Когда случается что-то невиданное, то на какое-то время молчание наступает само собой. Слова застревают в горле. Да, дети – это бог, старики – тоже, но это что за форма бога? Что сказать? Что делать? Откуда она взялась? Не слишком ли мелочно устраивать потасовку из-за дурацкого пластикового мусора? Что же теперь на поиски утраченного отправлять посыльных, чтобы шныряли по домам чиновников и высматривали, что нового появилось в помещениях, где живут слуги, и тем самым положить начало миссии «Возвращение домой»? Или пусть явится инспектор и, предъявив ордер, велит тихо вернуть все, что забрали? «Никакого сострадания у этих господ», – скажут люди. А ведь его у нас в избытке. Наша Мама, ее земной путь подходит к концу, постаревшая, одна, ну взбрело ей в голову облагодетельствовать всех вокруг, взбрело и взбрело – просто смирись и не удивляйся, что какой-то хлам исчез. Это приободрило Маму, а то все лежала и думала: «Теперь я бесполезная, совсем никому не нужна». Просто знай, что наша радость в ее радости, и помалкивай.

Когда пришла тетушка Рози, они и правда замолкли. Были ли они рады? Кто знает. Рози, хиджра^[48], много лет приходила к Маме и звала ее сестрой: «Бэхан джи, бэхан джи». Она просила бакшиш и подарки на Холи^[49], Ид^[50], дни рождения детей и другие праздники, иногда что-то забирала, иногда – приносила, и все видели, как они вместе сидели на лужайке на низких табуретках, болтали, пили чай и лакомились острой закуской из поджаренных бобов и горошка. А в Рождество…

Предложение не закончено.

31

Есть предложения, которые так и остаются незаконченными, это зависит от того, в какой момент их начали произносить. Как тетушка Рози, до которой дошли новости о дереве желаний, могла не прийти? Когда она появилась в доме, Старший и его жена, прервав перебранку на полуслове, ошеломленно уставились на нее. Тетушка почтительно сложила руки, но жест этот предназначался не им, а их Матери, которую она называла сестрой и которая была теперь деревом желаний, и, чтобы увидеть ее, Рози притулилась в хвост очереди пришедших за благословением. Теперь она была внутри дома, а не на лужайке снаружи.

Ему суждено было остаться незаконченным.

– Сестра, «Распутные»^[51] и сандалии, – сказала она, сложив руки, а Невестка и Старший, прерванные на полуслове, пристально следили из-за двери, покачиваясь вслед за тростью. Тетушка Рози поняла. Книгу она достала сама и указала Лилавати на сандалии.

Это были сандалии из Сингапура, которые Дочь привезла для Мамы из путешествия, легкие, как бабочки, созданные для морского берега, чтобы порхать, увлекая за собой песок. Они были украшены розовыми цветами и зелеными листочками, и как-то Мама в присутствии Лилавати сказала Рози:

– Я редко ношу их, в следующий раз отдам, почищу только.

Тетушка сказала:

– Лилавати, не забудь их отложить для меня.

– Оказывается, следить за модой хиджр теперь моя забота, – раздраженно подумала Лилавати.

С тех пор умер Папа, наступили холода и было не до сандалий. И вот пришло их время.

– Не хотел, чтобы я отдала их племяннице, вот и расхлебывай, – пробормотала Невестка сквозь зубы.

Рози сложила подарки в висевшую на плече сумочку, расшитую синелью, и распустила ослабший пучок – волосы рассыпались по спине, она зажала губами цветную заколку, с которой свисала кисточка из жемчужных бусин, и, собрав волосы, по-женски подняла их наверх, закрутила в воздухе, уложила в пучок и вернула заколку на место.

– До этого утащила кресло-качалку. – Невестка попыталась возобновить перепалку и завершить незаконченное.

Рози ушла.

– К чему это ты вспомнила? Дело было еще задолго до всего этого. – Незаконченное немного продвинулось вперед – теперь стараниями Старшего. – Вообще-то его отдали садовнику Нипы.

