написать в драматической форме, в жанре «Фауста» Гете! Задача этого человека – освободить наконец любовь от всяких пут. Он будет любить не одну, а всех женщин. Это будет гарем, но не такой гарем, как у турок: женщины будут приходить туда добровольно и преклоняться пред ним, как пред своим властелином.

У меня будет сцена: он сидит на троне, а женщины, все совершенно обнаженные, только в шляпках, окружают его. Одной он бросает платок – другие составляют вокруг них эротическую группу, и занавес падает!

Тамара взглянула на него искоса, а он, все более воодушевляясь, продолжал:

– Любовь должна быть свободна от условий, как тело от одежды. Только тогда наступит потерянный нами рай.

Например – я почувствовал влечение к женщине на балу, на прогулке, я прямо подхожу к ней и говорю: «Ты моя!» Она моментально сбрасывает одежду и отдается мне.

– А если вы ей не понравитесь? – спросила Тамара, стукнув палкой по тротуару.

– Почему же развитой женщине не понравится страсть, которую ей предлагают? Ведь я говорю о новой женщине, которая будет свободна от всяких буржуазных предрассудков.

– Может быть, ей нравится страсть, да вы-то, Павел Приклонский, ей не понравитесь.

Приклонский смутился.

– М-м, да, конечно… но я не говорю о теперешних женщинах, теперь буржуазное начало слишком сильно в них… Я говорю о настоящей женщине, о свободной женщине.

– Настоящая, свободная женщина выкинет вас, мужчин, за дверь! Вот что сделает настоящая свободная женщина! – вдруг с таким азартом закричала Тамара, что прохожие обернулись, а Приклонский даже приостановился. – Свободная женщина?! Вы в этом полагаете свободу? Чтобы ублажать вас своим телом? Ловко! А если она будет бросать вам платки? То есть не вам, Павлу Приклонскому, а Сидору, Карпу? А вы, г-н Приклонский, в голом виде будете изображать группу! А? Вам это понравится?

– Я вижу, что вы совершенно не понимаете задачи новой женщины, – обидчиво сказал Приклонский, отворачиваясь от нее.

– Нет, понимаю! Ваша задача раздевать побольше женщин! Вот и вся ваша задача!

Она уже кричала во все горло, идя большими шагами.

– Вы думаете, умные женщины этого не понимают? Понимают, г-н поэт! А дура, та, конечно, сейчас юбчонку долой, чтобы показаться новой и передовой! Не по климату нам – поезжайте к готтентоткам!

– Да я вас и не прошу раздеваться, чего вы-то волнуетесь? – обиженно заметил Приклонский.

Но Тамара продолжала с увлечением:

– Не выросла еще, cher maitre, новая женщина! Настоящая новая женщина. Она вам покажет, что вы за лишний балласт в природе! Вы узурпаторы, захватившие силой свои права.

– Позвольте, позвольте, но надо же считаться…

– Не позволю и считаться не намерена! Вы, мужчины, скоро увидите, что мы… Впрочем, я уже дошла. – И Тамара решительно повернула в ворота, где в глубине двора с клумбами открывался фасад одноэтажного старинного дома.

– Вы к Лазовской? – спросил Приклонский удивленно. – Так ведь и я к ним!

* * *

Дарья Денисовна постучала в кабинет к брату.

– Лель!

– Входи, входи – мы отдыхаем, – произнес голос Чагина.

Она вошла быстро и заговорила уже с порога:

– Я надеюсь, Лель, что ты сегодня обедаешь с нами.

– Конечно – раз я пригласил Ремина.

– Кроме Ремина у нас будет еще кое-кто…

– Значит, еще человек двадцать. Что же ты не здороваешься с Таей?

– Ах, pardon, я вас не заметила, Таиса.

Легкая гримаска неудовольствия пробежала по ее розовым губам.

Из-за стола, стоящего у окна, поднялась девушка.

На вид она казалась почти девочкой – худенькая, маленького роста. Волосы ее были заплетены в одну косу, и эта тяжелая темная коса, падавшая почти до колен, казалось, отняла все силы у этой хрупкой фигурки.

Ее большие светлые, слегка впалые глаза смотрели серьезно, и немного полный, хотя красивый рот казался очень ярким на бледном лице.

