– С кем вы говорите, дядя? – полюбопытствовал Титул, глядя сквозь Даппу, затем, пожав плечами, задал свой следующий вопрос: – Как вы думаете, моё представление подействовало? Я столько всего прочёл, пока к нему готовился.

– Не знаю, Уолли. – Даниель взглянул на Даппу, который так и застыл со скошенными глазами. – Даппа, поняли ли вы из увиденного, что милорд Регби – обезьяна из стаи маркиза Равенскара и полностью признаёт его доминирующую роль?

– С кем вы говорите? – повторил Титул и продолжил озабоченно: – Я всё ещё волнуюсь. Может быть, мне надо было шкуру одеть?

– Надеть! – поправил Даппа.

Титул несколько мгновений молчал, раскрыв рот. Роджер и Даниель безмолвно умирали со смеху. Затем Титул поднял руку, наставил палец на Даппу, словно пистолетное дуло, и повернулся к Даниелю. Рот он так и не закрыл.

– Чего вы не знаете, дорогой племянник, – сказал Даниель, – так это что Даппу в очень юном возрасте взяли себе пираты вместо обезьянки. Будучи представителями самых разных народов, они для забавы научили его бегло говорить на двадцати пяти языках.

– На двадцати пяти! – воскликнул Титул.

– Да. Включая лучший английский, чем у вас, как вы только что слышали.

– Но… на самом деле он ни одного из них не понимает, – проговорил Титул.

– Разумеется. Как попугай, который выкрикивает человеческие слова, чтобы заслужить печенье, – подтвердил Даниель и тут же выкрикнул не вполне человеческое слово, поскольку Даппа под столом пнул его ногой в щиколотку.

– Поразительно! Вам надо показывать его публике!

– А что я, по-вашему, сейчас делаю?

– Какая вчера была погода? – спросил Титул у Даппы по-французски.

– Утро выдалось сырым и пасмурным, – отвечал Даппа. – К полудню немного прояснилось, но, увы, к вечеру небо снова затянули тучи. Только укладываясь спать, я заметил в просветах между облаков первые звёздочки. Не угостите ли печеньем?

– Ну надо же! Пират-француз, научивший его этому трюку, наверняка был человек образованный! – восхитился Титул. Лицо у него стало такое, будто он задумался. Даниель за свои почти семьдесят лет научился не ждать много от людей, делающих такое лицо, поскольку мышление – процесс, который должен происходить непрерывно. – Казалось бы, нет смысла вести разговор с человеком, не понимающим собственных слов. Однако он описал вчерашнюю погоду лучше, чем это удалось бы мне! Наверное, я даже использую его слова в завтрашней статье! – Снова задумчивый вид. – Если он способен описать другие свои впечатления – например, тет-а-тет с герцогиней – так же чётко, моё интервью заметно упростится! Я-то думал, что мы будем говорить на языке жестов и фырканья! – И Титул похлопал по записной книжке в заднем кармане панталон.

– Полагаю, когда кто-либо говорит абстрактно – то есть в большинстве случаев, – он на самом деле осуществляет взаимодействие с неким образом, существующим у него в голове, – сказал Даппа. – Например, вчерашней погоды сейчас с нами нет. Я не ощущаю кожей вчерашний дождь, не вижу глазами вчерашних звёзд. Когда я описываю их вам (на французском или на каком-либо другом языке), я на самом деле вступаю во внутренний диалог с образом, хранящимся у меня в мозгу. Образ этот я могу затребовать, как герцог может приказать, чтобы ему принесли из мансарды ту или иную картину, и, созерцая мысленным взором, описать в любых подробностях.

– Прекрасно, что ты можешь вытащить и описать всё, что хранится в твоей мансарде, – сказал Титул. – Поэтому я могу спросить, как выглядела сегодня герцогиня Йглмская, и доверять твоему ответу. Однако, поскольку ты не понимал разговора, который вёл с ней, как не понимаешь сейчас нашего, любые твои суждения о том, что произошло в Лестер-хаузе, будут далеки от истины. – Он говорил сбивчиво, не зная, как общаться с человеком, не разумеющим собственных слов.

Воспользовавшись короткой паузой, Даниель спросил:

– Как может он судить о том, чего не понимает?

Титул снова растерялся. Повисло неловкое молчание.

