Еще с детства маленькая Наташа не отличалась особым умом и сообразительностью. Поэтому в шестнадцать лет залетела от босоты из местной шараги. Ребенка своего она, к слову, утопила, во время купания. Никто не знал, как так получилось. Просто в один из дней за Анисимовой приехал милицейский бобик, а суд через месяц отправил ее на принудительное лечение в дурку. Поговаривали, что отчим Анисимовой постарался, который, опять же, по слухам, порой ее тоже поебывал. Из дурки она вернулась отбитой на всю голову и очень скоро сошлась с Шешуновым – страстным любителем фотографии. Страсть к фотографии могла затмить только обнаженная женская натура, отчего у Шешунова сносило крышу и за чем его, собственно, постоянно ловила Анисимова, устраивая скандалы с битьем посуды и швырянием тщедушного Шешунова в стены.

Под нами жила еще одна занятная семейная пара. Инесса и Петр Распоповы. Инесса – вислозадая, блондинистая блядь, слабая на передок. Петр – заебанный жизнью и пожженный жарким южным солнцем дальнобой, чьим смыслом жизни была перевозка грузов и лупцевание своей блядовитой жены, пойманной на очередной измене.

Их ссоры заканчивались так же, как и ссоры соседей сверху. Сначала следовал скандал с непременными воплями и истерикой Инессы, а завершалось все примирительной еблей. Не любовью. Еблей. Грязной, животной и особенно громкой. Моих родителей скандалы соседей только веселили, а я к исходу первой недели всерьез задумался о том, чтобы дать пизды каждому, кто мешает мне спать. К счастью или нет, но скоро началась школа, да и Распопов укатил в очередной рейс, что хоть немного успокоило расшатанные нервы.

Остальные соседи были под стать. На пятом этаже жила Одуванчик – ебанутая на всю голову старуха, которая любила шляться по подъезду глубокой ночью, выла, как побитая собака, дергала дверные ручки или попросту срала на коврики у дверей, не боясь получить пизды. На четвертом этаже, помимо нас жила Розенцвет – довольно вредная старуха, державшая в ежовых рукавицах остальных стариков, и семья Романовых, казавшихся слишком уж нормальными для такого дурдома. Их сын Серега, мой ровесник, был обычным прыщавым ботаном. В моей прежней школе с таких трясли деньги и гадили по-всякому, веселья ради.

Семен Сергеич еще был. Седой, вонючий, с глазами как у дохлой рыбы. Говорят, раньше был бухгалтером на металлургическом заводе. Теперь – просто старый долбоеб, который по ночам жёг бумаги на балконе и бормотал что-то про «протоколы» и «они все знают». Один раз я видел, как он резал опасной бритвой пальцы – до кости, с улыбкой. А потом сказал мне: «Боль – это когда душу вынимают, а ты жив». Тут, блядь, фильмы ужасов не нужны. Достаточно в дверной глазок посмотреть.

На втором этаже жил Рома «Звезда». Когда-то был музыкантом. Сейчас – просто отмороженный ебанат. Любит ходить по подъезду, наяривает невидимую мелодию на невидимой гитаре и орёт песни собственного сочинения: «Моя душа – как плесень на пизде!» или «Где ты, Варечка, я срал кровью ради тебя». Иногда устраивает «концерты» на крыше. Один раз чуть не спрыгнул. Теперь он говорит, что Смерть – его продюсер. Мутный тип.

По соседству с ним – Тамара Ивановна. С виду – обычная бабка. Однажды попросила меня сумки с рынка в квартиру занести. А в квартире у нее пиздец. Все в иконах, лампадках и детских волосах, аккуратно собранных в банках. Розенцвет говорила, что, в молодости она работала в морге и там умом тронулась. Один раз у неё умер кот, так она его не хоронила. Положила в морозилку и говорила, что «он вернётся, просто надо подождать правильный день». Больше я ей сумки домой не таскал. Только до дверей квартиры.

И если Розенцвет в первую же неделю выдала полное досье на каждого жителя нашего дома, был один, кого болтливый и ядовитый язык старухи обошел стороной. Афанасий. Когда мамка поинтересовалась у нее насчет сорок четвертой квартиры, где жил Афанасий, Розенцвет неожиданно побледнела, а потом промычала что-то невразумительное и переключилась на другую тему. Просветил многое мой одноклассник Зуб, с которым я познакомился на школьной линейке, через две недели после переезда.

