Тот грубо хохотнул за дверью, и Саша остался в тишине. Устало растер виски, поднялся из-за стола, занося в дом сумки. Сам расположился у печи, сумку Елизарова поставил в изножье кровати, блекло улыбаясь воспоминаниям. Вот они, вдохновленные и совсем наивные, дерутся за печку и лавку, а потом с хохотом подкидывают друг другу разбросанные по дому вещи. Будто в другом мире, совершенно в другом измерении.

Бестужев успел убрать со стола, налить в миску под печь молоко и оставить пару конфет в дар домовику, когда тревога царапнула внутренности. Жаркое дневное солнце начало плавно спускаться по небосклону, зачирикали ожившие в вечерней неге птицы. Где-то протяжно пропела камышовка, готовясь к ночным полетам. Возле уха запищал комар, и Саша с радостью его прихлопнул.

Славик не возвращался. Не вернулся он и тогда, когда мимо дома с визгливым хохотом пронеслась маленькая стайка детей с полным сачком отъевшихся бородавчатых жаб. Мальчишки улюлюкали, размахивая отвратительным трофеем, девчонка трусливо визжала, приподнимая на бегу мешавшее платье и обнажая разбитые коленки. Деревня оживала, а в нем просыпался страх.

Когда под рукою скрипнула калитка, сердце уже разгонялось, плясало на корне языка. Бестужев сделал первые шаги по дороге и почти пожалел о том, что согласился вернуться. А в следующий миг облегчение окатило его, как ушат ледяной воды. Не сдержавшись, Саша судорожно выдохнул, быстро шагая навстречу едущему другу.

Движения Славы были злыми, рваными, Елизаров то и дело подносил руку к лицу, растирал лоб и щеки, чтобы снова начать крутить замедляющиеся колеса. Когда они поравнялись, Бестужев удивленно моргнул раз, за ним второй. И бессовестно расхохотался, глядя, как сникает друг, как досадливо дергаются плечи, а рука снова тянется к щеке.

– Красиво. Подрался с пятилеткой?

Перекошенная обидой рожа друга была живописно разукрашена кровавыми полосами. Одна из длинных царапин начиналась на лбу и заканчивалась на подбородке, чудом не задев глаз. Губа распухла, брови и нос измазаны запекшейся кровью, Саша догадывался, чьи отпечатки разукрашивали лицо Славы. Нетрудно было догадаться.

– Иди в жопу, этот черный говнюк совсем ошалел. – Дотрагиваясь до губы, Слава зло зашипел и отдернул пальцы. Бросил взгляд из-подо лба на Сашу, поехал к калитке. – Я ему кис-кис-кис, солнышко, а он мне на хлебальник как прыгнет… Это не домовой, это нечисть настоящая, сумасшедший.

– В дом не пустил, да? – Саша придержал калитку, а следом дверь, бессовестно хохоча во всю глотку. Ком напряжения распался, ухнул куда-то в желудок, наполняя тело дурной, извращенной эйфорией облегчения.

– Да какое там… Он меня на тропинке встретил, пока до Чернавиной избы доехали, ластился к ногам, как ненормальный, орал дураком. А только свернул к Весняниной избушке, его какой-то черт за яйца укусил. Дорогу перегородил, шипит, раздулся, как шар, а глаза горят-горят. Есть там что-то, Саша, правду ты говорил.

– Но кошачьим когтям ты поверил больше, через боль до тебя доходит лучше, Елизаров.

Глава 3

Утро встретило его нахальным солнечным лучом, скользнувшим через приоткрытые шторы на печку. Тонкая полоска света коснулась закрытых век, и Саша со стоном поморщился, вытягивая замлевшие ноги. Завтра он ляжет на скамью. Попросит у Зарины одеяло поплотнее, на худой конец попробует дойти до сарая Весняны за прелым, пропахшим мышами матрасом или притерпится к жесткому дереву лавки. Но спать, свернувшись в клубок, когда коленки упираются в нос, Бестужев больше не хотел.

Ночь выдалась тяжелой. Не предупреди их Ждан о шишиморе, они бы решили, что на каждый дом, в который ступает их нога, падает проклятие. Бесстыжее создание гремело тарелками, по полу пробегался дробный топоток, и с каждым часом убежденность Бестужева в том, что она не опасна, меркла все больше. Существо гарцевало по обнаженным нервам, от злости сводило зубы. И если Слава притерпелся и спал уже через пару часов, то Бестужев почти не сомкнул глаз. Усталость сморила его лишь на рассвете, когда шум стих. Видимо, гадина выдохлась.