– Я сошлюсь на труды Спинозы, – сказал Даппа, – написавшего в своей «Этике» (хотя для меня, конечно, это всё – пустой набор звуков): «Порядок и связь идей таковы же, как порядок и связь вещей». Это означает, что если две вещи – назовём их А и Б – неким образом соотносятся, как, например, парик милорда Регби и голова милорда Регби, и в мозгу у меня существует идея парика милорда Регби, назовём её альфа, и головы милорда Регби, назовём её бета, то соотношение между альфой и бетой такое же, как между А и Б. И благодаря этому свойству разума я могу выстроить в мозгу вселенную идей, которые будут соотноситься между собой так же, как вещи, им соответствующие; и вот я создаю целый микрокосм, ни бельмеса в нём не понимая. Некоторые идеи – впечатления, доставляемые органами чувств, как вчерашняя погода. Другие могут быть абстрактными понятиями религии, математики, философии или чего угодно – мне это, разумеется, невдомёк, поскольку для меня они – бессвязный набор галлюцинаций. Однако все они – идеи, а следовательно, обладают единой природой, все смешаны и переплавлены в одном тигле, и я могу рассуждать о теореме Пифагора или об Утрехтском мире не хуже, чем о вчерашней погоде. Для меня они ничто – как и вы, милорд Регби.

– Ясно, – неуверенно проговорил Титул, у которого глаза начали стекленеть примерно тогда, когда Даппа прибег к греческому алфавиту. – Скажи, Даппа, были на твоём корабле пираты-немцы?

– Носители верхненемецкого или Hochdeutch? Увы, среди пиратов они редки, ибо немцы боятся воды и любят порядок. На корабле преобладали голландцы, однако у них был пленник, которого держали скованным в самой нижней части трюма, баварский дипломат. Он-то и научил меня этому языку.

– Превосходно! – Титул достал записную книжку и принялся листать изрисованные странички. – Вот, Даппа, ты, наверное, не знаешь, что мы, англичане, живём на чём-то вроде песчаной отмели. Ты видел такие на своих африканских реках, только наша гораздо больше и на ней нет крокодилов… – Он продемонстрировал набросок.

– Мы называем это островом, – подсказал маркиз Равенскар.

– Есть большая-большая холодная солёная река. – Титул развёл руки. – Гораздо шире, чем от моей записной книжки до карандаша, и она отделяет нас от места, называемого Европой, где живут плохие-плохие обезьяны. В своей системе умственных идей ты можешь воображать их множеством обезьяньих стай, которые вечно швыряют друг в друга камни.

– Иногда мы пересекаем солёную реку на таких штуках, вроде выдолбленных брёвен, только гораздо больше, – вставил маркиз Равенскар, входя во вкус. – И тоже швыряем несколько камней, чтобы не разучиться.

Он подмигнул Даппе, который только яростно зыркнул в ответ.

– За большой-большой рекой живёт очень рослая и сильная горилла, белоспинный вожак, которого мы боимся.

Даппа вздохнул, чувствуя, что испытание не кончится никогда.

– Кажется, я видел его изображение на французских монетах. Его зовут Людовик.

– Да! У него больше всех бананов, больше обезьян в стаде, и он очень долго бросал в нас камни.

– Наверное, это было весьма неприятно, – проговорил Даппа без особого сочувствия.

– О да, – ответил Титул. – Но у нас есть свой вожак, огромный белоспинный самец, который очень метко бросает камни, и он несколько лун назад загнал Людовика на дерево! И теперь наша стая, здесь, на песчаной отмели, никак не решит, почитать нам нашего белоспинного самца как бога или бояться как чёрта. Так вот, у нас есть большая поляна в джунглях, не очень далеко отсюда. Мы ходим туда, чтобы выразить почтение некой белоспинной самке, довольно хилой. Там мы бьём себя в грудь и швыряем друг в друга какашки!

– Фу! А я только хотел сказать, что не прочь посмотреть на вашу поляну.

– Да, зрелище неприглядное, – вставил Роджер, которому сравнение явно пришлось не по вкусу. – Но мы считаем, что лучше бросаться какашками, чем камнями.

– Вы швыряете какашки, милорд Регби? – спросил Даппа.