– Чтобы он раскачивался в перерывах между прополкой и вскапыванием?

– Оно не было твоим, и не тебе решать, кому отдавать.

– Так и ее не было. Баней принес его, чтобы все в доме пользовались.

– Вообще все только ее, – раздался чей-то тихий голос.

– Но музыкальный центр был мой, – опять возразила она.

– А деньги на него давал я, – возражение на возражение.

– Термоса нигде не видно.

– Эй, так это я его принес из столовой.

– Взяв карточку, по которой мой дядя ходит в столовую.

– Но заплатил я.

– Деньги все равно твои, чьи бы они ни были.

Дребезжа и скрипя, оба пришли к соглашению, что не все нужно везти в новый дом, а вот вывезти все придется. На том и порешили. Кризис, разыгранный в жанре комедии.

Нужно переезжать, признали супруги, проявив все здравомыслие, и глубоко вздохнули.

32

Они должны переехать и оставить эти стены и двери здесь. Не обидится ли дом? Пойдут ли стены и двери безмолвно и незримо в новое место? Подобно душе, пребывающей внутри? Этому дому, что внутри, все равно чем становиться: дворцом или курятником, ему нет никакого дела до внешних измерений, слышали, наверное, об этом? Внутри дома живут его обитатели, так что же, получается, их и называют душой? А вокруг них скапливаются вещи, на которых лежат, сидят, качаются, но вряд ли Старшего и его жену сейчас занимали эти мысли. Да и погружение в подобного рода раздумья о свойствах и форме дома рождает еще большую небрежность.

Дом почти исчез в картонных коробках, и живущим там стало сложно протискиваться между ними. Среди этих нагромождений никто не мог ни до кого добраться, да и одному было совершенно невозможно разгрести достаточно места, чтобы одновременно уместить на нем свое тело, душу и пожитки.

Что было в этих коробках, а чего не было, станет известно в ближайшие дни, если не подведет память. Коробки не открываются все разом сразу по прибытии в новый дом. Что-то найдется, что-то будут продолжать искать, и разгорится новая перебранка: «Куда эта чертова вещица подевалась? Это ты ее потерял, или я куда-то запихала, или ее тоже успели отдать?» В суматохе кругом опять полетят веревки, бумага, коробки, а потом…

Потом ничего. Как можно вернуться обратно след в след, чтобы вор, дерево желаний или еще кто-то смог сказать, что вот такая-то вещь исчезла так и так?

В один из следующих дней одно стало совершенно ясно: статую никто не упаковывал, и она исчезла. Так же, как и старая Мать.

33

Сюжет с исчезновением старой Матери может получить продолжение. Или же может быть затянута петля на шее ее Дочери, которая являла собой дух нового времени, свободный от семейных ценностей и открытый всем ветрам, по крайней мере, она сама так считала. Или же оба сюжета получат продолжение и будут чередоваться в разных главах, что, без сомнения, может ввести в заблуждение.

В том-то и дело. Куда может привести тропинка? Если бы угол всегда был один и дорога одна, то все кончилось бы, не успев начаться. Ио нет, пути переплетаются, и тогда открываются новые горизонты. Кто-то намеренно выбирает другую дорогу, чтобы посмотреть, куда она приведет. Кто-то почитает за благо жить, когда кругом все понятно и ясно, и считает, что, кинув один взгляд, сумел охватить целое, принимая поверхностное понимание, полученное от поверхностного взгляда, за глубокое и всеобъемлющее.

Понимание порядком поизносилось, стало ругательством. Вплоть до того, что под пониманием стало подразумеваться «помещать значение», а ведь должно – «вымещать значение». Тебя должно встряхнуть так, что сверкнет молния. Вспышка будет настолько ясной, острой, жалящей, сверкающей, резкой, что поднимутся земля и небо, а между ними беседой разольется океан – так они смогут постичь друг друга, и осознание превратится в бесконечный процесс.

Что облако, что волна, что дым, что воздух,

Что холм, что зверь, что камень, что дерево.