Спрыгивая с печи, он со стоном потянул спину, развел в стороны руки и прискорбно посмотрел на тарелку, выдвинутую в центр комнаты. Еще вчера в ней было подношение для домового. Молоко пропало, вместо него каленую глину украшала внушительная горсть мышиного помета. Судя по гармонично сложенной кучке, без существа из Нави и здесь не обошлось, ни одна крыса столько из себя не способна вытрясти.

В висках стрельнуло, и Бестужев, тихо матерясь, потянулся к гостинцу шишиморы, по пути к мусорному пакету подхватил с пола разодранные в клочья фантики от сожранных конфет.

– Ты же женщина, где твоя чистоплотность, куда дедушка-домовик смотрит? – Укор хриплым спросонья голосом так и повис в воздухе, в соседней комнате заворошился Славик, скрипнул под его весом матрас. Похоже, проснулся.

Несмотря на тяжелые веки и ноющую головную боль, он был рад бессонной ночи. Приснись ему Катя здесь, и Бестужев мог сойти с ума – понестись в лес, утопиться в колодце, что угодно. Знать, что она совсем рядом и недосягаема, было больно. Навыворот и стеклянным крошевом по внутренностям – наверное, так крутит в агонии перед смертью каждое существо.

Лучше так. Без сна и сновидений.

Поели они быстро, пустые жестянки от консервов забросили в пакет и вышли на улицу. Солнце еще не набрало силу, пели последние соловьи, мирно тикающие часы на запястье показывали полседьмого.

– А давай-ка мы с тобой пройдемся до дома Чернавы.

Воодушевленное предложение Славика ударило под дых, Бестужев болезненно скривился:

– Зачем?

– Ради тебя, олух. – Быстрее работая руками, Елизаров поравнялся с ним и прищурил глаза, в них мерцал зарождающийся огонь надежды. – Я читал, что каждую ворожбу ведьмы снять можно, они все свои заклятия записывают, чтоб ничего не забыть. Найдем тетрадку, полистаем до нужного места – и готово, неси к любой бабке за названную цену. Вдруг все куда проще, чем мы себе представляли?

– Это было бы очень здорово. – Саша скупо кивнул, не зная, как усмирить тревожно колотящееся сердце. Вдруг все действительно так просто?

На узкой тропинке к ведьминому дому Бестужев замедлил шаг. Не специально, просто ноги неожиданно налились тяжестью – каждый шаг как десять. Воздух загустел, не желая с легкостью скользить в легкие, из груди вырвался неясный хрип. Вот она, та самая изба. Неказистая, заросшая бурьяном из широких лопухов и крапивы по самую задницу – припечет нехило. Слава с сожалением почесал щеку – пару волдырей на свое лицо он сегодня получит.

В распахнутых окнах гулял ветер, белоснежные занавески стали рыжими из-за дождей, смывающих пыль и грязь с покатой крыши. Они развевались угрожающим флагом, просили отступить непрошеных гостей, предвещали беды.

Саша нервно дернул подбородком, провел горячими подушками пальцев через спутанные после сна вьющиеся волосы и осмотрелся, поднимая выбитый из плетеного забора отсыревший, с отошедшей разбухшей корой прут. Принялся расчищать им дорогу до порога широкими взмахами. Засвистело в ладони дерево, рассекая воздух. Почти как в детстве, только тогда врагом светловолосого мальчишки была крапива, а сейчас проклятая деревня, привязавшая к себе силком.

Напрасно он боится, в этом месте их не встретит опасность, он снова себе надумывает. Если у здешних изб и бывает душа, то в этом доме она погибла вслед за Чернавой. Дымоход покосился, на стенах нарос мох, а дровянка, у которой он так самозабвенно душил ведьму пару лет назад, развалилась. Беспорядочно валялись поленья, на них не позарились даже немощные старики, неспособные запасти на зиму дров. Никому не нужное ведьмино богатство.

Подняв коляску с Елизаровым на крыльцо, Саша потянулся к двери. Она протяжно застонала, возмущенным скрипом провожая их внутрь. Там, где деревенские сняли крышу, пол порос мхом, растрескалось и разбухло плотное дерево, давно облезла краска. На столе беспорядочной кучей примостились ветки, среди которых незнакомая птица свила маленькое гнездо. Скорлупа валялась на полу, голубоватыми боками выглядывала из гнезда. Из яиц давно вылупились птенцы горихвостки и покинули этот дом, возвращаться обратно им было незачем.

