13 мая стало официально известно, что Англия признала за Конфедерацией статус воюющей страны. Это с корнем вырывало чуть ли не все, что Генри усвоил в Гарварде и в Германии. Ему предстояло осознать – и чем скорее, тем лучше, – что понятия, в которых он воспитывался, противостоят истине, что в мае 1861 года ни один человек в Англии – буквально ни один – не сомневался в том, что Джефферсон Дэвис стоит, или будет стоять, во главе нации, чему, за редким исключением, англичане были только рады, хотя и не спешили высказать это вслух. Они по большей части следовали примеру мистера Пальмерстона, который, по словам мистера Гладстона, «желал раскола ради ослабления опасной силы, но предусмотрительно помалкивал». Никто в Англии уже не возмущался рабством. Министр иностранных дел лорд Джон Рассел еще до прибытия мистера Адамса принял эмиссаров мятежных штатов и признал за Югом статус воюющей стороны, тем самым заранее определив позицию британского правительства. Дело шло к признанию независимости Юга – это был вопрос времени и удобного случая.

Какие бы чувства ни владели посланником Адамсом, на его сына такой поворот событий произвел поначалу оглушающее действие – словно его парализовало, связало по рукам и ногам. Однако он сознавал – для отца ситуация грозила стать роковой. Вполне возможно, им всем придется повернуть назад, и в ближайшие же дни. Но постепенно горизонт стал проясняться. Позднее, возвращаясь памятью к событиям тех давних дней, Генри леденел при мысли, что было бы с миссией, окажись его отец таким, каким он рисовался Самнеру, – непригодным для своего поста. Что касается личного секретаря, он для своего – при всей его незначительности – явно не годился, и первым доказательством его непригодности служило то, что он слепо верил в своего отца. Генри ни на секунду не приходило на ум, что отцу может изменить выдержка или самообладание; действительно, в длинной веренице нескольких поколений известных ему впоследствии дипломатов и государственных деятелей он не мог назвать ни одного, кто оказался бы способным выдержать подобный удар, ничем не обнаружив своих чувств. За весь длинный день их утомительной поездки в Лондон у него ни разу не явилось повода подумать, что отец может сделать неверный шаг. Какие бы мысли ни владели посланником – а голова у него, несомненно, работала не менее активно, чем у сына, он не выказал ни единого признака волнения. Манеры его оставались теми же, мысли и чувства казались предельно спокойными; он не выдал себя ни единым словом, ни один нерв в нем не дрогнул.

Первое испытание оказалось самым тяжелым: удара сильнее и неожиданнее им уже не могли нанести. Худшее уже произошло. Теперь личный секретарь знал, как себя вести: во всем как можно точнее копировать отца и придерживать язык. Очутившись в отеле «Мориджи» на Риджент-стрит, в разгар лондонского сезона, без единого друга или хотя бы знакомого, Генри счел за лучшее никому не задавать вопросов и не высказывать никаких сомнений, разве только подшучивать над замешательством отца, когда официант предлагал на завтрак «ичницусчинойсэр». Ведь его положение было, честно говоря, хуже некуда. И чем лучше он в нем разобрался бы, тем безнадежнее оно бы ему показалось.

Как в политическом, так и в светском аспектах ситуация выглядела беспросветной, окончательно и бесповоротно. Что касается света, требовались годы, чтобы человек, прибывший в Англию, занял положение в лондонском обществе, тогда как у посланника Адамса не было на это не то что свободной недели – часа, а у его сына даже отдаленной возможности что-либо предпринять. В области политики перспектива представлялась еще мрачней, а в отношении госсекретаря Сьюарда и сенатора Самнера и того хуже. Однако, ознакомившись на месте со всеми обстоятельствами, посланник Адамс решил, что непосредственная опасность ему не угрожает. Мистеру Адамсу всегда везло – и в том, что он предпринимал, и в том, чего избегал. Удар, повергший Сьюарда и Самнера, его не задел. Лорд Джон Рассел, сам того не желая – а может быть, напротив, желая, – оказал посланнику добрую услугу, приняв эмиссаров Юга до его приезда. Окончательный удар должен был воспоследовать месяца три спустя и тогда убил бы посланника наповал. Но британские министры все еще то ли в чем-то сомневались, то ли чего-то совестились – только они явно были склонны тем дольше медлить со вторым шагом, чем поспешнее совершили первый.

Предмет этой книги не приключения Чарлза Фрэнсиса Адамса на дипломатическом поприще, а приключения его сына в поисках воспитания ума и сердца, и, если не принимать эти поиски чересчур серьезно, они, безусловно, стоят улыбки. Положение отца в Лондоне было в целом не так уж скверно, положение сына – нелепейшим. В силу давней семейной традиции Чарлз Фрэнсис Адамс смотрел на британских министров как на врагов: единственное общественное занятие Адамсов на протяжении по крайней мере ста пятидесяти лет, исключая краткие промежутки, когда они сражались со Стейт-стрит, состояло в том, чтобы сражаться с Даунинг-стрит; и британское правительство, хорошо знавшее, насколько оно непопулярно за рубежом, предпочитало, даже приняв официально грубый тон, в личных отношениях вести себя корректно. Дипломатов обычно держат, так сказать, в черном теле, но это им нипочем. Посланнику Адамсу не на что было жаловаться: он занимал достойное своего поста положение, и единственное, чего ему приходилось опасаться, – как бы Англия не ввязалась в войну. Положение сына было иным. Он ехал в Англию, чтобы помогать отцу, но, как ни старался, не мог уразуметь, каким образом может быть ему полезен, напротив, ясно видел, что отцу придется помогать ему. Для него пребывание в Англии обернулось остракизмом, самым тяжелым из всех, какому он когда-либо подвергался. Полная изоляция в огромном лондонском обществе – вдвойне непереносимая, поскольку в непосредственные обязанности Генри входило всех знать и сопровождать посланника с супругой, когда они нуждались в эскорте. У него не было ни друга, ни даже врага, который сказал бы ему – терпи. А если бы и нашелся такой, он услышал бы в ответ, что терпение – удел дураков да еще святых, Генри же приехал помогать отцу и должен помогать ему сейчас, когда отцу как никогда требуется помощь. На деле он мало чем умел помочь, разве только быть ему слугой, письмоводителем и, когда надо, играть с младшими детьми.