Все просто – завершенное творение сияет и мерцает. Спроси себя, глупец, что способно блестеть ярче, чем мираж, и правда ли он ненастоящий? Разве земля не тверда под ним, а воздух над ним разряжен? И разве, когда мы смотрим на него, не прорастают в нас надежда, желание и поэзия?

И вот такая мелочь чистой воды – наша прихоть узнать, какой цвет был первым, исходным, настоящим и из какой пещеры он бьет, – порождает заблуждение, но как узнать, где источник этого цвета, если все время по нему скачут, как мячики, тени от неба, земли, гор и ветра. В одно мгновение белый, теперь черный, светло-зеленый, темно-зеленый, красный, а теперь шершавый, сверкающий, потемневший, круглый и в колючках. Кто знает, чем он был раньше и чем стал теперь?

В каждом предании, легенде, небылице, байке есть примесь необъяснимого и загадочного, и каждая история – это радость жизни, пусть и срывающаяся временами на плач. А если в ее лабиринтах теряются те, кого любишь, то вся радость в сердце превращается в печаль, которая переливается любыми оттенками, но это не приносит никакого удовольствия.

Так выглядели их лица, когда они узнали, что Мать исчезла.

– Где Мама? Только что была здесь.

Возможно, окажись рядом приверженцы феминизма, они сказали бы, что ее и раньше не было, годами не было, а была блуждающая тень, беспрестанно занятая детьми и домом, которая утратила свою сущность. А философ усложнил бы дело: а что же есть сущность, что есть тень и знал ли это кто-нибудь когда-нибудь? Разве не может настоящая жизнь таиться в каждом цвете?

Витгенштейн сказал: «Я бы хотел жить у подножия горы, никогда не желая забраться на ее вершину». Но дети Матери не были Витгенштейном, чтобы сидеть спокойно, и не были вышеупомянутыми феминистами, чтобы сказать: «Ее не было раньше, нет и сейчас». Они считали, что Мама только что была здесь, а так как ее не обнаружили в собственной постели, значит, она исчезла.

Как встала та, которая не вставала? Так вот взяла и встала? Мозги раскисли, дома поднялся переполох.

34

Память Сушилы спотыкалась на каждом шагу, силясь ответить, была ли Мама на месте, когда она пришла с подносом, на котором были термос с горячей водой, долька лимона, стакан и тарелка, или она уже исчезла к тому моменту? На Сушилу посыпались упреки, что было несправедливо. Найти старушку в одеяле – все равно что мышку в горе. Ведь никак не поймешь, под какой складкой одеяла она притаилась, съежившись. И к тому же Сушила всегда приходит ранним утром, когда все спят и кругом кромешная тьма. Замотав лицо теплой шалью, она становится похожей на разбойницу, изо рта идет пар, от которого тьма перед глазами становится еще гуще. На носочках она подходит к изголовью Маминой кровати, беззвучно оставляет принесенные вещи на стоящем рядом табурете и молча уходит. Одна лежит, другая стоит – обе как мышки.

Внимание Старшего было рассеянно. Он торопился в офис, вышел из ванной и быстро-быстро совершал пуджу, почтительно обходя весь дом с лампадкой, и зашел в комнату Матери, чтобы освятить пламенем фотографию Отца. Во время молитвы краем глаза он увидел очертания смятого одеяла и подумал:

– Надо же, лежит, как бездыханная, и даже не ругается: «Только что мылся в кипятке, а теперь ходишь раздетый, будешь потом кашлять и носом шмыгать».

Наверное, раздосадованный этим наблюдением, он чуть больше развернулся к кровати, чтобы она заметила его полуодетое тело и отчитала за легкомыслие. Говорят, тогда он чихнул, потому что дым от благовония, которые сейчас бывают очень едкими, попал ему в нос, и на дрогнувшем подносе как будто зазвенел колокольчик, но не тот, что для пуджи, а крохотный медный, лежавший рядом с горшочком, в котором была вода из Ганги, но не был ли это звон, исходивший из сердца, а?

– Мама! – наверное, закричал он. Конечно, он закричал.