Шумно двинулся с места. Поднявшись на площадку перед квартирами, лихорадочно начал кромсать темноту гнилушным светом дешевого мобильника, пытался рассмотреть номер квартиры на ближайшей двери. Так… «пятнадцать»! Значит, еще этаж.

Задыхаясь, Багрянцев поднимался, а из колодца, расчерченного ребрами лестничных пролетов, словно из глубокого нутра огромного чудовища, текли вверх ледяные испарения страха. Что-то шевелилось далеко внизу, шуршало, как наждачная бумага, электрически потрескивало, чуть слышно шипело. Нельзя было понять: раздаются ли те звуки с самого дна, приближаются ли вместе со своим источником? Впрочем, не важно, решил Багрянцев; еще есть фора в несколько этажей, он обязательно успеет.

Дошел. Вот она, родимая! Дверь, массивная, металлическая, пусть некрасивая, даже уродливая, но зато прочная. Трясущимися пальцами вставлял ключ в скважину. Мучился, не получалось. Наконец открыл-таки. Ввалился внутрь, с грохотом захлопнул дверь. Плевать на соседей, не до них! Торопливо закрутил ручку замка, клацнул засовом. А ведь как хорошо, что поставил этот засов, просто здорово! И отправился, не разуваясь, искать свечку в темных недрах квартиры.

Потом в грязно-маслянистом свете, со стеариновой свечой в руке вернулся в прихожую, прижался ухом к двери, застыл и настороженно слушал. Ничего. Тишина полная. Даже слишком полная. И плотная. Какое-то вязкое варево безмолвия.

Странная мысль пришла: сейчас там, за дверью, настолько никого нет, никого и ничего, что нет даже… никого и ничего, совсем никого и ничего, лишь черная бесконечная пустота, и если открыть дверь и шагнуть наружу, то провалишься в эту пустоту и будешь падать вечно, уже не остановишься нигде, никогда, и это будет вечная смерть, дна которой никогда не достигнешь.

Он стряхнул с себя оцепенение. Вновь прислушался к тишине. За дверью – точно! – кто-то был. Неслышимый, беззвучный, стоял на лестничной площадке, не дыша, не подавая признаков жизни, не тревожа тишины, как бы и вовсе не существуя. Только один признак, по которому можно было угадать его присутствие, – ужас, что сочился сквозь дверь.

Не сразу ведь и заметишь, не сразу разгадаешь суть этих утонченных веяний, которые кажутся поначалу дуновениями тишины, легкими колебаниями в пустоте. И когда они уже обволокли, с запозданием понимаешь: это дыхание ужаса. Его флюиды. Призрачные пепельные лучи, сочащиеся меж атомов металла, из которого вылита дверь. Проходящие насквозь, впивающиеся, помрачающие душу.

Багрянцев отступил от двери, задыхаясь в ужасе. Огонек свечи плясал в его дрожащей руке. В грузном шевелении теней чудились движения каких-то грандиозных челюстей, перемалывающих само бытие с его физикой и геометрией.

Излучение ужаса, проникавшее сквозь дверь, казалось, состояло из рук или щупалец, и они шарили в пространстве, отыскивая человеческое сердце, беззащитное внутреннее «я».

Багрянцев почувствовал на себе взгляд. Страшный, пристальный, проникающий сквозь металл, полный запредельной злобы, обжигающей ненависти, липкой людоедской похоти и странного безумия, в котором разум не угасал, но диким образом выворачивался наизнанку. От этого взгляда хотелось забиться в самый дальний угол, в тесную скважину, в глубокую трещину, затаиться там и слиться с небытием.

От существа с таким взглядом, понял Багрянцев, ни за какой дверью не скрыться. И когда он это понял, то понял и то, что взгляд прочел его мысли. В ответ на них существо за дверью расхохоталось. Кошмарный хохот раздался в голове у Багрянцева. Вращался там, будто шестерни и лезвия пыточного механизма, кромсал разум изнутри, вызывая дрожь по всему телу.

Немеющей рукой поставил Багрянцев свечу на тумбочку, обхватил голову ладонями, опустился на колени и стоял так перед входной дверью, дрожа от ужаса, настолько сильного, что он превратился в священный трепет и благоговение.