Странное это положение для человека, который по долгу службы обязан быть полезным. Но, познакомившись с обстоятельствами секретарской службы поближе, Генри начал сомневаться в том, что обязанность секретаря – быть полезным. Войны часто венчают дипломатические усилия и поэтому не нарушают привычек дипломатов. Большинство секретарей ненавидели своих принципалов и менее всего желали быть им полезны. В Сент-Джеймсском клубе, куда сын посланника мог попасть лишь по приглашению кого-либо из его членов, самый содержательный разговор, какой ему доводилось слышать среди своих сверстников, собиравшихся за игорными и прочими столами и явно чувствовавших себя еще беспомощнее, чем он, сводился к репликам вроде: «Quel chien de pays!»^[16] или «Que tu es beau au-jourd'hui, mon cher!»^[17] Никому не хотелось обсуждать положение дел, еще меньше обмениваться новостями. Политика входила в обязанности глав миссий, которые также не рвались, без особого распоряжения со стороны своего двора, вершить какие-либо дела. Если американскому посланнику приходилось туго сегодня, то русскому – вчера, а французскому придется завтра. Всему свой черед. Настоящему дипломату суетиться не к лицу. Империи всегда разваливались на куски, дипломаты всегда их собирали.

Вот и все уроки, какие Генри извлек на дипломатическом поприще, и не более того, если не считать, что он обнаружил богатейшие залежи взаимной ненависти, глубоко проникшей в отношения между главами миссий и их штатом. Что же до успехов Генри в свете, то они оставляли желать лучшего, и это крайне задевало самолюбие личного секретаря. Любая оплошность, допущенная им в этикете или в титуле, причиняла ему жесточайшие мучения. В памяти навсегда запечатлелись первые светские приемы, на которые его приглашали: званый вечер у мисс Бердет-Кутс в ее особняке на Стреттон-Плейс, где он забился в нишу окна, надеясь остаться незамеченным; прием в саду, который вдовствующая герцогиня Сазерлендская, известная своими антирабовладельческими взглядами, давала в Чизвике, и так увлеклась беседой с американским посланником и его супругой, что не заметила, как разъехались все остальные гости, кроме молодого герцога и его кузенов, затеявших на лужайке игру в чехарду. Впрочем, всякий раз, когда в течение последующих тридцати – с перерывами – лет Генри Адамсу случалось встретить его светлость, тот, как ни странно, всегда играл в чехарду. Не меньший кошмар Генри пришлось пережить на балу у другой вдовствующей герцогини Сомерсетской, когда эта престарелая дама – ужасная развалина с кастаньетами в руках! – поймав его, заставила проплясать перед собравшимися леди и джентльменами бурный шотландский танец в паре с дочерью турецкого посла. Многим, пожалуй, страдания Генри покажутся смешными, но тогда он готов был провалиться сквозь землю.

Наступил конец сезона; личный секретарь так и не приобрел личных знакомств и продолжал пестовать себя в полном одиночестве, когда в «Таймс» появилось описание сражения при реке Булл-Ран. Генри хотелось одного – спрятаться от глаз подальше: Булл-Ран с дипломатической точки зрения был крахом еще большим, чем с военной. Все это – страницы истории, которые при желании можно прочитать еще на школьной скамье; но на американскую миссию эти события оказали весьма любопытное и непредвиденное действие – они ее укрепили. Ее положение прояснилось. В течение следующего года посланник и его штат жили от недели к неделе, готовые в любую минуту покинуть Англию и неизменно полагая, что пробудут там в лучшем случае еще месяца три. В Европе ждали сообщения об их отъезде. Все были настолько уверены в неизбежности конца, что даже не давали себе труда его торопить.

Это обстоятельство, насколько личный секретарь мог судить, и спасло его отца. В течение ближайших месяцев Генри считал, что его карьера в качестве личного секретаря не состоялась или закончилась, и готовился к тому, чтобы, не экспериментируя более, завершить свое воспитание в рядах потомакской армии, где встретил бы немало своих знакомых, которым жилось не в пример интереснее, чем ему. Эта мысль не покидала его все лето и осень. Наступила зима. Зима в Лондоне всегда тяжелое испытание, а первая зима для новичка – в особенности, но декабрь 1861 года, который Генри Адамс провел на Мэнсфилд-стрит в Портленд-Плейс, вряд ли выдержал бы и самый закаленный человек.

Однажды вечером, когда, сидя в одиночестве на Мэнсфилд-стрит – посланник с супругой отбыли из Лондона с загородным визитом, – Генри боролся с приступом тяжелой тоски, пришла телеграмма агентства «Рейтер» о захвате Мэзона и Слайделла на борту английского судна. Все три секретаря – два посольских и личный – были на месте; разъяренные, как дикие звери, долгим нервным напряжением, выносить которое уже не хватало сил, все трое, зная, что этот инцидент может обернуться не просто высылкой миссии из Англии – и не просто разрывом дипломатических отношений, – а объявлением войны, единодушно испустили ликующие крики. Они радовались тому, что теперь наступит конец. Они уже видели его и приветствовали. Ведь Англия только выжидала удобный момент, чтобы нанести удар. Что ж, они нанесут его первыми!