Привезти меня обратно. Девять долгих лет я ждала, когда услышу эти слова. Привезти меня обратно. Вернуть меня домой. Я верила Герцогу, когда он говорил, что я поживу в Хэтфилде совсем недолго, и продолжала твердить себе, что он пошлет за мной со дня на день, но проходили недели, потом месяцы… и «со дня на день» исчезло из моих мыслей. Герцог заезжал раз-другой в году, когда случалось оказаться в этой части округа, но визиты были краткими, он вечно спешил, а когда я спрашивала о возвращении домой, говорил, что время сейчас неподходящее, и я научилась не спрашивать. В последние пару лет он и вовсе перестал приезжать. И все же я всегда знала, что когда-нибудь, в один прекрасный день, я покину этот маленький городок в горах. И вот этот день настал.

– Зачем? Почему сейчас?

– Джейн умерла, – говорит Том. – Инфлюэнца забрала ее в три дня.

Джейн умерла. Том произнес эти слова тихо, но я слышу, как они громыхают у меня в голове. Сколько раз я думала о Джейн, о том, как она разрушила мою жизнь, о том, как она забрала у меня все, что я любила! Невозможно было удержаться и не пожелать, чтобы с ней что-нибудь случилось, но я всегда старалась отделаться от таких мыслей, молясь вместо этого, чтобы Джейн одумалась, поняла, что я вовсе не собиралась навредить Эдди, что у меня должно быть место в отцовском доме наряду с моим братом. Клянусь, я никогда не молила Бога забрать ее вот так, оставить Эдди без мамы. Ни один ребенок не должен через такое проходить.

– Все Кинкейды собираются в Большом Доме, – говорит Том.

Тетушка Фэй вновь выходит на улицу, как раз когда солнце прожигает остатки дымки. Она переоделась в свое выходное платье и приглаживает густые черные волосы изящными пальцами, которые она терпеть не может портить стиркой. Люди говорят, что в свое время тетушка Фэй была настоящей красоткой, да это и сейчас видно – по ее оленьим глазам и пышным округлостям. Но жизнь в Хэтфилде очень быстро старит тело: эти густые черные волосы тронуты сединой, а кожа в уголках оленьих глаз покрылась крохотными морщинками.

– Ах, Том, красивый наш студент, какой приятный сюрприз! Что привело тебя сюда?

– Джейн умерла, – отвечаю я вместо него. – От инфлюэнцы.

– О боже! – рука тетушки Фэй взлетает к губам. – Да смилостивится Господь над ее душой!

– Похороны завтра, – сообщает Том. – Герцог послал за Салли.

Тетушка Фэй улыбается.

– Я же тебе говорила, Салли! Я говорила тебе, что однажды это случится. – Тут она издает нервный смешок. – А как же я, Том? Я ведь тоже еду, верно?

– Простите, мисс Пауэлл. – Тон Тома мягок. – Герцог ничего про вас не говорил.

Тетушка Фэй поворачивается ко мне, заламывая тонкие пальцы, в глазах – паника. Я не могу оставить ее здесь – женщину, которая воспитывала меня последние девять лет, – я не могу бросить ее здесь наедине с котлом, полным простыней в пятнах.

– Тетушка Фэй должна быть там, – говорю я. – Она тоже член семьи.

Том в ответ кивает.

– Разумеется, она член семьи. Но ты же знаешь Герцога. Он терпеть не может сюрпризов – если только не сам их готовит, – и он ясно сказал: «Привези Салли», а не «Привези Салли и Фэй».

– Я без нее не поеду!

Тетушка Фэй подхватывает меня под руку.

– Салли, не перечь Герцогу. Езжай. Ты же ненадолго. Ты ведь вернешься, правда же?

Правда же? Или, может быть, Герцог хочет, чтобы я вернулась домой навсегда? Если я еду только на похороны, то тетушка Фэй пару дней прекрасно проживет и одна. Простыни уже почти чистые, солнце светит, она сможет развесить их сама, а потом отвезти в клинику в красной тележке «Дерзание». Но что она будет делать, если Герцог захочет, чтобы я осталась?

– Правда же? – спрашиваю я Тома. – Я сюда вернусь?

– Герцог не сказал. Но поминки уже начались. Лучше бы нам выехать поскорее.

Тетушка Фэй ходит за мной по пятам по дому, мимо портновского манекена и картинок с нарядами из женских журналов, приклеенных к стенам. В нашей спальне я снимаю с подушки наволочку. У меня не так много вещей, и все они прекрасно в нее влезут, да еще и место останется.

