«Я поговорил о Вас с мистером Кэтом, – написал Роджер в записке, подсунутой Даниелю под дверь. – Когда начнёте выходить, загляните в наш клуб». Там же имелся схематический план, который Даниель теперь тщетно пытался разобрать. Однако он сумел найти дорогу, просто следуя за каретами высокопоставленных вигов.

Здание явно возвели в то время, когда у англичан было туго с едой и строительными материалами. Даниель при своём среднем росте еле-еле мог выпрямиться без риска ушибить голову. Соответственно и картины, которыми мистер Кэт украсил стены, были заметно больше в ширину, чем в высоту. Это исключало портреты, кроме групповых с многочисленными мелкими фигурами. Самый большой, повешенный на самом видном месте, представлял выдающихся членов клуба. На первом плане, посередине, был запечатлён Роджер, чей великолепный парик живописец изобразил жирным подковообразным мазком.

– ДАВАЙТЕ ЧТО-НИБУДЬ СДЕЛАЕМ с долготой!

Это был всё тот же Роджер в сильно одряхлевшем теле. Только зубы его выглядели молодо, и немудрено – их изготовили всего несколько месяцев назад. Роджер сдал во всём, за исключением ума и зубов. Изъяны возраста он восполнял пышностью туалета.

Даниель несколько мгновений дул на чашку, пытаясь остудить шоколад, но так, чтобы не появилась морщинистая пенка. За шумными разговорами вигов он не слышал собственного голоса.

– Всего два часа назад, если я правильно понял, королева открыла сессию парламента, – напомнил Даниель, – и начисто забыла упомянуть совершенный пустяк, а именно, кто займёт престол после её смерти. А вам вздумалось болтать о долготе.

Маркиз Равенскар закатил глаза:

– Это решено сто лет назад. Её сменят София или Каролина.

– Вы хотите сказать, София или Георг-Людвиг.

– Не глупите. Европой правят дамы. Войну за испанское наследство вели женщины. В Версале – мадам де Ментенон. В Мадриде – её лучшая подруга, принцесса дез Урсен, статс-дама испанского Бурбонского двора. Она там всем заправляет. С другой стороны – королева Анна и София.

– Мне казалось, они терпеть друг дружку не могут.

– И какое это имеет значение?

– Я разбит наголову.

– Если вы желаете педантичной точности, да, Георг-Людвиг – следующий в очереди за Софией. Вы знаете, что он сделал со своей женой?

– Что-то ужасное, я слышал.

– Пожизненно заточил её в крепость за супружескую измену.

– Так значит, он всё же главнее.

– Исключение подтверждает правило. Приняв такие меры, он расписался перед целым светом в своей беспомощности. Она наставила ему рога, а их никуда не спрятать.

– Однако в замке заперта она, а не он.

– Он заперт в замке своего ума, стены которого, по слухам, столь толсты и твердокаменны, что внутри очень мало места. Первой дамой Англии будет принцесса Уэльская, воспитанная Софией и безвременно скончавшейся королевой Пруссии, ученица вашего друга. – Последние слова Роджер произнёс с многозначительным нажимом.

– Возвращаясь к теме разговора, сейчас важнее добиться, чтобы Ганноверы заняли трон. Долгота подождёт.

Роджер взмахнул рукой, будто в который раз пытаясь поймать докучного овода.

– Чёрт возьми, Даниель, вы и впрямь считаете, что мы настолько беспечны и этим не занимаемся?

– Приношу извинения.

– Мы не впустим Претендента! Вы присутствовали при его якобы рождении – вы видели, как его пронесли в грелке! Разумеется, человек вашей проницательности не мог поддаться на обман!

– По моим впечатлениям, головка ребёнка показалась из королевиного влагалища.

– И вы зовёте себя учёным!

– Роджер, если вы отбросите нелепое допущение, будто странами должны править короли, рождённые от других королей, то вам будет не важно, появился Претендент в Сент-Джеймсском дворце из грелки или из влагалища – в обоих случаях он может катиться к чёрту!

– Вы предлагаете мне стать республиканцем?

– Я полагаю, что вы уже республиканец.

– Хм… отсюда один шаг до пуританства.

– У пуританства есть свои преимущества… мы не настолько под каблуком у женщин.

