Мо-ожешь отдать долги.
Можешь любить други-их,
Можешь совсем уйти-и-и…

О Фрейде и о садистах

Из соображений практичности потолок в кухне решили окрасить масляной краской. Споткнулись на цветовом решении стен.

– Пижон! – усмехался Зиновьев. – Ведь надоест, надоест… Утомит глаз. Ладно. Ну, а что там слышно новенького, как его… ну на вашем архитектурном фронте?

– Я уже вам говорил про балконную дверь из сплошного стекла?

– Действительно. Говорил… Нет! Для нас не пойдет… Во-первых, мы – север, а не Флорида. А второе – кое-кто задастся вопросом: «А не рехнулся ли, делом, Зиновьев на заграничной почве?» – «Он и до Запада был «с приветом», не замечали?..» Эх-эх… Ну был бы ты, Костырик, хоть со второго курса!.. Мы бы не только мою квартиру – мы бы, может, всю Москву перекомпоновали на новый лад. А так – втянусь… А дальше что? Спросят: «Где твой советчик, товарищ Зиновьев?» – «Где? Очень просто. Выбыл в архитектора…» – «Ребята, а мастер Зиновьев где?» – «А вон там. На своей стремянке. Остался с похлебкой… При бороде!»

…Перед окраской кухонного потолка пол из пластика следовало тщательно застелить.

Явилась Кира, внесла газеты и мешковину.

Была она одета для этого случая следующим образом: узкая юбка, английская мужская рубаха (непрозрачный нейлон), широкая клетчатая жилетка. Жилетку Кира сшила сама. Очень свободная, она скрывала Кирину худобу и сутулость.

– Какая досада, папа, – вздыхая, сказала Кира, расстилая по полу газету… – У меня на сегодня билеты в кино на «Красную бороду», а Зойку из дома не выпускают. Домострой! У ее матери мания преследования… Ее надо отправить к Фрейду. Вчера она побила Зойку по морде… Я бы на Зойкином месте с собой покончила.

– Эко ты, дочка, дешево ценишь жизнь.

– Да. Дешево… Но я завещаю, чтобы меня кремировали, а пепел развеяли над сосновым бором. Запомнил?

– Костырик, слыхал, до чего умна?! Самая вредная изо всех из моих детей! Ну?! А как же с этим… с «Зеленою бородой»? – подмигнул он дочери с высоты стремянки. – Мне, что ли, прикажешь с тобой пойти, а то как бы твоим пеплом не пришлось удобрять леса?

– При чем тут ты? – пожав плечами, ответила дочь. – Я просто делюсь, вот и все!.. Зойку жаль… Потому что Зойкина мать – садистка.

– Зря не побьют. Это будьте спокойны. Небось знала, за что побила. Мать! Не чужой человек.

– Папа, ты так говоришь, как будто бы избиваешь нас каждый день.

– Не надо – не бью. Надо будет – так излупцую, как Сидорову козу, – рассеянно и певуче ответил Иван Иванович. – А сеанс-то какой?.. В часу, говорю, котором?

– В девять тридцать.

– Может, Сева пойдет на эту, как его… «Синюю бороду»? Пойдешь, что ли?

– Да что вы! Некогда. Большое спасибо. Как-нибудь в другой раз.

– Ладно, будет тебе… Всей работы все равно не переработаешь.

Сева молчал.

– Пойдет, Кируша. Что ж так… Нельзя, чтобы каждый день до самой, до поздней ночи.

– Как хотите, Иван Иваныч.

– Зачем ты его заставляешь, папа? Ведь ему совершенно не интересно!

– Что-о-о?! Тебе интересно, а Всеволоду неинтересно? Да ты понимаешь, что говоришь?

– Если б ты знал, как трудно было достать билеты. Как много желающих! До начала сеанса еще два часа с четвертью. Я кого-нибудь вызвоню!

– Что-о-о?

– Хорошо бы… А то я и переодеться-то не успею. Неудобно в рабочих брюках и куртке.

– Да будет, будет тебе, Костырик, – огорчился Иван Иваныч. – Приоденешься как-нибудь в другой раз… Все гуляют, а ты работать?.. Весна! Гуляй. Я смолоду, как бы это выразить… Я вроде бы поэнергичней был. Мы хорошо гуляли. Красиво гуляли. А на нее ты внимания не обращай. Она ж не со зла. Просто набалована до невозможности. Да и какой тебе оппонент – школьник?

