– Здесь принято так. Если ты не хотел меняться, нужно было просто сказать. Словами, а не кулаком.

– Джулла моя.

– Твоего здесь только шкура, все остальное принадлежит Хозяину, который хоть и старается не вмешиваться во внутренние дела казармы, но иногда… боюсь, это именно тот случай. Мне придется доложить.

– И что будет?

– Не знаю, – честно ответил Ихор. – Надеюсь, что ничего серьезного. Пока две недели в спецзоне, а там посмотрим. В следующий раз захочешь кому-то в зубы дать, сначала подумай, к чему это приведет.

Рубеус

Она сидела во дворе, разговаривала с Фомой. Снежинки танцевали в воздухе, белые, как ее волосы. Фома стащил куртку и набросил на плечи Коннован, она же благодарно кивнула в ответ. Хрупкий профиль на фоне сине-черного неба, губы шевелятся, но до Рубеуса не долетает ни звука. Все, что ему остается, это смотреть, точнее подсматривать, потому что стоит Коннован увидеть его, и эта живая непринужденность исчезает, уступая место давешней стене. Гладкая, ни трещинки, ни шанса на прощение. Он и не пытается.

По стеклу разбегаются седые морозные узоры. Мешают смотреть, точно намекая, что есть в этом занятие нечто непристойное, унизительное.

Коннован взмахнула рукой, отгоняя назойливые снежинки, а Фома наклонился, близко, слишком близко, волосы касаются волос, жесткие, темно-русые, украшенные ранней сединой и неправдоподобно-белые. Коннован что-то сказала, рассмеялась и вытерла со щеки Фомы невидимое пятно. Жест настолько интимный, что… нужно себя контролировать. Успокоиться. Она имеет право, но тогда отчего так тянет разбить окно и выдрать наглому мальчишке горло.

– Ревнуешь, – с непонятным удовлетворением заметила Мика. Снова ей удалось поймать его за этим чертовым подсматриванием. Треклятая кошка.

– Наконец-то я вижу, как ты ревнуешь…

– И как, нравиться?

– Ага. Правда, погано, когда от тебя лично ничего не зависит? Когда хоть наизнанку вывернись, а легче не станет? – Микины руки назойливой лаской скользят по плечам. – Убьешь его?

– Нет.

– Правильно. Этого она точно не простит…либо отослать, либо терпеть. А терпеть чужое безразличие больно… – Микины губы касаются уха, Микины когти впиваются в шею, Микины слова изнывают ядом.

– Знаешь, что на твоем месте сделал бы любой другой? Просто трахнул бы. Раз, другой, третий… пока не надоест. А ты стоишь да наблюдаешь за тем, как ее собирается поиметь другой. В твоем же доме и при твоем непосредственном участии… Благородно.

Мика втянула когти и губами коснулась царапин.

– Думаешь, она тебя простит? Она тебя даже не замечает… особенно когда этот здесь. Хранитель… забавно, все остальные готовы душу продать, лишь бы угодить тебе, а она, единственная, чье мнение для тебя важно, не замечает. Она обидчивая и мнительная. Не достаточно умна, чтобы понять, как много для тебя значит, и не достаточно стервозна, чтобы этим воспользоваться.

– Чего ты хочешь?

– Помочь. Отошли мальчишку, тебе самому легче станет. Отошли…

Фома

Странные дела творились в замке, вроде бы мир и покой, но Фому не отпускало ставшее привычным в последнее время ощущение грядущей беды. Но как он ни силился, определить, откуда исходит опасность, и кому она угрожает, не мог. Быть может, мешало беспокойство за Ярви, каждый день… да что там день, каждый час Фома думал о ней. Конечно, Рубеус обещал, что с Ярви все будет в порядке, но все-таки Фома предпочел бы находиться там, внизу.

– О ней думаешь? – спросила Коннован, стряхивая с ладоней мокрые капли растаявшего снега. – Завидую.

– Кому?

