Алексей Небоходов: Не пойман – не тень

Глава 1

Глава 1

Я шёл по ночному городу, наслаждаясь пустотой. Улицы были моими. Тусклый свет фонарей выхватывал из темноты мокрый асфальт, отражался в витринах, преломлялся в лужах, создавая иллюзию множества зеркал, в которых я видел своё отражение – то реальное, которое скользило вдоль стен, и то призрачное, разбросанное осколками среди теней.

Воздух пах влажным бетоном, бензином и чем-то сладковатым – отдалённым ароматом ночного города, в котором переплелись выхлопные газы, дешёвый парфюм и тепло чьих-то окон. Я шёл легко, размеренно, словно бы двигался в ритме собственной уверенности, не думая, не напрягаясь, как будто улицы были декорацией, созданной специально для меня. В такие ночи казалось, что никто не существует, кроме меня. Остальные – лишь фон, размытые силуэты, чья значимость не больше, чем у листьев, запутавшихся в подворотнях.

И всё же что-то вызывало в груди лёгкое, холодящее возбуждение. Это было предвкушение. Алла даже не догадывалась, кто станет её последним гостем этой ночью. Она, наверное, лежит в кровати, прокручивает в голове мысли, возможно, улыбается своим секретам, не зная, что её время давно закончилось.

Я знал, как это будет. Она откроет дверь, чуть удивится. Не сразу поймёт. Затем, возможно, испугается. А потом наступит момент, когда её взгляд изменится – когда в глазах мелькнёт осознание. Это всегда был мой любимый момент. В нём было что-то чистое, не затронутое ложью. Ни один человек не умеет врать в момент осознания смерти.

Я шёл, наслаждаясь каждой секундой этого момента, ощущая, как город раскрывается передо мной, как улицы ведут меня туда, куда мне нужно, словно само пространство соглашается с неизбежностью этой ночи. Влажный воздух, приглушённый свет фонарей, редкие отголоски далёких шагов – всё это становилось частью ритуала, который уже не требовал размышлений. Движение было естественным, правильным, необходимым, словно само тело знало, куда идти и что должно произойти дальше.

Я много думал о Нём.

Точнее, думал ли я? Нет, это не размышления в привычном смысле слова. Скорее, это была привычка – как у человека, который долгое время следит за кем-то, изучает движения, предугадывает решения. Я знал Его слишком хорошо.

Он казался человеком, которого невозможно сломать. Всегда ровный голос, всегда уверенный взгляд, всегда правильные решения. Всё под контролем. Он мог стоять перед аудиторией, говорить с улыбкой, увлечённо рассказывать о структуре живых организмов, о механизмах эволюции, о том, как всё в природе подчинено строгим законам. Но я знал, что в глубине его разума нет гармонии, нет порядка.

Он просто очень долго учился изображать его.

Когда Он смотрел на людей, они не были для него личностями. Они были объектами. Исходными данными. Белковыми соединениями, несущими информацию. Как образцы в лаборатории. И в этом была Его главная слабость – Он слишком долго воспринимал окружающих как абстракцию. Даже те, кто казался Ему близкими, были для него не более чем удобными элементами в уравнении собственной жизни.

Жена для него была не человеком, а символом успеха, частью имиджа уважаемого интеллектуала, позволяющей выглядеть цельной личностью в глазах окружающих. Коллеги представляли собой лишь систему, необходимую для поддержания его положения, механизм, работающий по заданным правилам, в котором он мог лавировать, направляя потоки власти в свою пользу. Студенты же вовсе не имели для него ценности как личности, они были лишь сырьём, материалом для его экспериментов, случайными элементами, приходящими и уходящими, но никогда не имеющими значения в его уравнении.

Но я-то знал. Я знал, что под этой идеальной оболочкой всегда было что-то дрожащее, что-то, что Он пытался скрыть.

