5

Лето было перенасыщено энергией. Город энергично тянулся в небо подъемными кранами, копал в земле ямы и растил дома. Энергия атмосферы разряжалась бесчисленными грозами. Днем стояла жара, к полудню набегали облака, а к вечеру небо мрачнело, поднимался ветер, и в сверкании молний и раскатах грома падали первые тяжелые капли дождя. Лило двадцать минут, или полчаса, или три четверти часа. Потом в городе пахло пылью и дождем и было тихо, пока люди, загнанные грозой в дома, не выходили на вечерние улицы. Ненадолго снова светлело: в лучах позднего солнца становились прозрачными сумерки между темнотой грозы и темнотой ночи.

Томас чувствовал себя энергичным, пружинистым, легким. Он успевал все: обдумывать мост через Гудзон, писать серию картин, разрабатывать проект частной стоматологической клиники, вести текущую работу в бюро. Он планировал с Юттой два-три года в Нью-Йорке, с Вероникой – совместную жизнь после развода с Юттой, с Хельгой – то, что она называла обеспечением их успеха и навара. Он испытывал восторг жонглера, который включает в свою игру все больше колец и которому его игра удается еще с одним кольцом, и еще с одним, и еще…

А как у жонглера насчет страха? Не растет ли и страх с каждым следующим кольцом? Понимает ли жонглер, что его игра не может продолжаться вечно и неизбежно споткнется, собьется и рассыплется? Или он этого не понимает? Или ему все равно? В это легкое лето легким представлялось Томасу и окончание игры. Осторожно откидывать в сторону одно кольцо за другим. Дружески сказать Хельге, что все в прошлом, что он будет рад остаться ее другом и помогать ей как друг, но что совместного строительства и негласного товарищества не будет. С Вероникой спокойно обсудить окончание отношений. Алименты, его контакты с Кларой, ее представительство, его ателье – она умеет вести переговоры, она деловая женщина и так же заинтересована в прибыльной продаже его картин, как он в контактах с дочерью. А Ютте сказать, что пятнадцати лет достаточно, они могут остаться родителями для детей и партнерами в бюро, но в остальном свободны. Что в этом трудного – вывести кольца из игры так же, как вводил? Или только одно из них, или сразу несколько…

В августе ему исполнялось сорок девять. Каждая из трех его женщин хотела отпраздновать этот день с ним. Он уже привык ускользать от двух, чтобы побыть с третьей. Так же легко было ускользнуть от всех трех.

Он провел этот день один, и это было похоже на прогул в школе. Он уехал за город на озеро; поплавал, повалялся на солнышке, попил красного вина, поспал, потом проплыл еще кружок. Вечером нашел на другой стороне озера ресторан с террасой. Ел, пил красное вино и смотрел в вечернее небо. Он был доволен собой и миром.

Благодаря красному вину? Благодаря тому, что день и вечер были хороши? Благодаря успехам в профессии и у женщин? У него оставался еще год времени до того, как стукнет пятьдесят и уже надо будет подводить итоги. Но за это время новых глав в книге его жизни не появится. Скоро уже тридцать лет, как он вошел в этот мир, чтобы сделать его лучше и счастливее. Потому что на земле ведь достаточно хлеба для всех – и роз, и миртов, и любви, и красоты, и сладкого горошка. Этот сладкий горошек у Гейне^[12] особенно впечатлил его тогда – больше, чем коммунистическое общество у Маркса, – хотя он понятия не имел, как этот сладкий горошек выглядит, каков он на вкус и чем отличается от нормального. Но и о том, как выглядит коммунистическое общество, каково оно на вкус и чем отличается от нормального, он тоже не имел понятия. Сладкий горошек? Да, сладкий горошек найдется для всех – как только лопнут стручки.

Снова ввязываться в политику? Приписаться к зеленым, где были его тогдашние друзья? Или к социалистам, где обретаются нынешние? Они призывали его стать политически активным. Административно объединенные Берлин Восточный и Берлин Западный должны были срастись и политически, и архитектурно. Одно не пойдет без другого, и ни то ни другое не пойдет без таких мужчин, как он. Без мужчин… в политике он предпочел бы иметь дело с женщинами. С какой-нибудь политической эманципе в никелированных очках, с узлом рыжих волос, у которой, когда она развяжет узел, волосы роскошно падают на плечи, а глаза без очков смотрят удивленно и соблазнительно.