Новая школа ничем не отличалась от прошлой. То же облупившееся трехэтажное здание, неровные плиты перед входом, празднично одетые учителя, похожие на блядей, и ученики, одуревшие от жары и гортанного «Учат в школе», доносившегося из раздолбанных колонок.

Свой класс я нашел быстро. «11 «Б», о чем говорила надпись мелом на плитах, стоял кучкой рядом со ступенями, ведущими в школу. Впереди, как и положено, стояли лохи и зубрилы, а позади них другие ученики. С холодными глазами и паскудными ухмылками. Те, перед которыми мне снова придется защищать свой статус ровного пацана.

Старшаков видно сразу. По позе, по расслабленности, по особой уверенности, которую они излучали. И по короткостриженым головам, аккурат по моде того времени. Один из них, никого не смущаясь, втихаря курил, спрятавшись за спины одноклассников, а двое других незаметно шпыняли в спину кулаками одного из лохов – румяного, тучного пацана в застиранной желтой рубашке и с букетиком увядших гвоздик в руке. Лох морщился и терпел, не обращая на тычки в спину внимания. Пот градом катил по его лицу, на котором застыла маска равнодушной муки.

Усмехнувшись, я встал позади лохов и стряхнул с рубашки невидимые пылинки. Цветы, которые мамка дала мне на линейку, я выбросил еще по дороге, понимая, что подобное сразу же будет истолковано одноклассниками, как слабость, и авторитета мне явно не прибавит. Понятно, что мое появление незаметным не стало. Я был гораздо крупнее остальных одноклассников и держался подчеркнуто независимо, как и полагается, когда приходишь в другой коллектив. Доказать свой статус мне еще предстояло, но страха я не испытывал. Не первый раз приходилось знакомиться с новыми одноклассниками, и они тоже не заставили себя долго ждать. Ко мне приблизился рослый пацан, чья короткостриженая голова была похожа на дыню. Он улыбнулся, обнажая не только неровные крупные зубы, но и розовые, влажные десны, после чего заинтересованно склонил голову и принялся меня рассматривать. Его дружки за всем этим заинтересованно наблюдали, порой отпуская вполне очевидные смешки. В их головах, не обремененных интеллектом, крутилась всего лишь одна мысль: чмо ли я ебаное или же нормальный пацан, с которым предстоит считаться.

– Чо, новенький? – нарушил молчание зубастый. Я вновь усмехнулся и коротко кивнул. – И чо, откуда ты такой явился?

– С Речки явился, – лениво ответил я. – А ты с какой целью интересуешься?

– Да, так… Любопытно мне.

– И чо? Утолил любопытство?

– Ага. Слых, у тебя курить есть?

– Есть, – паскудно улыбнувшись, ответил я.

– Дай сижку не в падлу, а?

– Ну, держи.

Короткий и вроде бы непримечательный диалог. Левый человек даже не подумал бы о том, что вовсю идет прощупывание новенького. Как он держится, как отвечает, не менжуется ли, отвечая на вопросы. Способов доеба на районе существует великое множество. От дерзких, если ты уверен, что перед тобой чмо, а не человек, до небрежно вежливых, если есть сомнения. Я сталкивался с разными попытками прощупать собеседника, поэтому прекрасно понимал, к чему весь этот убогий спектакль.

Стоит мне вытащить из кармана пачку, как зубастый ее тут же заберет, понимая, что быковать на виду у всех я не буду. Если я вытащу одну сигарету, он доебется, что руки у меня грязные и его не уважаю. Доебется он в любом случае. Сейчас или позже, но доебется. Правда мне было интересно, как он поведет себя, если я щелчком выбью сигарету из пачки. Интуиция не обманула. Зубастого мой финт сначала удивил, а потом заставил хрипло рассмеяться. Взяв сигарету, он кивнул и вернулся к своим, внимательно наблюдавшим в сторонке.

Прощупывание продолжилось и на первом уроке. Все такое же осторожное и медленное. Классуха посадила меня за третью парту, к рыжеволосой девчонке, чьи волосы были заплетены в две тоненькие косички, похожие на мытые морковки. Она искоса на меня посмотрела и улыбнулась, увидев, как я вытащил из пакета тоненькую зеленую тетрадку и шариковую ручку. Классуха вещала у доски о новом учебном годе, рассказывала об активностях, в которых нам предстоит участвовать, журила отстающих и хвалила хорошистов. Ничем не примечательный пиздеж. Такой я уже слышал, поэтому ожидаемо расслабился и, откинувшись на стуле, вполуха слушал учителя. Правда рассеянность отошла на второй план, когда классуха представила новеньких. Помимо меня в школу пришли еще двое. Тощий, как спичка, большеголовый пацан, сидевший сейчас за первой партой, и симпатичная девчонка в черной юбке и белой блузке, на которую уже пускали слюни задние парты. Представили нас сухо и быстро, как всегда и бывает, после чего классуха вернулась к обычным делам: учебному плану, факультативам и контрольным.

