Отлив подгонял лодку, и Даниель опомниться не успел, как они поравнялись с Тауэром. Усилием воли он оторвал взгляд от Ворот изменников, а мысли – от воспоминаний и вернулся к насущным заботам. Хотя внутреннюю часть Тауэра скрывали стены и бастионы, можно было видеть дым, поднимающийся из окрестностей Монетного двора, а в общем городском гуле ухо вроде бы различало медленное тяжёлое биение молотов, чеканящих гинеи. У солдат на стенах были красные мундиры с чёрной отделкой; следовательно, Собственный её величества Блекторрентский гвардейский полк, исходно размещавшийся в Тауэре, вернули сюда – в который раз, Даниель сосчитать не мог. Местопребывание Блекторрентского полка, как флюгер, точно указывало, куда дует политический ветер. Когда шла война, Блекторрентские гвардейцы были на фронте. В мирное время, если монарх благоволил к Мальборо, они охраняли Уайтхолл. Если Мальборо подозревали в том, что он намерен заделаться новым Кромвелем, его любимый полк ссылали в Тауэр и нагружали заботами о Монетном дворе и Арсенале.

Чем ниже по течению, тем беднее становились дома и великолепнее – корабли. Впрочем, поначалу дома выглядели не такими уж бедными. Вдоль обоих берегов были проложены дороги, но их Даниель не видел за складами, по большей части выстроенными из обожжённого кирпича. Стены складов уходили прямо в воду, чтобы лодки можно было загружать и разгружать без помощи кранов, которые торчали над рекой, словно реснички микроскопических анималькулей. Склады изредка перемежались доками, от которых расходились лучи притоптанной земли. На левой, Уоппингской стороне эти улицы вели в город, который вырос здесь за время Даниелева отсутствия. Справа, на саутуаркском берегу, сразу за выстроившимися вдоль реки лабазами начиналась открытая местность; Даниель различал её лишь в те редкие моменты, когда лодка оказывалась в створе отходящих к югу дорог. Вдоль них примерно на четверть мили тянулись новые строения, придавая им вид вонзённых в город мечей. А дальше расстилались не сельские английские угодья (хотя пастбищ и молочных ферм тоже хватало), но псевдоиндустриальный пейзаж: здесь растягивали на сушильных станках ткань и дубили кожу – оба ремесла требовали больших площадей.

За Уоппингом начинался длинный прямолинейный отрезок реки, а дальше – излучина между Лаймхаузом и Ротерхитом. Даниель изумился, но не слишком, увидев, что новый город на левой стороне захватил почти весь берег. Шадуэлл и Лаймхауз стали частью Лондона. От этой мысли по коже пробежал холодок. Городки в нижнем течении Темзы всегда считались рассадником воришек, речных пиратов, бешеных собак, крыс, разбойников и бродяг, а отделяющая их сельская местность, несмотря на обилие там кирпичных заводов и кабаков, – санитарным кордоном. Даниель подумал, что Лондон, возможно, больше проиграл, чем выиграл, заменив этот кордон сквозными улицами.

Саутуаркская сторона была застроена меньше, так что порой Даниель и пасущиеся коровы могли созерцать друг друга через несколько ярдов воды, грязи и дёрна. Однако как шлюпы и шхуны по мере приближения к гавани уступали место большим трёхмачтовым кораблям, так мелкие пристани и доки городских купцов сменялись участками огромными, словно поля сражений, и почти такими же шумными – верфями. Некий завсегдатай клуба «Кит-Кэт» убеждал Даниеля, что по берегам лондонской гавани расположилось более двух десятков верфей и столько же сухих доков. Даниель из вежливости сделал вид, будто верит, но по-настоящему поверил только сейчас. Казалось, вдоль всей гавани сидят чудища, которые, поглощая деревья тысячами, извергают корабли десятками. Они выплёвывали столько опилок и стружек, что хватило бы упаковать собор Святого Павла, сумей кто-нибудь построить такой большой ящик – задача для здешних верфей, наверное, вполне подъёмная. Многое из того, что Даниель примечал раньше, теперь сложилось в единую картину. Плоты в Бостоне, плывущие по реке Чарльз день за днём, и то, что уголь, угольный дым и копоть теперь в Лондоне повсюду, – всё говорило о спросе на древесину. Леса Старой и Новой Англии равно превращались в корабли – только дурак стал бы жечь дерево.