Сходя с ума, Багрянцев согнулся скобой и поклонился лицом в пол тому существу, что стояло за дверью. И существо шагнуло вперед, легко прошло сквозь дверь, как сквозь галлюцинацию, и встало перед скрюченным в поклоне человеком.

Свеча, упав с тумбочки, погасла.

Но вошедшего можно было видеть и в темноте. Его тело не источало никакого свечения, наоборот, оно было соткано из тьмы, поглощавшей свет, из тьмы, настолько бездонно-черной, что, по контрасту с этой тьмой, обычная темнота казалась каким-то полусветом. Возможно, существо источало ментальные волны, которые Багрянцев воспринимал непосредственно мозгом, без помощи глаз. По крайней мере, он чувствовал, что неким неестественным образом одновременно и видит, и не видит вошедшего.

Существо велело Багрянцеву встать. Велело без слов, одним шевелением воли. Он подчинился. Оно вошло в комнату, он – следом. Затем Багрянцев почувствовал безмолвное повеление лечь на пол. Лег. Существо уселось в кресло.

Лунный свет проникал в комнату через окно, но, падая на тело существа, проваливался, словно в пропасть.

Внешний вид существа непрестанно менялся, переливаясь из образа в образ. Фигура, в общем и целом, человеческая, но на деталях невозможно сфокусироваться. В них мешалось и людское, и звериное, и насекомое, и нечто совсем уж небывалое. Калейдоскоп сменявшихся подробностей одновременно завораживал и отталкивал. Общим знаменателем во всем этом хаосе было какое-то леденящее величие, смешанное с дикой злобой.

Багрянцев безвольно лежал перед фигурой, сидящей в кресле, ожидая своей участи.

Чудовище задумало совершить с ним что-то страшное и готовилось к этому, погрузившись в транс. Багрянцев попробовал шевельнуться, но не смог, его сковал паралич.

Плоть чудовища застыла и омертвела, пляска деталей на ней прекратилась. Из чудовища выползало нечто невидимое, неуловимое, утонченное почти до небытия. Багрянцев ясно чувствовал, как эта живая пустота движется к нему. Паникой отзывалось каждое движение невидимки. Она склонилась над ним, и он почувствовал прикосновение чужой холодной мысли, словно щупальца.

А потом невидимое нечто вдруг нырнуло в Багрянцева, как в прорубь, и благо, что паралич не позволял шевелиться, иначе Багрянцев начал бы метаться по комнате в припадке, круша все вокруг и калеча себя самого.

Невидимая тварь выталкивала его за какую-то черту. Прежде он и не подозревал, что эта черта так близко, что она вообще существует, но теперь чувствовал ее и понимал, что переступать за нее нельзя, что за чертой его подстерегает страшная опасность. Он боялся этой черты, не хотел за нее, но не знал, как перед нею удержаться, во что и чем вцепиться, чтобы не вынесло прочь?

Он уже понимал, в чем суть черты, и что лежит по одну ее сторону, что – по другую. Понимал, зачем невидимка толкает его туда.

Она выгоняла его из собственного тела. Но разве тело не есть он сам? Прежде он так и считал, но теперь старые представления рушились. Его обнаженное «я» изгонялось прочь, в пугающую неизвестность.

И вот уже Багрянцев смотрел на свое тело со стороны. Оно лежало на полу, пока еще скованное параличом, который отступал постепенно, на лице кривилась торжествующе-хищная улыбка той невидимой твари, что захватила его плоть.

Пока Багрянцев стоял перед собственным телом – невидимый, обнаженный почти до пустоты, – над креслом поднималось черное чудовище. Оно видело бесплотную душу Багрянцева, изгнанную из тела, жадно ее рассматривало и приближалось к ней.

Что же дальше?

Черное чудовище, будто голодный зверь, кинулось на Багрянцева.

Это было так нелогично, так абсурдно. Тело, лишенное души, напало на душу, лишенную тела. Багрянцев не понимал, что это за нелепость, как такое возможно? Но для удивления не осталось места, когда зубы черного тела впились в душу Багрянцева и начали кромсать ее на куски с той легкостью, с какой железные крючья могли бы кромсать студенистую плоть медузы. Объятое запредельным ужасом сознание Багрянцева разрывалось на части, ему казалось – или это действительно так было, – что зубы чудовища превращаются в змей, и каждая из них впивается в него иглами своих зубов.

