– Воистину, не приведи Господь! – сказал Даниель. – Весь прошлый месяц бушевал такой шторм, что укачивало даже матросов, и они по несколько дней кряду не могли есть. Сперва я молился, чтобы нас не выбросило на скалы, потом – чтобы выбросило.

Оба собеседника рассмеялись, и Даниель остановился перевести дух. Ньюкомен держал в руках глиняную трубку и кисет, а теперь и граф достал свои. Он хлопнул в ладоши, привлекая внимание кучера, и знаками показал, чтобы тот принёс огня.

Даниель отмахнулся от протянутого ему кисета.

– Когда-нибудь эта индейская трава убьёт больше белых людей, чем белые убили индейцев.

– Только не сегодня, – заметил Ньюкомен.

Если пятидесятилетний кузнец не церемонился в присутствии графа, то лишь потому, что они с указанным графом целый год работали вместе, кое-что строили.

– Надеюсь, остальная часть плавания была легче, доктор Уотерхауз.

– Когда непогода улеглась, мы увидели скалы и, проходя мимо них, помолились за упокой души сэра Клудсли Шауэлла и двух тысяч солдат, погибших тут на обратном пути из Испании. А узрев на берегу людей, мы, поочерёдно вглядываясь в подзорную трубу, поняли, что они прочёсывают отливную полосу граблями.

Граф понимающе кивнул, и Даниель повернулся к Ньюкомену, смотревшему с любопытством; впрочем, к слову сказать, он всегда так смотрел, если не мучился тошнотой.

– Видите ли, – продолжил Даниель, – у островов Силли разбилось немало кораблей, нагруженных пиастрами, и после бури морская пучина нередко изрыгает на сушу серебро.

Некстати прозвучавший глагол заставил кузнеца поёжиться. Граф поспешил шутливо заметить:

– Лишь таким путём серебро достигнет английской земли, покуда Монетный двор переплачивает за золото!

– Жаль, я не знал этого, когда сошёл на берег в Плимуте! – воскликнул Даниель. – У меня в кошельке были только пиастры. Носильщики, кучера, трактирщики бросались на серебро, как голодные псы – на мясо. Боюсь, я переплачивал за всё вдвое-втрое!

– То, что удручило вас в плимутских гостиницах, может обогатить здесь, несколькими милями севернее, – сказал граф.

– На меня ваши края не производят впечатление благодатных, – возразил Даниель. – Жившие здесь бедолаги даже крышу не могли сделать выше уровня пола!

– Никто здесь не жил, – отвечал граф. – Это то, что старожилы называют «жидовскими домами». Тут была рудная залежь.

Ньюкомен добавил:

– Вот у того ручья я видел остатки молота, которым дробили руду.

Раскурив трубку, он свободной рукой достал из кармана чёрный камень размером с булочку и вложил Даниелю в ладонь. Камень был тяжёлый и на ощупь казался холоднее воздуха.

– Взвесьте его на руке, доктор Уотерхауз. Это оловянный камень. Его доставляли на место, где мы стоим, и плавили на торфяном огне. Олово текло в вырубленную из гранита форму и, затвердев, становилось бруском чистого металла.

Граф тоже раскурил трубку, что придало ему добродушно-педантичный вид, несмотря на то что он 1) не перешагнул порог двадцатичетырёхлетия и 2) был одет по моде трёхсотлетней давности и к тому же обвешан различными диковинными геральдическими эмблемами, среди которых присутствовали, например, миниатюрная жестяная пила для резки торфа и бутоньерка из веток местного дуба.

– Вот здесь в рассказ вступаю я, вернее мои предки. Оловянные слитки везли примерно такой же ужасной дорогой, как та, которой мы сюда приехали, в оловопромышленные города. – Он сделал паузу, чтобы перебрать брякающие амулеты у себя на груди, и, наконец, нашёл старый молоточек с острым бойком. Грозно взмахнув им в воздухе (а, в отличие от большинства графов, Лоствител выглядел так, будто ему и впрямь случалось работать молотком), он продолжил: – Пробирщик отбивал от каждого бруска уголок, дабы проверить его чистоту. Староанглийское название уголка – «coign», отсюда, например, «quoin»…

Даниель кивнул:

– Так называется клин, который подкладывают под казённую часть пушки.