Он смеялся про себя. На этот раз дело было в красном вине. Но только ли в красном вине? Не сокрыта ли в бокале красного вина некая мудрость, которая осеняет того, кто осушает его? Мудрость сладкого горошка? Чтобы ты мог сделать кого-то счастливым, нужно, чтобы ты сам был счастливым. Нужно, чтобы тебе было хорошо, чтобы ты этому радовался и мог поспособствовать тому, чтобы и другому было хорошо. И даже если осчастливишь только себя самого – хоть на грамм счастья, который принесешь в мир, то мир станет счастливее. Нужно только никого ничем не обижать. Он никого ничем не обижал.

С такими мыслями сидел Томас на террасе. Сияла луна, и ночь была светлой. Ах, как это приятно, когда ты заслуженно и по праву доволен собой и миром!

6

Осенью ему пришлось лететь в Нью-Йорк. Переговоры с мостовым консорциумом затянулись на недели, и стиль их ведения был для него невыносим. Фальшивая доверительность обращений по имени, фальшивая доверительность разговоров о жене, детях и вылазках на уик-энд, фальшивая сердечность утренних приветствий – ему было тошно от этого. И ему становилось тошно, когда в очередном письменном проекте договора он неизменно обнаруживал только половину достигнутых накануне устных договоренностей, а другую половину приходилось обсуждать заново. К тому же, когда переговорный и рабочий день в Нью-Йорке заканчивался, начинался рабочий день в Токио, и приходилось чуть не до утра еще раз обговаривать все по телефону с токийским партнером.

А в один прекрасный день все вообще встало. В Нью-Джерси возникли политические проблемы, решить которые мог только губернатор. И поскольку было ясно, что в тот же день губернатор решать их не будет, Томас не нашел причин для того, чтобы и дальше сидеть с остальными и ждать. Он ушел.

Он отправился бродить по городу, прогулялся по парку, заглянул в музей, прошел мимо домов, в которых понравилось бы жить Ютте, пересек квартал, в котором звучала только испанская речь, и наконец напротив большой церкви нашел кафе, которое ему приглянулось. Оно было не из тех шикарных заведений, где тебя молниеносно обслужат и так же молниеносно принесут счет: плати и иди. Здесь посетители сидели, читали, писали и болтали, словно в каком-нибудь венском кафетерии. Словно им вообще некуда было спешить. На тротуаре столики были заняты, и он уселся внутри.

По дороге он купил три открытки. «Дорогая Хельга, – написал он на первой, – это жаркий и шумный город, и я не понимаю, что люди в нем находят. Меня тошнит от переговоров. Меня тошнит от американцев и японцев. Меня тошнит от моей жизни. Я скучаю по живописи и более, чем по всему прочему, я скучаю по тебе. Когда я вернусь, мы все начнем сначала, да?» Он написал, что любит ее, и подписался. Хельга стояла перед его глазами, красивая, податливая, и в то же время твердая, расчетливая, и в то же время просчитываемая, часто холодная, но часто и нуждающаяся в тепле, и готовая дарить тепло. А ночи с ней… ах! «Дорогая Вероника», – написал он на следующей открытке и на этом застрял. Во время его последнего приезда они поругались. Она была к нему несправедлива, но он понимал, что это у нее от отчаяния. Потом она встала в дверях и крикнула ему вслед, чтобы он шел к черту – и еще раз, и еще раз, – ожидая, что он вернется, обнимет ее и прошепчет ей на ухо, что все будет хорошо. «Когда я вернусь, мы все начнем сначала, да? Я скучаю по тебе. Я скучаю и по живописи, но ни по чему так, как по тебе. Мне тошно дальше так жить. Меня тошнит от работы, от переговоров, от американцев и японцев. Меня тошнит от этого города. Он жаркий и шумный, и я не понимаю, что люди в нем находят. Я люблю тебя. Томас». Он долго сидел перед третьей открыткой. На ней тоже был Бруклинский мост в лучах заходящего солнца. «Дорогая Ютта! Помнишь, каким этот город был весной? А сейчас он жаркий и шумный, и я не понимаю, что люди в нем находят. От переговоров и от американцев и японцев, с которыми я их веду, мне бесконечно тошно. И мне тошно от моей жизни и оттого, что в ней нет живописи. И оттого, что в ней нет тебя. Я люблю тебя, и мне не хватает тебя. Когда я вернусь, мы все начнем сначала, да?» Он знал, как она будет усмехаться, читая, – удивленно, радостно, чуть скептически. Двадцать лет назад он влюбился и в эту усмешку тоже, и она все еще его очаровывала. Он приклеил на открытки марки, вышел, оставив пиджак на спинке стула и газету на столе, перешел через улицу и опустил открытки в почтовый ящик.