Он боялся. Боялся, что кто-то, кто сможет заглянуть чуть глубже, поймёт, насколько Он пуст, насколько вся его самоуверенность – лишь выученная роль, насколько его сила – лишь иллюзия, выстроенная на страхе разоблачения. Он боялся, что однажды кто-то ткнёт пальцем в его идеально созданный мир и одним словом разрушит всё, заставив его столкнуться с собственной ничтожностью. Боялся, что внезапно окажется не тем, кем старался быть, что его образ рассыплется, оставив после себя только зияющую пустоту.

Вы когда-нибудь видели человека, который смотрит в зеркало и не видит в нём ничего? Это было о Нём. Он строил свою жизнь, создавал образ, собирал вокруг себя все возможные подтверждения своего могущества – но если бы у него отобрали всё это, осталось бы пустое место. Он никогда не знал, кто Он без всего этого.

И это всегда забавляло меня.

Только я не пытался быть кем-то. Мне не нужны были оправдания, иллюзии, статус, власть. Я просто делал то, что хотел. Я просто жил так, как хотелось.

Иногда мне казалось, что Он ждал меня. Ждал, когда я возьму на себя ту часть, которую Он не мог себе позволить. Когда я сделаю то, что Он не осмеливался сделать сам. Мы играли в одну игру – только у нас были разные роли. Он создавал, я разрушал. Он притворялся, я был честен.

Даже в постели с женой он оставался актёром, разыгрывал спектакль, где каждое движение, каждый жест был выверен, не нес в себе ни страсти, ни искреннего желания, а лишь механическую необходимость соответствовать роли заботливого мужа. Его руки скользили по её телу так, будто он изучал текстуру кожи под микроскопом, не чувствуя её тепла, не испытывая настоящего влечения. Её стоны, её отклик – всё это было частью привычного ритуала, который он исполнял с методичностью учёного, измеряющего реакции лабораторного образца. Возможно, она даже верила, что он с ней, но я знал – в этот момент он был где-то далеко, погружён в расчёт, в мысленный анализ, в иллюзию того, кем должен быть. И всё же он боялся, что в один момент она заглянет в его глаза и увидит в них ровным счётом ничего.

А ещё он занимался любовью с Аллой, как с женой, но здесь он позволял себе куда больше, сбрасывая маску чопорного интеллектуала, показывая своё истинное лицо. Он наслаждался её покорностью, её страхом, её безропотным согласием выполнять всё, что он требовал. "Алюсик, сделай папочке хорошо, как он любит"– мурлыкал ей на ухо, впиваясь в её шею, вдыхая запах покорности, упиваясь собственной властью. Алла, как и другие, принимала эту игру, думала, что может контролировать ситуацию, но на самом деле её роль была строго отведена, и она не имела никакого значения, кроме как инструмент удовлетворения его самых тёмных и низменных желаний.

Он позволял себе с ней то, чего никогда не позволил бы с женой, доводил её до предела, изучая, как она ломается, как подстраивается под него, как теряет остатки собственного "я". Он испытывал от этого наслаждение, не как мужчина, а как палач, наслаждающийся тем, как жертва сама протягивает ему запястья для оков. В этом акте не было любви, не было настоящего желания – только ритуал, только демонстрация абсолютной власти, только маниакальное удовольствие от ощущения, что в этот момент он – единственный, кто решает, что будет дальше.

Но вот что интересно – кто из нас лучше? Он, лживый конструкт, искусно спрятанный под безупречно выглаженным костюмом, или я – не нуждающийся в оправданиях? Он долго строил себя, возводил свою личность, словно тщательно рассчитанную модель, где каждое движение, каждое слово и даже выражение лица имели точную цель. Но я знал, что, когда Он смотрел в зеркало, там отражалось не то, что видели остальные. Ему приходилось убеждать себя в собственной реальности, в том, что этот образ, созданный годами, действительно принадлежит ему.

И знал ли Он, что этот образ ненастоящий? Конечно, знал. Пусть и не признавался даже самому себе. Где-то глубоко, под слоями тщательно возведённой иллюзии, внутри Него росло осознание, что за всей этой выверенной оболочкой скрывается пустота.