– Это мой хлеб! – Титул помахал записной книжкой. – А вот орудие, которым я соскребаю их с земли.

– Позвольте узнать, чем так замечательна ваша белоспинная самка, что ради её внимания вы готовы угодить под шквал экскрементов?

– У неё наша Главная палка, – объявил Титул, считая, что пояснений не требуется. – Итак, к делу. За милости старой белоспинной самки борются два стада. Вожак одного сейчас перед тобой. – Он указал на Роджера, который учтиво поклонился. – Увы, нас отогнали к краю поляны самым долгим и неослабным градом какашек за всю историю джунглей, и сильного-сильного белоспинного вожака, о котором я говорил раньше, едва не похоронили под ними. Ему пришлось бежать за холодную солёную реку в место под названием Антверпен, где он может хоть иногда спокойно посидеть и скушать банан, не рискуя получить в физиономию горсть дерьма. И мы, стадо Роджера, ужасно хотим знать, вернётся ли из-за реки наш белоспинный вожак, и если да, то когда, и не захочется ли ему в таком случае запустить в нас камнем-другим, и не точит ли он зубы на нашу Главную палку.

– А что Людовик? По-прежнему на дереве?

– Людовик наполовину спустился! А с такого расстояния он старческими глазами не видит, чем швыряются обезьяны: камнями или просто какашками. Так или иначе, если он решит, что мы отвлеклись, он, наглая обезьяна, быстренько слезет на землю, а мы этого не хотим.

– Позвольте спросить: зачем вы рассказываете это всё мне, милорд?

– Пленительная особь, у которой ты был сегодня, – отвечал Титул, – обворожительнейшая белокурая шимпанзиха, только что приплыла к нам из-за холодной солёной реки, а до того много лун прожила в джунглях, лежащих в той стороне, где каждое утро восходит солнце. Тысячи немецкоговорящих обезьяньих стад сражаются там за отдельные деревья и даже за отдельные ветки. Она приплыла на огромном выдолбленном бревне в обществе нескольких немецкоговорящих особей примерно из тех краёв, где кушает бананы наш белоспинный вожак. К какому стаду она принадлежит? В стране, где она перед тем жила, заправляет ещё одна белоспинная вожачиха, хозяйка нескольких больших деревьев, которая давно зарится на нашу Главную палку. Принадлежит ли твоя знакомая к её стаду? Или она с тем, кто сидит в Антверпене? Или с обоими? Или ни с кем из них?

Теперь глаза начали стекленеть у Даппы. Обмозговав услышанное, он высказал догадку:

– Вы хотите выяснить, не надо ли вам швырнуть несколько какашек в Элизу?

– В точку! – обрадовался Титул. – Этот твой Заноза и впрямь головастый малый!

Перед тем как заговорить, Роджер Комсток принимал такую особенную позу, что все вокруг замолкали и благоговейно к нему поворачивались. Так произошло и сейчас. Выдержав паузу, маркиз поднял руку с прижатым большим пальцем и снова подмигнул Даппе.

– Четыре доминантные особи. – Вверх пошла другая рука, с двумя выставленными пальцами. – Две палки. Одну мёртвой хваткой держит Людовик. Вторая, по общему мнению, плохо лежит. Итак, рассмотрим четырёх вожаков. – Теперь он держал перед собой обе руки, выставив на каждой по два пальца. – Две самки, два самца, все очень старые, хотя, надо сказать, тот, что в Антверпене, в свои шестьдесят четыре многим даст фору. У немецкой обезьяны есть сынок, неотёсанный гориллище, который, если я что-нибудь в этом смыслю, скоро заграбастает нашу Главную палку. Вожачиха, сейчас заправляющая на нашей песчаной отмели, терпеть не может его мамашу; она начинает визжать и размахивать Главной палкой, как только почует немецкий дух. Соответственно, немецкий самец здесь persona non grata. Однако у него тоже есть сын, и нам бы очень хотелось, чтобы он качался на английских деревьях и рвал английские бананы. И…

– Тогда не швыряйте какашки в Элизу, – сказал Даппа.

– Спасибо.

– Может, швырнуть хоть несколько, чтоб не подумали, будто мы в сговоре? – предложил Титул, явно разочарованный таким исходом.

– Думаю, вам стоит поискать у неё в волосах, – отвечал Даппа.