Он вернулся за свой столик и стал смотреть в окно на проходивших по тротуару. Окно было открыто; он мог бы окликнуть любого из них, и они бы поговорили. От тротуара Томаса отделяла какая-нибудь пара метров. Всего пара шагов – и он станет одним из них, прохожим на тротуаре. И наоборот, они могли, сделав несколько шагов, войти в кафе и, как он, сесть за столик, быть может, напротив него или рядом с ним. Один как раз свернул с тротуара в кафе, заказал у стойки кофе с пирожным, назвал себя, нашел столик, достал книгу, бумагу и ручку и, когда официантка с заказом на подносе поинтересовалась, кто тут Том, кивком подозвал ее к себе. Том. Вот, и зовут так же.

Он снова уставился в окно. На тротуаре кипела жизнь. И что только делают там все эти люди? Разумеется, он понимал, что вот те двое идут, тесно обнявшись, заглядывают в глаза друг другу и целуются, а эти отец и мать этого ребенка идут с полными сумками покупок; что негр в потрепанной одежде, раз за разом входящий слева в его поле зрения, попрошайничает; что там прошли мимо гуляющие туристы, а тут школьники и что человек в коричневых брюках и блузе доставляет пакеты в компании «Юнайтед Парсел Сервис». Но зачем все они делают то, что они делают? Зачем она, такая прелестная и милая, обнимает этого прыщавого нахала? Зачем эти родители произвели на свет своего визгливого мучителя, зачем растят его и накупают ему всякого? Зачем они сами нужны в этом мире? Папаша похож на ученого мужа, чванливого и ничего не добившегося, а для мамаши даже одного этого ребенка явно слишком много. Чего ждет этот попрошайка и как он дошел до такой жизни, что вот ждет… – а с какой стати он должен кого-то интересовать? Кому стало бы не хватать этих беспричинно веселых туристов, если бы земля вдруг разверзлась и поглотила их? А кому – этих школьников, если бы они сейчас умерли? Родителям? Но не все ли равно, будет ли их не хватать сейчас их родителям, или потом – их детям, или еще позже – их внукам и внучкам? Трагедия ранней смерти? Но то, что не удается пожить после ранней смерти, казалось Томасу столь же мало трагичным, как и то, что не удается пожить после поздней смерти – или вообще не удается пожить, не добравшись до рождения.

Курьер «Юнайтед Парсел Сервис» споткнулся и полетел на тротуар вместе с пакетом, который нес. Зачем он ругается? Если смерть ужасна, он должен радоваться, что живет, а если смерть прекрасна, то перед лицом ее вечности настоящее – и этот миг его падения – не имеет значения. Прошла красивая пара – гибкие, сильные, веселые, с умными, живыми лицами. Он не был прыщавым нахалом, она не была милой дурочкой. Но это ничего не меняло. Тщетность и ничтожность здесь не бросались в глаза, но Томас видел их и там, где они не были ясно заметны. Он видел их везде.

Он спросил себя, мог бы он, если б имел оружие, расстрелять этих прохожих, как его сыновья расстреливают противников в компьютере. Он заработал бы неприятности, а ему не нужны были неприятности. Но люди, появлявшиеся в рамке окна, не были для него ближе, реальнее, живее, чем фигурки, появлявшиеся на экране. Да, они были такие же люди, как он. Но от этого они не становились ему ближе.