Лодочник не знал, какая из верфей принадлежит мистеру Орни – так их было много, – но тут Даниель смог ему подсказать. Только на одной разом строились три одинаковых трёхмачтовика. Рабочие, которые сидели на шпангоутах и перекусывали (видимо, пришло время перерыва), были ирландцы и англичане, в шерстяных шапках или с непокрытой головой, несмотря на холодный ветер. Однако, когда лодка подошла ближе, Даниель разглядел двоих в огромных меховых шапках, присматривающих за работой.

Лодка проскользнула под нависающей кормой каждого из трёх кораблей. Средний был почти закончен, оставалось лишь покрыть его пышной резьбой, краской и позолотой. У двух других ещё обшивали досками корпус.

За кораблями взглядам открылся пирс. В его конце сидел на перевёрнутом бочонке человек в простой чёрной одежде. Он жевал пирог и читал Библию. Завидев лодку, человек аккуратно отложил и то и другое, встал и протянул руку, чтобы поймать брошенный лодочником конец. В мгновение ока он сотворил великолепный узел, пришвартовав лодку к чугунной тумбе на пирсе. И сам узел, и безупречная сноровка должны были явственно показать всем и каждому, что перед ними избранник Божий. Чёрное платье – грубое, шерстяное, без всяких изысков – было в опилках и пакле. По мозолистым рукам и умению вязать узлы Даниель заключил, что это такелажный мастер.

На берегу колеи и мостки образовывали миниатюрный Лондон из улиц и площадей, только место домов занимали штабеля брёвен, бухты каната, тюки пакли и бочки со смолой. Вдоль склада под открытым небом, очерчивая восточную границу верфи мистера Орни, тянулась общественная дорога, которая переходила в лестницу на Лавендер-лейн, ближайшую к реке улицу в этой части Ротерхите.

– Храни вас Бог, брат, – обратился Даниель к такелажному мастеру.

– И тебя… сэр, – отвечал тот, оглядывая его с ног до головы.

– Я доктор Уотерхауз из Королевского общества, – сознался Даниель, – звание для грешника высокое и громкое, и не много почестей стяжало оно мне средь тех, кого прельстили удовольствия и лживые посулы Ярмарки Суеты. – Он глянул через плечо на Лондон. – Так можете меня именовать, коли желаете, для меня же наибольшая честь – называться братом Даниелем.

– Хорошо, брат Даниель, а ты, коли так, зови меня братом Норманом.

– Брат Норман, я вижу, что ты показуешь пример усердия тем, кого влечёт обманный блеск Праздности. Это я понимаю…

– О, брат Даниель, среди нас много добросовестных тружеников, иначе как бы мы справлялись с работой?

– Воистину, брат Норман, однако ты лишь усилил моё недоумение: никогда не видел я верфи столь большой и в то же время столь малолюдной. Где все остальные?

– Что ж, брат Даниель, должен с прискорбием тебе сообщить, что они в аду. Во всяком случае, в таком месте, которое в нашей юдоли скорбей ближе всего к аду.

Первой мыслью Даниеля было «тюрьма» и «поле боя», но это представлялось малоправдоподобным. Он уже почти остановился на «борделе», когда с другой стороны Лавендер-лейн донеслись громкие возгласы.

– Театр? Нет! Медвежья травля, – догадался он.

Брат Норман молитвенно прикрыл глаза и кивнул.

Заслышав крики, мастеровые, которые перекусывали неподалёку, встали и кучкой двинулись к лестнице. За ними на почтительном отдалении следовали двое русских, примеченные Даниелем раньше. Теперь, не считая брата Нормана, на всей верфи осталось пять или шесть работников.

– Я поражён! – вскричал Даниель. – Неужто в обычае мистера Орни останавливать работу средь бела дня, чтобы его мастеровые могли поглазеть на кровавое и постыдное зрелище? Удивляюсь, как здесь вообще что-нибудь делается!

– Я – мистер Орни, – любезно отвечал брат Норман.

Сорок лет назад Даниель от стыда бросился бы в реку. Однако события последних месяцев научили его, что даже от такого унижения не умирают, как бы иногда ни хотелось. Надо было стиснуть зубы и продолжать. Он больше опасался за лодочника, который привёз его сюда и внимательно слушал весь разговор; у славного малого был такой вид, будто он сейчас рухнет с пирса.

– Прошу меня извинить, брат Норман, – сказал Даниель.

– Не стоит, брат Даниель; ибо как нам приблизиться к Богу, если не внимая справедливым обличениям добрых собратьев?