– Отсюда странное английское слово «coin», не связанное с французским, немецким или латинским языками. Наши европейские друзья говорят «монета», но мы, англичане…

– Достаточно.

– Вас раздражают мои слова, доктор Уотерхауз?

– Лишь в той мере, Уилл, в какой вы мне симпатичны и были симпатичны ещё ребёнком. Мне всегда казалось, что у вас ясная голова. Но сейчас, боюсь, вы вступаете на путь алхимиков и дилетантов. Вы собирались объявить, что у англичан деньги иные. По-вашему, разница заключена в чистоте металла и символически присутствует в самом слове, означающем монету. Однако, поверьте, французы и немцы знают, что такое деньги. Утверждать иное – значит ставить снобизм выше здравого смысла.

– Если так повернуть, то и впрямь звучит глуповато, – произнёс граф без обиды и продолжил задумчиво: – Быть может, я для того и взял в поездку, с одной стороны, кузнеца, с другой – шестидесятисемилетнего учёного, чтобы придать предложению некоторый вес.

Жестом изящным почти до незаметности он дал понять, что пришло время трогаться. Все трое уселись в карету, лишь граф ненадолго задержался на подножке – обменяться учтивостями с компанией верховых джентльменов, которые выехали из ущелья и остановились, узнав герб на дверце экипажа.

С четверть часа ехали в молчании, граф смотрел в открытое окно. Плавную линию горизонта нарушали только резкие очертания причудливых утёсов, называемых здесь «Торы». Одни походили на корабли, другие – на алхимические печи, третьи – на крепостные стены или челюсти мёртвых чудищ.

– Вы совершенно правильно меня оборвали, доктор Уотерхауз. Я говорил цветисто, – промолвил молодой граф. – Однако в этом дартмурском пейзаже нет ничего цветистого. Или вы возразите?

– Отнюдь нет.

– Так пусть пейзаж скажет то, что не удалось мне.

– И что он говорит?

Вместо ответа Уилл вытащил из нагрудного кармана исписанный листок и, повернув его к окну, прочёл: «Древние могильники, языческие курганы, поля кельтских сражений, алтари друидов, римские сторожевые башни и канавы, прорытые корнуолльцами в поисках олова с запада на восток, вспять движению Великого Потопа, – всё безмолвно смеётся над Лондоном. Земля Корнуолла говорит, что до вигов и тори, до круглоголовых и кавалеров, католиков и протестантов, да что там! – до норманнов, англов и саксов, задолго до того, как Юлий Цезарь высадился на этом острове, существовал глубокий подземный ток, хтоническое биение металла в первозданных жилах, взраставших в земле, подобно корням, ещё до Адама. Мы лишь блохи, насыщающие наш жалкий аппетит из самых тонких и поверхностных капилляров».

Он поднял голову.

– Кто это написал? – спросил Даниель.

– Я, – отвечал Уилл Комсток.

Крокерн-Тор

тот же день, позже

СТОЛЬКО КАМНЕЙ ПРОСТУПАЛО сквозь ветхое рубище почвы, наброшенное на скальную наготу здешних мест, что путешественникам пришлось вылезти из экипажа, от которого теперь неудобств больше было, чем проку. Дальше они могли либо идти, либо ехать на якобы прирученных низкорослых дартмурских лошадках. Ньюкомен пошёл пешком, Даниель предпочёл ехать, но готов был изменить решение, если нрав лошади окажется под стать её грозному виду. Камни перемежались кустиками травы, мягкими, как перина, и лошадь так тщательно выбирала, куда ставить копыта, что, казалось, позабыла о старике у себя на спине. Дорога вела к северу параллельно бегущей слева и внизу речке и угадывалась через два раза на третий, но, по счастью, была отмечена навозом недавно прошедших тут лошадей.