И вот что странно. Пожираемый, он чувствовал, что не уничтожается, а постепенно сам становится черным чудовищем, переливаясь в него, заполняя его собой. Наконец, уже не оно пожирает его душу, а сам он, Багрянцев, пожирает ее. Разорванное сознание видело себя одновременно и жертвой, и хищником. И ужас жертвы сплетался в нем с похотью и наслаждением чудовищной твари, которой он стал.

Когда кошмар пожирания окончился, Багрянцев был заключен в это страшное, чуждое, но и родное, до наваждения, черное тело. Процесс воплощения был завершен. Душа Багрянцева сожрана без остатка и объединена с поглотившим ее телом в единое существо.

Но какой же в происходящем смысл? Ради чего все? Багрянцев не понимал. Ему чудилось, что ответ где-то рядом, один поворот мысли, словно поворот винта, – и все станет ясно. Сознание проваливалось в странную дрему, в которой он увидел себя и свое новое тело со стороны в образе хищной птицы, зажавшей в когтях беспомощного зверька – его «я». Птица взмахнула крыльями, взмыла ввысь, взламывая потолок комнаты, все этажи над ней, крышу дома и ночное небо, срывая с всевышних креплений черную ткань космоса, с которой высохшими насекомыми посыпались мертвые звезды.

В следующий миг тело стояло на пустыре, на тропе, стояло лицом к болоту, перед стеной тумана, еще более густого, чем прежде.

За этот миг полета Багрянцев понял все. Чтобы мгновенно преодолеть трехмерное пространство, выйти из одной его точки и войти в другую, телу вместе с душой следовало превратиться в нечто вроде математического объекта, лишенного пространственной протяженности. И, пока длилась эта трансформация, происходившая вне всяких координат, на умозрительной плоскости бытия, слияние тела и души стало абсолютным, и все знания, которые тело хранило в своих глубинных доминантах, прежде недоступные для души, хлынули в нее, будто потоки воды, взломавшей плотину.

Тот ужас, что Багрянцев испытывал перед своим преследователем, казался теперь просто смешным, нелепым и детским. Что лежало в его основе? Страх перед неизвестной угрозой, возможно, несущей боль или, максимум, смерть. Всего лишь! Примитивная боязнь за шкуру. Не того надлежало бояться. Подлинный страх и ужас открылись Багрянцеву в тех знаниях, которые он получил от своего нового тела. Эти знания затопили его, не оставив ни проблеска надежды, ошеломив новизной и той зловещей пропастью, что распахнулась перед разумом.

Не все было ясно в этих знаниях. Некоторые аспекты оставались смутными, словно картинка, схваченная расфокусированной оптикой. Другие аспекты стали гораздо четче. Тут же Багрянцев понял: то были лишь оттиски знаний, сохраненные мозгом, более или менее отчетливые, а сами знания хранились в душе, в той невидимке, которая покинула черное тело, чтобы вселиться в тело Багрянцева и выгнать его душу вон.

Теперь Багрянцев знал, кем было черное чудовище, заявившееся к нему.

Оно было самим Багрянцевым, сбежавшим из будущего, из той грядущей вечной жизни, что стала для него вечным адом, где Багрянцев мучился, воскреснув из мертвых в обновленном преображенном теле. Материя этого тела перешла на какой-то сверхъестественный уровень, где плоть сравнялась по свойствам и энергиям с духом. В иерархии сущностей материя тела поднялась на уровень выше, чем материя души. Сверхтонкое духовное тело стало словно бы ангелом, но это был ангел-чудовище, злобное бесчеловечное существо, в котором внутренние уродства духа проявились зримым образом. Плоть больше не скрывала, как завесой, постыдные тайны духа, хранилища мерзости, но выворачивала их наизнанку, выносила на поверхность человеческого существа.

Там, в будущем, намертво замурованный в самом себе, в чудовищном античеловеческом теле, он испытывал такое мучение, для описания которого и слов-то не подобрать ни в каком языке.