Оторвавшись от сундука, я проглатываю вставший в горле комок и обшариваю комнату в поисках ключа. Его не будет там, куда я уже столько раз заглядывала: ни в горшках, где отец хранит табак, ни в ящиках, куда он складывает одежду и подсовывает веточку сушеной лаванды для свежести. Но для верности я все равно проверяю. Перехожу в большую комнату и ощупываю изнутри камин на случай, если ключ пристроен где-нибудь в секретной ложбинке. Я роюсь по горшкам на кухне, простукиваю половицы в поисках тайников прямо под ногами. Я бы ни за что не стала рыскать по дому, пока отец находился в деревне, из страха, что он меня за этим делом и застигнет. Мне совершенно не хотелось, чтобы между нами вспыхнула ссора.

– Тут нет, и тут… – шепчу я снова и снова, переворачивая стулья и ощупывая шторы на предмет бугорков.

Я понимаю, что отец наверняка придумал хитроумный тайник. Либо ключ вообще не дома, либо он на видном месте, мимо которого я хожу каждый день…

В голове опять всплывает отцовская спальня. Его кровать, простыни с которой я каждый раз снимаю в день стирки, и одеяло, которое вывешиваю летом на просушку под солнцем. И я задумываюсь: вдруг он прячет ключ там же, где спит?..

Я бормочу беззвучное «прости» и, откинув одеяло, ощупываю рейки каркаса. Проверяю изголовье, но и там ничего. И только в отчаянии отодвинув кровать, я кое-что обнаруживаю. Одну половицу с поврежденным уголком. В ней прямо идеальное отверстие под палец.

Приподняв половицу, я заглядываю внутрь, а сердце так и заходится. В узком углублении темно и как будто бы пусто, но я для верности все ощупываю. И пальцы натыкаются на нечто, нечто холодное. Металлическое. Я, едва дыша, хватаю находку и вытаскиваю на свет. В руках у меня ключ, и сердце рывками колотится в груди, пульсируя в ушах. Этот маленький, с медным отблеском ключик я видела всего лишь раз. Когда отец запер сундук после похорон.

Открывается он с легким щелчком, и петли скрипят, стоит мне откинуть крышку. Я наклоняюсь поближе: наконец-то выясню, что же скрывали от меня все эти годы.

Слева аккуратно сложены мамины вещи. Ее рубашки и темная куртка, под которой мы холодными ночами вместе жались у огня. Я достаю одну из рубашек и кончиками пальцев глажу простую грубую ткань. Рубашка местами протерта, но старательно залатана крохотными стежками. Я вспоминаю, как мама сидела при свече с целым ворохом починки на коленях. Как пламя свечи озаряло ее улыбку, когда она смеялась над какой-нибудь шуткой отца.

Я судорожно вздыхаю и откладываю вещи в сторону. Расправив лежавший под ними свиток, я обнаруживаю мамин портрет. Выполнен он углем, и простенькие черно-серые штрихи точно запечатлели ее образ. Она смотрит в упор на художника, и в глазах ее горит бесстрашие. В нашем домике ее портретов нет. Я так давно ее последний раз видела, что забыла, как волосы ее опадали на скулы. Как светились у нее глаза, когда она была счастлива. По щеке бежит слезинка, но я тут же ее отираю и смаргиваю воспоминания.

В тот же момент я достаю из сундука клинок. Заостренный и шипастый, совершенно не похожий на рыболовецкие ножи у нас на Розвире. Я подношу его к слабому лучику света из окна, и зазубренные края отблескивают серебром. Не помню, чтобы мама носила при себе оружие. На тряпочке, в которую он был завернут, краснеет пятно цвета ржавчины. Или застарелой крови. Волосы у меня встают дыбом, и по телу пробегает холодок. Я торопливо заворачиваю кинжал обратно в тряпочку, гадая, для чего он маме мог понадобиться. Для чего ей что-то смертоносное, когда у отца есть ножи на случай, если нам придется защищать свой остров. И почему она его держала под замком в окровавленной тряпке.

В остальном сундук набит записными книжками. Какие-то из них крупные, испещренные зарисовками острова, набросками с меня и отца на фоне приморской армерии. Есть там и рисунки свирепых созданий, о которых они с отцом столько рассказывали: нарвалов, фей и виверн с острыми клыками и крыльями как у летучих мышей.

Я достаю очередную тетрадь. Эта маленькая, исписана педантичным маминым почерком – даты, размышления, пересказы будничных событий. Я листаю книжку, погружаясь с головой в ее мир. В те времена, которые, как мне казалось, для меня бесповоротно потеряны.