Всякий, кто внимательно присмотрелся бы к ней, увидел бы, что она вовсе не такая юная, какой кажется на вид, и что ей далеко за двадцать пять.

Одета она была очень скромно: в серую юбку и белую блузочку.

– Я вижу, что затеяла парадный обед… Хорошенький туалет, – говорил между тем Чагин.

Туалет действительно был очень красив: ярко-зеленый газ с серебром на сиреневом чехле падал красивыми складками, и казалось, что Лазовская просто завернулась в кусок этого газа, перехватив его лиловым шарфом.

Платье было сильно декольтировано, и у красивого полного плеча был приколот букет каких-то оранжевых орхидей.

– Тебе нравится? Не правда ли, хорошо?

Она сделала несколько шагов по комнате.

В разрезе ее платья видны были ее ноги чуть не до колен, обутые в зеленые шелковые чулки и серебряные туфли на высоких оранжевых каблуках.

Пройдясь по комнате, она остановилась перед зеркалом, поправила на висках свои золотистые локоны и, достав из-за декольте микроскопический кружевной платочек, стала старательно вытирать пудру в уголках рта.

В зеркале она увидела большие, задумчивые глаза Таисы, устремленные на нее.

Брови Лазовской нахмурились, и она пошла к двери, уронив на ходу:

– Мы сядем за стол в четверть восьмого.

* * *

По уходе сестры Леонид снова взялся за рукопись.

– Где мы остановились? – спросил он, не поднимая головы.

– На восемнадцатой формуле – диктуйте.

Голос Таисы был низкий, почти мужской, и совсем не гармонировал с ее наружностью.

Леонид диктовал с полчаса.

Лицо его было серьезно, глаза глядели вдаль, светлые и спокойные, словно видя что-то вдали и не замечая окружающего.

В дверь опять постучали, и на доклад слуги, что барыня просит их одеваться, он спокойно и внятно произнес: «Вон!»

Таиса же положила перо и встала.

– Что вы? – словно очнулся он.

– Я пишу с трех часов дня, а теперь половина седьмого – я устала.

– А-а, – протянул он. – Жаль. Вы не можете, Таиса, приходить на час раньше?

– Нет, не могу.

– Я согласен прибавить вам еще пятьдесят франков.

– При всем желании не могу – я и так очень устаю. Возьмите кого-нибудь другого.

– Ах, вы знаете, что я привык работать с вами.

Он встал, потянулся. С его лица понемногу сходило спокойное выражение и заменялось его обычной насмешливой улыбкой.

– Тая, доставьте мне удовольствие: оставайтесь обедать, – вдруг, словно вспомнив что-то, очень ласково попросил он.

– Что вы, Леонид, у вас парадный обед.

– Глупости, Тая, поезжайте, переоденьтесь, я заплачу за такси, у вас есть белое платье. Вы такая милая и трогательная в нем.

Он присел на край стола, где она убирала бумаги, и, слегка прищурив глаза, смотрел на нее.

Она подняла голову и серьезно посмотрела на него.

– Бросьте, Леонид, я много раз просила вас не делать меня орудием для извода Доры и других людей. Я всегда чувствую себя ужасно глупо. Вы заметили, что Дора не подала мне руки?

– А это вас очень огорчило, маленькая Тая?

– Очень.

– А за что вы так любите Дору? – снова спросил он.

– Люблю, потому что Дора добра, проста, искренна, зла никому не желает и не сделает сознательно.

– Тая, я не встречал женщины очаровательней вас! И никого не люблю больше, чем вас, и…

– Что же, Леонид, вы не оканчиваете: «…и оставайтесь обедать, чтобы Дора сердилась». Вась это забавляет, а меня огорчает.

– Знаете, Тая, мне один человек сказал, что ему бы хотелось, чтобы люди знали мысли друг друга, – я нашел, что это скучно. Но я сознаюсь, что я не прав: мне очень нравится, что вы так меня понимаете, но, к сожалению, одного вы не угадываете, что я вас действительно очень люблю.

Она спокойно собирала листы рукописи в большой портфель.

Он через столь нагнулся и заговорил нежным тихим голосом:

– Вы сердитесь? Дорогая, родная… моя милая, милая Тая.

Она посмотрела на него и покачала головой.

– Чего вы кокетничаете, Леонид? Ведь мы одни, и никто нас не видит – ведь не для меня же?