– Ты ведь вернешься, правда? – снова спрашивает она. Голос у нее тихий и надломленный.

– Тетушка Фэй, я знаю ровно столько же, сколько и ты.

– Герцог сказал, что он будет заботиться обо мне столько, сколько я буду заботиться о тебе. Что будет со мной, если ты не вернешься?!

– Я о тебе позабочусь, – говорю. – Так или иначе.

– Как?

– Найду способ.

Надеюсь. Просто пока не знаю как. А Том ждет, и Герцог ждет, и я должна ехать.

Наверное, собираться так, будто не вернусь, значит искушать судьбу, но я все равно собираюсь именно так. Второй комплект белья, летние носки, щетка для волос из свиной щетины, обтрепанная Библия, которую я читаю не так усердно, как должна бы, – все они отправляются в наволочку. Я поворачиваюсь спиной к тетушке Фэй, стаскиваю с веревки свое коричневое муслиновое платье и, хотя оно еще влажное, сворачиваю скаткой и укладываю туда же. Надеваю другое платье – синее в полоску с узором из ракушек, которое приберегаю для особых случаев. Остается только одна вещь. Моя винтовка, моя самая ценная собственность, стоит в углу.

– Тетушка Фэй, мой «Ремингтон» остается здесь, с тобой. В случае чего не бойся им воспользоваться.

Глава 2

– Ты готова к этому? – спрашивает Том, когда мы проезжаем через Хэтфилд.

– Я в порядке.

Получается резче, чем хотелось. Мне казалось, я не настолько на взводе. Том кивает, словно понимает, что я чувствую. Мы пересекаем Охотный ручей, и Том заводит разговор о том, как он любит этот ручей, как его вода выстреливает в воздух со склона горы, а потом падает вниз почти отвесно, бурля, расплескиваясь по скалам, холодная, быстрая, узким потоком, но потом, у подножия, где местность становится ровнее, течение замедляется и начинает петлять и блуждать, встречаясь с другими ручьями и речушками, теряясь в них, огибая скалы и подъемы, соскальзывая в низинки, где ей течь привольнее всего.

– Вот потому-то Кривой ручей и кривой.

Том рассказывает мне, что другая машина Герцога, тот самый «Форд», сейчас занята на оптовой закупке продуктов для поминок, поэтому Герцог послал его на «Паккарде» со словами: «Я с тебя шкуру спущу, если на нем появится хоть царапина». Том всегда был осторожным водителем, и теперь, сидя за рулем дорогущей новой машины Герцога, он буквально крадется вперед, сбрасывая скорость на крутых поворотах, держась подальше от глубоких колей, оставленных телегами с лесом, и сбавляя скорость до черепашьей перед каждой глинистой лужей.

Так что обратный путь в Кэйвуд оказывается долгим. Или, может быть, только кажется долгим, потому что мои мысли летят вскачь. Так много мыслей в моей голове! Мыслей, противоречащих друг другу. Мне не терпится добраться до Большого Дома, но я даже не представляю, как меня там встретят. Я надеялась на этот день годами, мучительно жаждая вернуться домой, но за все это время ни разу хорошенько не задумалась, что́ оставлю позади, и теперь не могу отделаться от видения тетушки Фэй, которая стоит там одна-одинешенька рядом со своей потрепанной вывеской и машет вслед на прощанье, ради меня изо всех сил стараясь улыбаться.

Мы спускаемся, съезжая с Голубого хребта в западной части округа Клэйборн в долину, где прекрасная виргинская земля достаточно ровна для хорошего земледелия, а поля и пастбища разделены изгородями и заборами. В горах зима еще не ослабила свою хватку, но здесь, внизу, весна смягчила землю, выманив первые нежные ростки зелени вдоль обочин, и почки на деревьях надулись, точно сытые клещи.

Когда мы достигаем пологих холмов на востоке, я начинаю замечать места, которые помню по тем временам, когда была маленькой девочкой: заброшенный каменный фермерский дом со старой каменной же, постепенно рассыпающейся стеной, элеватор в форме пули подле кроваво-красного амбара, видавшие виды навесы для сушки табака.

На окраинах Кэйвуда мы сворачиваем на дорогу вдоль Кривого ручья и минуем маленькие домики с еще более миниатюрными верандами. Фермеры, у которых было туго с деньгами, продавали клочки придорожной земли, и часто их покупателем был Герцог, который потом строил эти домишки и сдавал их в аренду.