Песнь, преследовавшая меня целых шесть лет, свербит внутри. Манит меня к одной конкретной тетради. Я выуживаю ее и берусь листать страницы; от кожаного переплета исходит странное тепло. В записной книжке практически пусто. Но стоит мне подобраться к последней странице, как песнь, которую слышу лишь я, внезапно смолкает. Я смотрю на рисунок, и меня омывает сладостная, опустошающая тишина. Это очередная мамина иллюстрация – восьмиконечная звезда, оплетенная какими-то цифрами. А внизу, струящимся курсивом, значится мое имя: Мира.

Меня всю трясет. Вот что звало меня все это время. Этот самый рисунок. Как будто мама умоляла его разыскать. Но почему, я не знаю. Не знаю, что обозначают эти цифры или почему рисунок так настойчиво меня манил. Я провожу по цифрам пальцами, перебирая воспоминания, которые придали бы им смысл. Может, это даты? И мама каким-то загадочным образом отмечала ход времени? Не отрывая пальцев от выведенных чернилами цифр, я представляю, что же нас объединяет даже столько лет спустя. Словно чернила только подсохли и мама вовсе не погибла.

А забрал ее у нас одной суровой зимой океан. Снег тут не лежит – воздух слишком соленый: на наших берегах выпавший снег просто сразу тает. Но тот самый день стал исключением. Тогда снегопад перерос в настоящий буран и накрыл наш остров словно одеялом, заморозив последние припасы, разодев в сияющую белизну всех и вся. В том числе проходивший мимо корабль, о котором мы заранее знали. Брин развел костры, один за другим, заманивая судно на затаившиеся под волнами острые клыкастые скалы. Мы едва могли хоть что-то разглядеть за первой каменной грядой, но все равно сидели, скорчившись, на пляже, так что волосы и складки плащей обрастали инеем. Когда ночную тьму прорезал свист, отец умолял маму не плыть с остальными. Но в глазах ее наконец разгорелось еле тлевшее пламя. Ее страстно тянуло в море, хотя отец этого никогда бы не понял. В итоге она с остальными из семерки привязалась к канату, а мы с отцом остались на берегу наблюдать.

Вернулись тогда всего трое. Всего трое, и они шептались о призраках. О корабле, которого на самом деле не было, о красных глазах под водой. Гнавшихся за ними. Тогда-то я и узнала, что море иногда бывает кровожадным. И может на нас ополчиться.

Я не могла отдать стихии маму без боя. Вырвавшись из рук отца, я нырнула за ней. Под волнами море было словно бальзам, воды его казались слишком безмятежными. Слишком милосердными для подобного зверства. Я плыла все дальше, прочесывая морское дно. И тут увидела в воде что-то красное. Даже сейчас не уверена, волосы я видела, глаза или кровь. Но точно разглядела алый шлейф, светившийся по краям. И кинулась за ним, крича ее имя.

Минуты сменялись часами, и в итоге я вернулась на берег одна. Отец прижал меня к себе так крепко, что я в тот момент поняла, каково это – любить кого-то удушающе сильно.

Тот день сломил отца, и я не нашла другого способа его исцелить, кроме как пообещать всегда быть рядом. Затоптать тлеющие в груди угольки, разгоравшиеся ярким пламенем всякий раз, когда я заплывала в кромешно-черные морские глубины. Я изо всех сил старалась отпустить желание уплыть отсюда и навсегда остаться жить среди воды. Старалась, в отличие от нее, не разбить ему сердце. Как-то отец рассказал, что запах снега до сих преследует его во сне.

Но я ему ни разу не рассказывала о своем секрете. Что мои сны наполнены запахом океана.

Глава 6

НАУТРО СОЛНЦЕ ЕЩЕ ПРОДИРАЕТСЯ СКВОЗЬ ОБЛАКА, а мы уже стекаемся на собрание. Из рук в руки переходит печатный лист со смазанными по краям чернилами – столько нетерпеливых пальцев хотят его взять почитать. Узнать, взаправду ли это. Одинокая слеза скатывается по левой щеке старухи Джони, но, глянув на меня, она ее тут же смахивает. Да и остальные тоже смотрят, поглядывают то и дело украдкой. Как будто проверяют, тут ли я еще, жива – не жива. Не свихнулась ли под весом какой-то бумажки.

– Девять дней, – окликает меня знахарка, выходя из толпы.