Избитая Зойка

Сделав великое одолжение Иван Иванычу и согласившись пойти в кино с его дочкой, Сева съездил домой и переоделся: отутюжил единственную пару выходных брюк, начистил полуботинки (еще вполне элегантные, современной формы, с туповатыми и вместе вытянутыми носами), надел импортный пиджачок.

Когда он вернулся к Зиновьевым, Иван Иваныч уже по третьему разу обрабатывал стены над чешским кафелем.

– Учитель! Вот кнопки… Для детской. Гляньте! По-моему – блеск.

– Ого-о-о! А где ты такими разжился?

– На заводе у бати. Да и много ли надо для детской? Штук тридцать-сорок – у них небольшая дверь.

– Не знаешь моих бандитов. Обивать будем с двух сторон, иначе не достигнуть звуковой изоляции.

Замолчали.

Отвернувшись от Севы, Зиновьев энергично орудовал щетками.

И вдруг щетки в руках Зиновьева на минуту остановились.

– Сева, а может, для стен светло?.. Светловато, а? Да ладно! Кухня – не филармония.

Скрипнула дверь, вошла Кира.

– Отец! У меня немыслимо болит голова.

– То есть как это так «немыслимо»? Может, простыла? Ну так легла бы, сказала матери.

– Нет. Не стану ее волновать. Сева! Привет. То есть, извините, пожалуйста, добрый вечер. Я все перепутала, перепутала… Так болит голова!

Ее лицо искривилось, изображая боль. (Стало похоже, будто не Кира, а Сева купил билеты и долго-долго ее упрашивал… И она с трудом согласилась, что называется – снизошла, а теперь колеблется… Но отказать, если ты уже обещал, невежливо, нехорошо!.. Правда?)

– Ну что ж… Я охотно пойду один. Отдыхайте, Кира. Хорошо бы, знаете ли, выпить малинки и пропотеть.

– Я не пью малинок… И не потею!..

– А что вы пьете, когда простужаетесь? Самогон?

– Да вы не сердитесь! Не надо… – И шепотом: – Не в моих привычках ранить людей. Всем нужны тепло, доброта.

– Ха-ха-ха! – глядя в лицо этой лгунье и фарисейке, не удержавшись, захохотал Костырик.

– Ну как?.. Прошла там у вас голова, что ли? – спросил из кухни Зиновьев.

– Не совсем, папа. Попробую погулять.

Когда оба они, не глядя один на другого, спускались с лестницы, навстречу им поднялась девочка. Белокурая, толстощекая…

– Здравствуй, Кирок!

– Зойка, ты, как всегда, опаздываешь. Я уже отдала билет…

– А может, мне зайцем, Кирочек, как в прошлый раз?

– Не знаю, что тебе посоветовать… Нет! Я бы на твоем месте не стала этого делать.

– Скажите, пожалуйста, Зоя, это вас сегодня избила мама? – спросил Костырик.

– Меня?! За что?.. И как вам только не стыдно?.. Что я вам сделала? Вы меня видите в первый раз, в первый раз!

И толстая девочка, разрыдавшись, сбежала с лестницы.

– Это же совершенно другая Зоя, – огорченно сказала Кира. – У нас в классе – четыре Зои. Это жестоко, жестоко! У нее плохая фигура. Она так уязвима!

– Кира! Ты скоро бросишь валять петрушку?.. Или я поверну домой. Отчего ты нас всех считаешь за дураков?

– Зачем же всех?.. Не всех. Ну? Как ты решил? Домой?.. А если в кино, так давай побыстрей на троллейбусную остановку.

– Могу тебе предложить такси. Не хочешь?.. А может, тебе желательно у меня на закорках? Ну так давай!.. Не стесняйся!.. Садись. Валяй!

– Успокойся, Сева… Веди себя, как мужчина.

Было видно, что он разъярен.

…Но и то было видно, что парень он славный, «первого класса» – прямой, бесхитростный… И что бриться начал недавно. Остатки недобритого пушка проступали на щеках, на ямке у подбородка (другая – твердая часть подбородка была еще совершенно девственной: не тронутая бородой).

– Пошли, – зевнув, сказала Кира. – Сева, этот зевок к тебе не относится. Я сегодня заснула в шестом часу, читала Цветаеву. Кого ты любишь больше всего? Я имею в виду из наших, из современных?

– Знаешь ли, недосуг читать… Институт. Стенгазета. Работа…

– А летом? Ах, да… Я забыла: у студентов летняя практика…

– И вдобавок у нас садовый участок. Приходится помогать отцу.