Остановка перед дверью многоэтажного дома сопровождалась напряжённой тишиной. В этой части города словно вымерли звуки – исчезло привычное гудение машин, затихли голоса, даже ветер замер, опасаясь нарушить зыбкое равновесие. Свет фонарей дрожал, вырывая из тьмы куски пространства, прежде чем вновь провалиться в густую черноту. Казалось, кто-то, притаившись, наблюдает, не моргая, следит из-за оконных проёмов, из щелей между этажами, из самого воздуха.

Ручка подъездной двери встретилась с прохладной кожей, не встретив сопротивления, словно пространство уже решило – вход разрешён. Дверь поддалась слишком легко. Будто кто-то оставил её открытой. Или, может, этот дом давно привык впускать чужаков, растворяя их в своих бетонных недрах. Люди здесь запирали двери, но оставляли открытыми окна. Закрывали окна, но забывали, что тьма может просачиваться сквозь стены, а когда отводишь взгляд, она уже стоит за спиной. Они верили, что зло живёт где-то далеко, в чужих кошмарах, в новостях, но никогда не здесь, не за их собственной дверью.

Граница между улицей и подъездом исчезла, когда тело плавно скользнуло вперёд, словно преграды никогда не существовало.

Глухая духота подъезда накатила волной, пахнущей пыльным бетоном, затхлостью, старым никотином, но под этим таился ещё один запах, почти незаметный, но цепляющий на подсознательном уровне – что-то прелое, забытое, будто воздух хранил в себе остатки чьего-то сгнившего дыхания.

Подъём по лестнице происходил без спешки. Лестница, казалось, затягивала, ступени скрипели едва слышно, будто что-то в них ворочалось, следя за каждым шагом. Движение оставалось беззвучным, но ощущение присутствия не исчезало – дом уже знал, что гость здесь.

Этот дом не дремал, он жил, насторожённо затаившись, будто прислушивался к шагам, запоминая их, вбирая в себя каждое движение, словно размышляя, стоит ли впустить или сдержать за гранью своего безмолвного, но наполненного присутствием пространства.

Бетонные стены давили со всех сторон, скрывая в себе истории, которые лучше не вспоминать. Запах сырости пропитывал подъезд, вместе с ним – неощутимая, но гнетущая тяжесть. Будто здесь было слишком много чужих следов, слишком много голосов, заглушённых временем, но не исчезнувших. Они остались, растворившись в пятнах плесени, в сколах на стенах, в трещинах под ногами.

На нужном этаже дыхание замерло само собой, тело слилось с тревожной тишиной. Пространство застыло, не решаясь сделать следующий вдох. Внутри царило застывшее ожидание, словно само помещение затаилось, не решаясь нарушить эту мёртвую неподвижность.

Приглушённое жужжание холодильника, щелчки старой проводки, едва слышный скрип дома, словно в его кишках что-то медленно шевелилось. Кончики пальцев провели по косяку. Подушечки ощущали лишь гладкость дерева, но под слоем краски будто пульсировало что-то чуждое, тёплое, словно плотно утрамбованная плоть скрывалась под оболочкой обычного материала.

Не было толчка, не было преодоления. Просто шаг вперёд – и дверь перестала существовать, будто никогда не была создана, чтобы служить преградой. Никакого сопротивления, ни единого мгновения борьбы между внешним миром и тем, что скрывалось внутри.

Пространство приняло так же легко, как тьма принимает заблудшего, поглощая без остатка, без следа. Граница перехода стёрлась, воздух сам раздвинулся, уступая место. На мгновение показалось, что путь был предрешён, что переступить порог означало просто оказаться там, где всегда следовало быть. Может, двери и не существовало вовсе? Может, эта квартира, этот дом всегда знали, что этот момент наступит?

Она ещё не понимала, но уже чувствовала.

Тревога поселилась внутри неё задолго до этой ночи. Сначала это было что-то слабое, незначительное – всего лишь лёгкая тяжесть в груди, непривычное ощущение, которое можно было объяснить усталостью или недосыпом. Но с каждым часом оно разрасталось, превращаясь в удушающий комок, сдавливающий рёбра.