Наконец мы достигаем каменных колонн перед Большим Домом. Через дорогу от них поднялись два новых дома, но подъездная аллея выглядит точь-в-точь так, как я ее помню, обрамленная толстоствольными деревьями, чьи кроны арками смыкаются над головой.

Мы проезжаем мостик через Кривой ручей, и мне невольно вспоминается трехлетний Эдди, который лежит на нем ничком. За мостиком вдоль аллеи выстроились ряды машин и экипажей, а еще дальше впереди длинная вереница людей змеится к Большому Дому.

– Не жди своей очереди, Салли, – говорит Том. – Входи сразу внутрь.

– Это как-то грубо…

– Ты здесь родилась, Салли. Ты не обязана ждать. И оставь свой узелок в машине. Я занесу его потом с черного хода.

Я пожимаю ему руку и выпрыгиваю наружу, пока он не успел сделать какую-нибудь глупость – например, обежать машину и открыть передо мной дверцу. Люди косятся на меня, когда я выхожу из машины, но никто не задерживается взглядом надолго, все возвращаются к своим разговорам, и я стою одна, глядя на Большой Дом.

Странное ощущение – наконец увидеть то, что так долго занимало место в моей голове. И, по правде говоря, я боялась, что, когда вернусь, Большой Дом окажется не таким большим, каким его рисовали мои воспоминания. Но нет, этого не случилось.

Большой Дом огромен. Одна его сторона – изначальный каменный фермерский дом, маленький и прочный, две комнаты поверх двух других комнат, сложен он из полевых камней, которые собирал мой прадед Булл Кинкейд, когда впервые расчищал эту землю. К этому каменному дому пристроено деревянное крыло, которое Полковник, отец Герцога, добавил около пятидесяти лет назад, когда семья вступила в права наследства. Наконец, есть еще шикарное, с высокими окнами крыло, которое пристроил Герцог, когда Большой Дом стал принадлежать ему.

Я шагаю по аллее мимо тополей, которые вытянулись еще выше, и самшитовых деревьев, которые стали еще толще, опять гадая, вернулась ли я домой навсегда или просто наношу визит, как все эти люди в очереди. Поднимаюсь по ступеням веранды и пытаюсь протолкаться сквозь толпу у двери, но кто-то окликает меня:

– Очередь начинается вон там!

– Я родственница.

– Мы все родственники.

– Я дочь Герцога.

– Господи помилуй! – говорит какая-то женщина почти шепотом. – Это ж Салли Кинкейд!

Головы поворачиваются, толпа расступается, и я прохожу в двери.

Я внутри Большого Дома. Скорбящие заполняют переднюю, но на какой-то миг я перестаю их видеть. Цветочные обои, ковер, который проделал долгий путь из Персии, бронзовая вешалка для шляп и стойка для зонтов с ручками в виде львиных голов, часы-ходики с солнцем и луной на циферблате – все это так знакомо и в то же время далеко, за целый мир от той жизни, которой я жила с тетушкой Фэй. Здесь нет нужды, нет необходимости считать гроши – и мне трудно поверить, что когда-то я жила здесь, что я принимала эти удобство и изобилие как данность. Но воспоминания нахлынули на меня потоком; вот я скольжу вниз по этим узорным перилам, втискиваюсь в тот чулан, играя в прятки с Эдди, пробегаю по этому холлу, когда Герцог кричит: «Я дома!» – и запрыгиваю к нему на руки. Я хватаюсь за балясину, чтобы не упасть. Я дома.

Иду по холлу, осторожно, помня об осанке – держись с достоинством, всегда говорит тетушка Фэй. Скорбящие наряжены в свою лучшую воскресную одежду, одни степенно беседуют, сбившись в маленькие кучки, другие прихлебывают из бутылок и смеясь запрокидывают головы, потому что поминки – это еще и шанс повидаться с друзьями и родичами.

Мне кажется, я слышу его голос, голос Герцога, перекрывающий гул разговоров и звяканье тарелок, и я иду на его звук, поворачивая налево в залу, где красные бархатные шторы на окнах задернуты, и там, посреди всех этих людей, я вижу тело Джейн, вытянувшееся на длинном обеденном столе из древесины грецкого ореха, ее светлое лицо и белое шелковое платье, поблескивающее в мягком свете окружающих ее свечей.