Он сиял. Каждое его слово сопровождала улыбка. Казалось бы, нет на земле ничего веселей, как помогать отцу сажать и полоть петрушку.

Зажегся зеленый свет.

Уверенно и спокойно он взял ее под руку, не раздумывая, инстинктивным, быстрым движением…

– Ну а спорт? – лениво спросила она.

– На лыжах хожу, конечно. Но как-то, знаешь ли, несерьезно… Разряда нет. Не стремлюсь. Нет времени для разряда.

– Сева!.. Слабó сорвать мне вот эту ветку!

– Нас оштрафуют. И прямиком – в милицию. Под конвоем.

– По-одумаешь – невидаль. У меня уж есть привод.

– Врешь.

– Не вру. Спроси у отца.

– Ну и фруктец же ты, Кирочек?

– Сева!.. Ты любишь фрукты? Я люблю. Фейхоа. Ты ел?

– Не те ли фейхоа, Кирок, что растут у вас на дворовой липе?

– Нет… Настоящие. Южноамериканские. Я бы хотела в Африку… А ты?

Задумавшись, она наклонилась к его лицу, он услышал ее дыхание.

– Вся моя цель – это Африка!

(«Это она нечаянно или нарочно?.. С ума от нее сойти!..»)

– Подожди, Кира…

Она продолжала шагать опустив голову, подбрасывая носком искривленной туфли камень, валявшийся на дорожке сквера. Он нагнал ее. В руках у него была ветка.

– На. Возьми.

– Не хочу.

– Отчего?

– Сама не знаю… Должно быть, слишком долго пришлось просить.

Наивное лицо его, не занятое тем, чтобы управлять собою, выразило растерянность. Рука играла веткой. Пальцы не знали, что делать с ней.

Он кинул ветку на мостовую.

И веточку, с чуть распустившимися весенними почками, тотчас затоптали люди. И пришла ее смерть. Но из четырех желтоватых почек заплакала только одна. У нее был скверный характер. К тому же, как самая молодая, она еще не знала слова «смирение». Почки вообще не знают слов…

– Весна! – удивившись, сказала Кира. И вскинула голову. – Вчера еще не было… А сегодня – весна.

Без вранья

Да. Конечно. Весна. Эка невидаль!

Ночью она подошла к деревьям и дыхнула на них зеленым своим дыханием.

Пустынными были улицы в этот час, и никто не видал, как ложились первые отсветы дня на тихую поверхность рек; и как благодарно, и тайно, и счастливо подхватывали московские воды свет раннего, самого раннего утра; и как бережно мчали его вперед, все вперед-вперед, каждой каплей своей.

А зубчатые стены Кремля, очерченные светлеющими небесами? Это лучший час Красной площади. В этот час кремлевские стены хороши до щемоты в сердце.

Светлеет. Светло… Загорелись от первого солнца купола Василия Блаженного. Зевая, подхватывают отблески утра окна жилых домов. Пораженные, не понимая, что же это такое нынче с ними творится, стоят на постах молодые милиционеры, охваченные смутным предчувствием счастья.

Минута! И вот уж выскочила из-за угла поливочная машина… Грузовик. И еще один.

Побелел край неба. Звякнул трамвай. Хлынули на улицу москвичи.

Они переполнят сейчас метро, троллейбусы и автобусы, заслонят Москву, заслонят утро.

Но разве им заслонить весну?

Она не спала всю ночь. Работала. Она снимет свой номерок в проходной года только тогда, когда повесит на табель свой номерок – лето.

Она работяга, весна. Ни одно деревце, ни один лопух не обойдены ею.

Набухла каждая древесная почка. А запахи?.. Плохо разве она поработала над их оттенками?.. А человечьи лица?

Но она не тщеславна. Нет. Не честолюбива. А всего лишь старательна. Труд ее – труд высококвалифицированный. И темпов она не снизит, независимо от наших вздохов, влюбленностей и переэкзаменовок.

– Весна! – сказала Кира.

И на этот раз не солгала. Рядом с ней, над ней, под ее ногами – со сбитым каблуком левой туфли – была весна.

К вопросу о поцелуях

– А нет ли билетика лишнего? – унижалась очередь.

– Биле-етик. Биле-етик… Нет ли билетика?

В фойе был джаз. Дирижер, искусно просияв унылым своим лицом, объявил солистку.

Она вышла на авансцену, немолодая, усталая… И приступила к делу: улыбнулась губами, накрашенными нежно-лиловой помадой.

Мы по палубе бегали, целовались с тобой…