– Истинная правда, брат Норман.

– Не ведал бы ты, о сын Дрейка, что смеха достоин в парике и платье блудничьем, когда бы я с любовию не раскрыл тебе глаза.

Новый взрыв голосов с Лавендер-лейн напомнил Даниелю, что, как всегда, нераскаянные грешники получают от жизни больше радостей.

– Я ознакомил работников со своим взглядом на подобного рода забавы, – продолжал брат Норман. – Несколько наших собратьев сейчас там, раздают памфлеты. Лишь Господь может их спасти.

– Я думал, вы такелажный мастер, – сказал Даниель, как болван.

– Дабы служить примером на верфи, надо быть искусным во всех корабельных ремёслах.

– Понятно.

– Медвежий садок – вон там. Два пенса с человека. Прошу.

– О нет, брат Норман, я пришёл не за этим.

– Зачем же ты пришёл, брат Даниель? Затем лишь, чтобы поучить меня, как мне лучше управляться с делами? Желаешь ли проверить мои конторские книги? До вечера времени ещё много.

– Благодарю за любезное предложение, но…

– Боюсь, у меня под ногтями грязь, и тебя это коробит. Если ты согласишься прийти завтра…

– Ничуть, брат Норман. У моего отца, контрабандиста, подряжавшего на работу пиратов и бродяг, часто бывала грязь под ногтями после того, как мы всю ночь грузили неуказанный товар.

– Отлично. В таком случае, чем я могу быть полезен тебе, брат Даниель?

– Надо погрузить эти свёртки на тот из трёх кораблей, который, с Божьей помощью, первым отплывёт в Санкт-Петербург.

– Это не склад. Я не могу принять ответственность за то, что случится с грузом, пока он на моей верфи.

– Не страшно. Вора, его похитившего, будет ждать глубокое разочарование.

– Нужно разрешение господина Кикина.

– Это который?

– Маленького роста. Подходи к господину Кикину спереди, держа руки на виду, не то высокий тебя убьёт.

– Спасибо за совет, брат Норман.

– Пожалуйста. Господин Кикин уверен, что Лондон кишит раскольниками.

– Кто это такие?

– Судя по мерам предосторожности, которые принимает господин Кикин, раскольники – своего рода русские гугеноты, огромные, бородатые и умеющие далеко бросать гарпуны.

– Сомневаюсь, что я подхожу под это описание.

– Бдительность лишней не бывает. Ты можешь оказаться раскольником, вырядившимся в престарелого щёголя.

– Брат Норман, сколь отрадно мне быть вне удушливой атмосферы чопорной лондонской учтивости.

– На здоровье, брат Даниель.

– Скажи, слыхал ли ты о торговом корабле под названием «Минерва»?

– О легендарной «Минерве»? Или о настоящей?

– Я не слышал никаких легенд. Уверяю, интерес мой чисто практический.

– Я видел «Минерву» в сухом доке, сразу за поворотом реки, две недели назад, и могу сказать, что это не та, о которой гласит молва.

– Не понимаю, брат Норман. Мне недостаёт знаний касательно «Минервы», чтобы разгадать твою загадку.

– Прости, брат Даниель, я думал, ты так же сведущ в морских легендах, как и в руководстве верфями. Французские моряки смущают легковерных, утверждая, будто некогда существовал одноименный корабль, обшитый до ватерлинии золотом.

– Золотом?!

– Которое можно было увидеть только при сильном крене, например когда свежий ветер дует с траверза.

– Какая нелепость!

– Не совсем так, брат Даниель. Ибо враг скорости – ракушки, которыми обрастает корпус. Мысль обшить его металлом великолепна. Вот почему я, как и половина лондонских корабелов, сходил посмотреть на «Минерву», пока она была в сухом доке.

– И не увидел золота.

– Я увидел медь, брат Даниель, которая, в бытность свою новой, наверняка ярко блестела. При определённом освещении французы – католики, падкие до соблазнов мишурной роскоши, – могли счесть её золотом.

– Ты думаешь, так и возникла легенда?

– Я уверен. Однако «Минерва» существует на самом деле – я видел её на якоре день или два назад меньше чем в полумиле отсюда. Вот, кажется, она, перед Лаймкилнским доком.

Брат Норман указал на отрезок реки, где покачивались на якорях не меньше сотни судов, из них треть – большие океанские трёхмачтовики. Даниель даже смотреть не стал.