– Тебе. И ей. Хочешь, я попрошу, чтобы он отвез тебя назад? Я честно не думала, что так выйдет, просто… поговорить даже не с кем. Тюрьма. И Мика еще… вежливая до дрожи в коленях, только все равно ненавидит. А я рядом с ней задыхаюсь. В глаза посмотрю и точно горло перехватывает. Дура я, Фома, просто сказочная дура… – она рассмеялась, но как-то нарочито, словно желая показать, что на самом деле все в порядке. Жалко ее, шрамы на лице чуть побледнели, да и язвы вроде бы затягиваются, но сам вид болезненный, беспомощный вызывал жалость.

Ветер бросил в лицо горсть мелкого колючего снега, и Коннован поежилась.

– Замерзла? Может, в дом пойдем?

– Не хочу, там… тяжело.

– Ну да, – как ни странно, но Фома прекрасно понял, что она хотела сказать. Хельмсдорф не любит гостей, и многотонной серой глыбой давит, душит, пустота, принюхиваясь к людям, крадет запахи, а тишина бесконечно длинных, запутанных коридоров пугает. В Северном замке живут тени, шорохи и вампиры… правда, Коннован тоже вампир, но это место не для нее. И Ярви бы здесь не понравилось…

Глупые мысли. С Ярви ничего не случится, а он завтра или послезавтра вернется в деревню, Коннован сдержит слово. Снега на ее волосах не видно, зато на коже мелкие капли, будто слезы. Дрожит, мелко-мелко, точно осиновый лист, а губы пожелтели, наверное, от холода.

– Возьми, – Фома стащил куртку, у него свитер толстый, как-нибудь не замерзнет.

– Спасибо.

– Лучше бы все-таки в дом.

Куртка ей велика, и рукава черными хвостами свисают вниз, почти касаясь земли.

– Ты останься еще на день-два, ладно? Пожалуйста… мне кажется, – Конни обернулась на замок и перешла на шепот. – Мне кажется, что она за мной следит.

– Кто?

Чтобы расслышать, что она говорит, приходится наклониться, а шепот становится еще тише.

– Мика. Я куда не пойду, ощущение такое, будто наблюдают. Даже сейчас… неуютно, понимаешь? И по спине мурашки, а затылок колет. У тебя на щеке пятно. Да не дергайся, я только вытру. – Она потерла щеку и, посмотрев на пальцы, улыбнулась. – Чернила? Снова писать начал? О чем?

– Да так, обо всем понемногу… просто, чтобы… было. – говорить о ненаписанной книге неожиданно тяжело, к счастью коннован сменила тему.

– Расскажи мне о девушке. Она красивая?

– Да, наверное. У нее русые волосы, а глаза зеленые, яркие-яркие и…

Коннован слушала и ловила снежинки, а они, соприкасаясь с кожей, таяли. Сидеть во дворе с каждой минутой становилось все холоднее и холоднее, но Фома терпел.

– Я отсюда уйду, пусть не сейчас… сейчас мне сил не хватит ветер позвать, да и заблокировали… я же говорю тюрьма. Но потом, когда немного приду в себя, чтобы этого не было, – она проводит ладонью по щеке, кончиками пальцев касаясь заживающей кожи. – Тогда ни одна сволочь меня здесь не удержит. Внизу не так и плохо… попрошу Карла, работа всегда найдется. А если не найдется, то… тоже что-нибудь придумаю. Все будет хорошо.

Фома ничего не ответил, потому как понятия не имел, что нужно говорить в подобных случаях. А она, весело рассмеявшись, предложила.

– Поужинаешь со мной? Приглашаю.

В ее комнате темно, прикрытые железными ставнями окна не пропускают ни свет, ни свежий воздух, тяжелая гроздь светящихся шаров под потолком лишь будоражит темноту, населяя ее смутными нервными тенями. В блеклом свете стены кажутся неровными, а массивная мебель гротескно-большой, сама же Коннован – маленькой и еще более хрупкой. Она отчаянно не вписывается в обстановку комнаты, но сама словно и не замечает этого несоответствия.

– Ты садись куда удобнее, с мебелью тут пока не очень, ну да все лучше, чем в палатке. А задерживаться я не собираюсь.

Она села на пол, на мохнатую черную шкуру, от которой ощутимо пахло пылью и дымом.

– Мне так удобнее, а ты стул возьми… или вон кресло.