Печь здесь была еще меньше, чем в их домике, – в жерле едва хватит места для крупного чугунного горшка. Рядом валялись кочерга и прихват – крест-накрест. Славику пришлось свеситься с коляски и отшвырнуть их, чтобы проехать дальше. Осматривая избу, Бестужев чувствовал, как страх сжимает глотку. Развороченная и покинутая, она дышала, жила, наблюдала за ними из темных углов ненавидящим взглядом. Скрипел под ногами пол, в занавесках шептался ветер, шуршало в углах. Одно осталось неизменным – кровать. Колдовство, не иначе, но темные гладкие простыни не отсырели, не провисли кроватные петли, держащие широкий высокий матрас, ржавчина и время были над ними не властны. Так же гордо возвышалась в изголовье взбитая пуховая подушка, опираясь на огромный короб, на котором мягким светом мерцала странная вязь древних символов.

Увидев сундук, Слава удовлетворенно крякнул и попытался проехать в узкий проход между стеной и кроватью. Ручка кресла царапнула по матрасу, и он застрял, неспособный просунуть к колесам пальцы, чтобы вдавиться дальше в небольшое пространство.

– Давай я. – Грубо дернув коляску назад, Саша шагнул вперед под напряженным взглядом друга. – Пусть у тебя хоть руки целые будут, чуть что…

Елизаров нервно хохотнул, побарабанил пальцами по подлокотникам, легко соглашаясь:

– Безрукий и безногий, будет очень нелепо. Вряд ли там сидит барабашка, откусывающий пальцы каждому встречному, но ты клювом не щелкай, будь готов.

Трусливо скрипнул пол под отъезжающей коляской, и Бестужев скептически хмыкнул. Елизаров тоже боится. Прячет удушающий страх под маской безрассудной храбрости и сарказма, а кожа на сильных руках покрывается крупными мурашками, поднимая волоски. Здесь почти как в моровой избе – воздух тяжелый, падает камнями на дно легких, ты им давишься.

Сундук открылся легко, крышка гулко ударилась о стену и едва не захлопнулась обратно, грозя отдавить ему пальцы. Придерживая ее одной рукой, Бестужев аккуратно заглянул внутрь, готовый отпрянуть в любой момент. И… Ничего не выскочило, не вцепилось в руку, не свалило проклятием. Внутри была горка бережно сложенных женских вещей. Переливающийся мелкими бликами гребень, кинжал, который он видел во время ритуала над Славой, шелковый черный сверток на алой шали, связанной из тонкого козьего пуха. Рука сама потянулась к черной ткани, бережно перетянутой тонким кожаным шнурком. Когда пальцы коснулись неожиданно ледяного шелка, за спиной раздался голос. Резкий, дребезжащий, высокие ноты ударили по барабанным перепонкам слишком неожиданно, сердце ухнуло вниз, ударившись о желудок. Падающая крышка прищемила пальцы, а Слава испуганно чертыхнулся, подпрыгивая в коляске.

– Но-о-оженьки, ножки. Бо-о-женька, где ты. Никто-о-о не слышит, бо-оженька, где ты.

Она сидела на столе. Жирная крупная жаба разгребала гнездо горихвостки, устраивая удобнее толстое скользкое брюхо среди птичьего пуха и тонких веток. Пустые глаза мелко-мелко смаргивались третьим веком, беззубый рот широко открывался, неестественно вываливая толстый длинный язык бледно-розового, нездорового цвета. Не для того, чтобы поймать насекомое, а чтобы заговорить.

– Ка-аа-тенька, молю, верни-ись, Ка-а-атенька, забери меня. – Жаба мелко задрожала, издала горестный вой, переходящий в безумный, обреченный смех.

Он узнал себя. Его снова окунуло в это дикое чувство, погребающее в боли с головой. К горлу подкатила тошнота, пропитанная холодным потом майка стала липнуть к спине. Жаба видела их. Не испуганно перекошенные лица – что под ними, глубже. В голове и навыворот. Если существа умели улыбаться, именно это она и делала. Утробно квакнув, она снова завопила, а ноги Бестужева примерзали от ужаса к полу.