– Это потому, что вы самых интересных вешаете!

– Я слышал, что вы близки с дамой из уважаемого семейства.

– Как и вы. Разница в том, что я со своей сплю.

– Говорят, она исключительно умна.

– Моя или ваша?

– Обе, Роджер, но я говорю о вашей.

И тут маркиз Равенскар сделал очень странную вещь – поднял бокал и принялся вертеть, чтобы свет из окна упал нужным образом. На стекле кто-то нацарапал алмазом строчки, которые Роджер и прочитал с жуткими подвываниями, которые были не то дурным пением, не то дурной декламацией:

К ногам прекрасной Бартон Купидон Оружие почтительно кладёт, Свой забывает на Олимпе трон, Близ восхитительной теперь живёт. Столь схожа с ней богиня красоты, Но ярче даже той не просиять – Се, увидав любезные черты, Сын принял нимфу за Венеру-мать.

К тому времени, как он добрался до середины, несколько завсегдатаев за соседними столами подхватили мотив (если это можно назвать мотивом) и принялись подпевать. Закончив, все вознаградили себя употреблением спиртного.

– Роджер! Я и помыслить не мог, что какая-нибудь женщина подвигнет вас писать стихи, пусть даже чудовищные.

– Их чудовищность – доказательство моей искренности, – скромно ответил Роджер. – Будь стихи великолепны, кто-нибудь заподозрил бы, что я написал их из желания похвалиться умом.

– Что ж, вы и впрямь свободны от таких обвинений.

Роджер помолчал несколько мгновений, потом приосанился и оправил парик, как будто собрался произнести речь в парламенте.

– Сейчас, когда внимание всех честных людей приковано к перипетиям престолонаследия, думаю, настал час принять дорогостоящий и заумный законопроект!

– Касательно долготы?

– Можно учредить премию для того, кто придумает способ её измерять. Большую премию. Я поделился своей мыслью с сэром Исааком, сэром Кристофером и Галлеем. Все поддержали. Премия будет очень большой.

– Если они вас поддержали, Роджер, то зачем вам я?

– Пришло время Институту технологических искусств Колонии Массачусетского залива – который я так щедро поддерживал – сделать что-нибудь полезное!

– Например?

– Даниель, эту премию должен получить я!

Лондон

конец февраля 1714

Поездка в Ротерхит

ДАНИЕЛЬ ЛЕТУЧЕЙ МЫШЬЮ завис в мансарде, присматривая за тем, как Анри Арланк упаковывает научный хлам в ящики и бочонки. Этажом ниже сэр Исаак Ньютон вышел из комнаты и двинулся по коридору, продолжая разговор с двумя молодыми спутниками. Даниель выглянул на лестницу и едва успел приметить Исаакову ногу, прежде чем та исчезла из виду. Один из говорящих был шотландец, очень темпераментный; он горячо соглашался сделать то, о чём, видимо, просил его перед этим Исаак.

– Я подготовлю замечания по поводу замечаний барона, сэр!

(Своё последнее выступление в «Литературном альманахе» Лейбниц озаглавил «Замечания».)

– Уж я его отделаю!

– Я предоставлю вам мои соображения касательно его «Опытов». Он явно неправильно использует производные второго порядка, – сказал Исаак, ступая по лестнице впереди остальных.

– Точно, сэр! – прогремел шотландец. – Прежде чем выискивать соринку в вашем глазу, пусть вынет бревно из своего!

Это был Джон Кейль, дешифровщик королевы Анны.

Все трое с грохотом спустились по лестнице и вышли на улицу – во всяком случае, так показалось Даниелю, для которого звуки шагов и разговоров слились в один продолжительный громовой раскат.

Он выждал, когда их кареты отъедут от Крейн-корта, и отправился в клуб «Кит-Кэт».