Она сплевывает на пол, и это так на нее непохоже, такие вспышки гнева, что я вдруг прихожу в себя.

Все это время я бездумно стояла, как будто плыла по течению. Не в силах осознать происходящего. Но теперь протягиваю руку за листовкой. Чтобы осмыслить написанное, чтобы чернила протекли по жилам до самого сердца. Может, я хоть тогда проникнусь гневом знахарки. Хоть что-нибудь почувствую.

– Мы не можем их бросить! – выкрикивает Кай, и по толпе проносится одобрительный гул. – Если мы оставим их в этой тюрьме дожидаться суда, их даже никто не накормит. Их заморят голодом.

– Но залог… Вы только посмотрите, сколько с нас просят.

– …западня, только и всего.

– Наказать хотят нас в назидание другим. Мерзавцы…

– Хватит, – выпаливаю я, только выходит громче, чем я думала. – Хватит уже! Прекратите.

Я встаю, сжимая в руке листовку, и окидываю взглядом ряды глаз, ввалившихся от недосыпа, до краев наполненных ужасом. Я сглатываю; интересно, в моих глазах отражается то же самое?

– Даже если продадим все блестки, весь улов, этого все равно не хватит, чтобы заплатить залог за обоих и вызволить их на свободу. А дозорные только того и ждут. Ловят нас на живца. Поджидают, чтобы мы на это купились.

В доме для собраний повисает давящая тишина. Никто меня не перебивает, даже отцовские товарищи у дальней стены. В комнате, где столько людей, разных мнений и зычных голосов, это пугает больше всего – что ни у кого и слова в ответ не находится. Как будто все наши надежды заранее рухнули.

– На залог нам не хватит. И они это знают. – Я перевожу дух. – Они хотят нас сломить. Чтобы мы перестали топить корабли. Чтобы подмять нас под себя, закрыв глаза на то, как мы умираем от голода.

Шепотки пересыпают тишину, перерастая в целый водоворот.

– А значит, одному из семерки придется пойти и предложить себя в обмен на них. – Я закрываю глаза. – Я пойду.

В комнате воцаряется полный бедлам. Выкрики «нет» перемежаются с призывами освободить Брина. Люди сбиваются в группки и берутся обсуждать, кто для нас ценнее. Я, одна из семерки, мой отец, рыбак, или наш предводитель, Брин. Агнес впивается ногтями мне в руку и насильно тянет на место. Я на автомате сажусь, но сама вся дрожу. Такое ощущение, что все пошло не так.

– Как ты могла? – разъяренно шепчет она. – Даже заикнуться о том, чтобы поменяться с ними местами?

Я хватаю ее за руку в ответ и оборачиваюсь к ореолу ее рыжих волос. Я держусь как могу, стараюсь отринуть самую свою сущность, и меня охватывает страх. Отдышавшись, я его перебарываю и убеждаю себя не трястись за собственную шкуру. Корю себя даже за мысли об этом. Как я могу бояться поменяться с ними местами, когда на кону жизнь отца? Я стискиваю зубы, а крики тем временем становятся все злее, люди пихают друг друга, споря чуть ли не с пеной у рта. Запах отчаяния в воздухе густой, как туман.

– Это все равно не сработает! – выкрикивает Кай, прорываясь сквозь шквал голосов. – Они просто повяжут Миру заодно с ее отцом и Брином. Как только капитан узнает, что она топила корабли, все будет решено. Третьей пойдет в петлю.

Одобрительный гул громыхает у меня в голове. Я всхлипываю, осознав, насколько безнадежным был мой план.

– Мне нужно на воздух, – шепчу я на ухо Агнес и дожидаюсь, чтобы она разжала руку.

Агнес зажмуривается так сильно, что на веках у нее образуются складки. Кай обнимает ее одной рукой и кивает мне. Взгляд у него пронизывающий и твердый. Такой же твердый, как молоток с долотом, которыми он мастерит гробы. Как и я, он видит, что нас ждет. Если их повесят, дозор одержит верх. И это сокрушит весь остров.

Втягивая неподвижный воздух, я подставляю лицо солнцу и греюсь под его лучами. Но голоса людей, их страх преследуют меня по пути из деревни. И мне никак от них не уйти. Я перебираю в уме каждое мнение, мысли мечутся в голове, так что приходится остановиться. Я с такой уверенностью поднялась, убежденная, что план сработает. Но вдруг дозору нужна не только моя кровь? А вдруг она им вообще не нужна?