По обе стороны от неё в разных направлениях тянулись каменные стены, такие старые, что во многих местах камни выпали, оставив зияющие пустоты, а верхняя поверхность кладки, когда-то ровная, просела и обвалилась. Даниель мог бы вообразить, что край давно обезлюдел, если бы не овечьи катышки, хрустевшие под башмаками Ньюкомена. Некоторые холмы поросли ельником, густым и мягким на вид, словно шубки полярных зверей. Ветер шумел в ветвях, как быстрая ледяная вода по острым камням. Однако большую часть земли покрывал бурый по зимнему времени вереск. Здесь ветер безмолвствовал, если не считать резких хлопков, которые он производил, шарахаясь в Даниелевых ушах, как пьяный вор-взломщик.

В череде Торов, тянущихся на север до горизонта, Крокерн был самым неказистым и самым близким к дороге, за что его, вероятно, и выбрали. Он походил не столько на Тор, сколько на пень и щепки, оставшиеся после того, как настоящий утёс срубили и увезли. Путешественники поднялись на возвышенность и увидели останец над собой. Люди и лошади, сгрудившиеся с его подветренной стороны, позволяли оценить размеры и расстояние – выше и дальше, чем думалось вначале, как бывает со всеми труднодоступными местами. В прошедшие часы у Даниеля было чувство, что они еле ползут, однако, когда он обернулся, все бесчисленные извивы и повороты дороги, по пути незаметные, предстали ему сжатыми, как сцепленные пальцы рук.

Торы представляли собой выходы скальной породы из разряда тех, что, по мнению Лейбница, образуются в ложах рек. Рыхлые слои выветрились, толстые каменные пластины громоздились одна на другую, словно стопки книг в библиотеке, вытащенные книгочеем в поисках нужной. Рухнувшие плиты лежали дальше по склону, наполовину уйдя в землю под дикими углами, – трёхтомные трактаты, отброшенные читателем в негодовании. Ветер с подъёмом только крепчал; бурые пташки махали крыльями изо всех сил, но не могли преодолеть незримое течение воздуха и медленно плыли навстречу Даниелю хвостиками вперёд.

На зов графа к подножию Крокерн-Тора съехались примерно две с половиной сотни джентльменов, однако здесь они производили впечатление десятитысячной толпы. Немногие удосужились спешиться. От кого бы ни вели род эти господа, все они были истинные современные джентльмены и, подобно Даниелю, существа здешнему краю инородные. Как дома чувствовал себя один кузнец Томас Ньюкомен, который, засунув ручищи в карманы и заслонясь плечами от ветра, сразу стал похож на обломок старого Тора. Теперь Даниель вдруг понял, кто это: гном или карлик из какой-нибудь саксонской саги о кольце.

Будь Даниель склонен к алхимическим рассуждениям, он бы сказал, что подвластный ветрам каменный Тор состоит из Земли и Воздуха, однако ему это место казалось скорее влажным. Ветер забирал у тела тепло, как снеготаяние. Воздух (в сравнении с городскими миазмами) был сама чистота, а земля выглядела свежеумытой, как будто Даниель стоит на дне новоанглийской речки, только что вскрывшейся из-подо льда. Итак, Влага; однако присутствие Томаса Ньюкомена означало стихию Огня, потому что гном никогда не отходит от своего горна.

– Не поймите меня превратно, я был бы рад способствовать товариществу совладельцев машины для подъёма воды посредством огня, – сказал Даниель на двенадцатый день святок, после того как Ньюкомен раскочегарил топку и сделанная его руками машина, шипя и хлюпая, словно дракон, принялась откачивать воду из мельничного пруда Лоствитела в бочку на крыше графского дома. – Однако у меня нет денег.

– Взгляните на клапан, при помощи которого мистер Ньюкомен запускает машину, – сказал граф, указывая на кованый маховик в средней части отходящей от котла трубы. – Производит ли он пар?

– Разумеется, нет. Пар образуется в котле.

– Английская коммерция – котёл, создающий весь надобный нам пар, сиречь капитал. Недостаёт клапана, который направит пар в машину, где он сможет совершить нечто полезное.