ОДНИМ ИЗ ЗАВСЕГДАТАЕВ клуба был Джон Ванбруг, архитектор, специализирующийся на загородных домах. В частности, он возводил Бленхеймский дворец для герцога Мальборо. Сейчас ему привалило работы, потому что Гарлей отстегнул герцогу десять тысяч фунтов. На данном этапе работа состояла не в том, чтобы чертить планы и присматривать за рабочими; пока архитектор все больше распределял деньги и пытался нанять людей. Он выбрал «Кит-Кэт» своей штаб-квартирой, и Даниель, придя в клуб выпить шоколада и почитать газеты, невольно слышал про половину его дел. Иногда Даниель, подняв глаза, ловил на себе взгляд Ванбруга. Возможно, архитектор знал, что он переписывался с Мальборо. А может, причина была иная.

Так или иначе, когда Даниель вошёл, Ванбруг был в клубе, и через несколько мгновений у него появился куда более серьёзный повод для любопытства. Ибо не успел Даниель сесть, как перед зданием остановился роскошный экипаж, и сэр Кристофер Рен, высунувшись в окошко, спросил доктора Уотерхауза. Даниель тут же вышел и присоединился к сэру Кристоферу. Великолепие кареты и красота четвёрки подобранных в масть лошадей сами по себе могли бы остановить движение на Стрэнде, что сильно облегчило кучеру задачу развернуть её и направить в ту сторону, откуда Даниель пришёл, то есть на восток.

– Я, как вы просили, послал возчика в Крейн-корт, забрать, что вы там приготовили. Он встретит нас у церкви Святого Стефана Уолбрукского и дальше в вашем распоряжении на весь день.

– Я ваш должник.

– Ничуть. Можно спросить, что там такое?

– Хлам с чердака. Дар нашим собратьям в Санкт-Петербурге.

– В таком случае я ваш должник. Учитывая род моих занятий, представляете, какой скандал бы приключился, рухни Крейн-корт под тяжестью жуков?

– Будем считать, что мы квиты.

– Неужто вы перебрали всё?

– На самом деле я искал то, что осталось от Гука.

– О! Там вы ничего не найдёте. Сэр Исаак.

– Гук и Ньютон – два самых трудных человека, с которыми мне когда-либо доводилось иметь дело.

– Флемстид принадлежит к тому же пантеону.

– Гук считал, что Ньютон украл его идеи.

– Да. Он мне говорил.

– Ньютон находил подобные обвинения оскорбительными. Наследие Гука будет свидетельствовать в пользу Гука – значит, на свалку этот хлам! Однако Гук, не менее упрямый, чем Ньютон, наверняка всё предусмотрел и спрятал самое ценное там, куда Ньютону не добраться.

Рен нёс свои восемьдесят и один год, как арка – вес многотонной каменной кладки. С юных лет он обнаружил редкие способности к математике и механике. Ему более других досталось той ртути, что якобы била из земли во времена Кромвеля. Его собратья по первым годам Королевского общества давно одряхлели телом и душой, но только не Рен, который преобразился из юноши-эльфа в ангела, лишь ненадолго побыв плотским существом. Он носил высокий серебристый парик и светлое платье с воздушным кружевом на вороте и манжетах; лицо его сохранилось на удивление хорошо. Возраст проглядывал преимущественно в ямочках на щеках, которые превратились в глубокие складки, и в истончившейся коже век – розовой и одрябшей. Однако даже это придавало ему умиротворённый и чуть насмешливо-удивлённый вид. Теперь Даниель понимал, что мудрость была в числе даров, которыми Господь наделил юного Рена, и именно мудрость понудила его заняться архитектурой, областью, в которой дела говорят сами за себя и в которой необходимо годами поддерживать хорошие отношения с большим количеством людей. Другие не сразу увидели мудрость Рена; тогда, пятьдесят лет назад, многие (в том числе сам Даниель) поговаривали, что чудо-юноша губит свои дарования, подавшись в строительство. Однако время доказало правоту Рена. Даниель, который в эти полстолетия тоже принимал решения – мудрые и не очень, – не чувствовал сейчас ни зависти, ни сожалений, только восхищённое любопытство, когда карета выехала с Ладгейт-стрит и Рен, раздвинув занавески, взглянул на собор Святого Павла, словно пастух, обозревающий своё стадо.

Что испытывает человек, создавший такое? Даниель мог только гадать, вспоминая, что создал сам. Однако его работа ещё не завершена. Он не так стар. Когда сын Рена положил последний камень в лантерну купола Святого Павла, сэр Кристофер был на десять лет старше, чем Даниель сейчас.