– Ты откуда? – шепотом спросила меня рыжая, когда классуха отвернулась к доске.

– С Речки, – ответил я.

– А чего на Окурке забыл?

– То же, что и остальные, – улыбнулся я. – Тебя как звать?

– Лена.

– Макс.

– Знаю, – улыбнулась девчонка. – Курица же сказала, как тебя зовут.

– Курица?

– Ага. Ольга Николаевна. Классная наша.

– Почему Курица?

– Да квохчет над всеми, как наседка, – рыжая бросила осторожный взгляд через плечо и снова улыбнулась. Улыбка у нее была приятной. – Смотрю, интерес ты у наших вызвал.

– Ну, хули. Везде так. Ты вот что скажи. Кто у вас в классе старшой?

– Бакин, – коротко ответила девчонка.

– В черной футболке который? – уточнил я, вспомнив рослого, крепкого пацана.

– Быстро схватываешь, – кивнула она. – А ты где живешь?

– На Лесной семь.

– Серьезно? Я тоже. В первом подъезде.

– Я в третьем. Соседи получается.

– Ага. Сашка Зубарев тоже в нашем дворе живет.

– Зубарев – это тот, что сигу у меня клянчил? Зубастый такой?

– Ага.

– Трофименко! Потапов! Разговоры оставили на перемену! – строго рявкнула классуха, заставив мою соседку улыбнуться. Извиняться за болтовню никто из нас не стал, но Курице, как назвала ее рыжая, на это было явно похуй. Правда на перемене случились другие разговоры. Старшаки класса, ожидаемо, перешли от ленивого любопытства к активным действиям.

В туалете третьего этажа было шумно, в воздухе клубился сигаретный дым и терпко воняло мочой. Я без стеснений прошел вперед к окну и вытащил из кармана сигареты. Ко мне тут же подскочил зубастый и снова попросил сигаретку. Но время вежливости давно уже закончилось. Пришла пора заявить о себе.

– Слых, дай сижку, а? – вновь спросил зубастый. Я покачал головой и выпустил в его сторону дым. На Речке подобный жест приравнивался к посылу нахуй и за него могли жестоко спросить. Вряд ли на Окурке было иначе, что бледное лицо зубастого лишь подтвердило. В голубых глазах загорелась злоба, а голос прозвучал надтреснуто и глухо. – Хули ты кочевряжишься? Сигу дай.

– Иди в ларьке купи. Я тебе что, меценат, блядь? – ругнулся я.

– Буреет новенький, – усмехнулся старшак в черной футболке. Стас Бакин. – Сдается мне, Зуб, он тебя дважды нахуй послал.

– Ща пизды получит и сразу поумнеет, – насупился зубастый. Я в ответ паскудно улыбнулся и легонько толкнул его в грудь. Страха не было. Было весело.

– Ты чего доебался? – настал мой черед переходить в атаку. – Ты, блядь, кто такой, чтобы я с тобой сигами делился на постоянку? Кореш мой? Или хуй знает кто?

– А ты хули такой дерзкий? – подскочил к нам еще один пацан. Небольшого роста, но крепкий. Костяшки на кулаках сбиты.

– А ты хули за него впрягаешься? Он сам ответить не может? – парировал я. Бакин одобрительно заворчал. – Сигу хотите? Или доебаться на ровном месте? А, пацаны?

Конечно, они хотели доебаться. Проверить на прочность, проверить на силу. Бакину статус не позволял лично такое решать. Для этого у него были шестерки в лице зубастого и коротышки, которые сейчас сполна отрабатывали место у теплого бока старшака. Докурив, я стрельнул окурком в грязный унитаз и, повернувшись к зубастому, улыбнулся.

– Раз на раз. После школы. Или за тебя твой дружок впишется?

– Глохни, пидор, – рыкнул коротышка. Что ж. Противник определился.

– За пидора ответишь, – коротко ответил я и, пихнув его плечом, отправился к выходу из туалета.