– Да нет, давай и я.

И стул, и кресло выглядели чересчур массивными, чтобы быть удобными. А шкура мягкая, и запах уютный.

– Если бы еще камин… если когда-нибудь у меня будет свой дом, то обязательно с камином.

– А это разве не дом?

– Дом, – согласилась Коннован, – но не мой. Я чужая здесь. И ты чужой, ты не можешь не чувствовать этого… а я еще сильнее. Две сотни чертовых комнат и все до одной пропахли Микой. Ее цвета, ее стиль, как отпечатки пальцев… клеймо. На нем тоже. А он не видит. Или видит, но нравится, она же красивая… и ядовитая. И раньше меня на дух не выносила, а теперь ненавидит. Странно, что до сих пор не убрала, чего ждет – не понятно.

– Может, тебе только кажется?

В дверь постучали и молчаливая служанка, ни жестом, ни взглядом не выдавая удивления, поставила поднос на пол. Хлеб, жареное мясо, рыба, овощи, нарезанный тонкими ломтями сыр и графин с вином. Один бокал, одна тарелка…

– Вам тоже сюда подать? – голос у служанки хриплый, а взгляд холодный, будто Фома сделал что-то предосудительное.

– Да, сюда, – ответила Коннован, мило улыбаясь. – И завтра тоже. Ты ведь не против?

– Нет.

Служанка вышла, а Конни, поддев когтем полупрозрачный ломтик сыра, сказала:

– Пошла доносить. Она тоже меня ненавидит, хотя нет, ненавидит – чересчур сильное слово, скорее недолюбливает, как и все остальные слуги. За что – понятия не имею, его обожают, а я здесь лишняя. Вина хочешь? Правда, бокал один, но как-нибудь поделимся.

Вино сладкое, терпкое с легким привкусом горечи, тусклый желтый свет тонет в бокале, опускаясь на дно клубком лохматой темноты. Разговаривать не о чем, но и молчание не тяготит.

– Иногда мне кажется, что всем было бы проще, если бы я умерла. Ведь ничего бы не изменилось, Рубеус был бы хранителем, Мика жила бы спокойно, и ты тоже, и Карл, и весь чертов остальной мир, а я мешаю. И все вокруг словно задались целью показать, насколько я им мешаю. Но тогда почему он не разрешит мне уйти?

– А может у него есть на то причины?

– А может ему нужно научиться стучать? – огрызнулась Коннован. – Или теперь принято входить без стука?

– Хельмсдорф – мой замок, зачем стучать? – нимало не смутившись, ответил Рубеус. – Вот решил заглянуть, а вдруг тебе плохо стало.

– До того, как ты появился, было очень хорошо.

– Извини.

Ни тени раскаяния, а вот Фома по непонятной причине чувствовал себя виноватым. Он бы многое дал, чтобы оказаться сейчас где-нибудь в другом месте. Не дожидаясь приглашения, Рубеус сел на пол.

– Ничего, что без приглашения? – улыбка у него какая-то нервная, больше похожая на оскал. – А почему на полу?

Она не ответила, и Фома молчал, и Хранитель тоже, но на этот раз молчание было враждебным, наполненным тщательно скрываемой, а оттого втройне болезненной, обидой. Первым не выдержал Рубеус, поднялся, стряхнул со штанов невидимую пыль и спокойно, даже вежливо, произнес:

– Прошу прощения, я наверное помешал… разговору, но Фома, можно тебя на минуту?

– Оставь его в покое! – взорвалась Коннован. – Мы просто разговаривали. Словами. Как нормальные люди, или ты уже забыл, что такое нормальный разговор?

– Ну почему забыл? Я ведь тоже только поговорить. Всего несколько слов. По старой дружбе.

Он и в самом деле сказал всего несколько слов, но тон, каким они были произнесены, и выражение лица, оскаленные клыки, коготь, впившийся в шею совсем рядом с артерией заставляли отнестись к сказанному со всей серьезностью.

– Если ты… посмеешь… хоть пальцем прикоснуться к ней, убью.

Когда Фома вернулся в комнату, Коннован ни о чем не спросила, а если бы и спросила, то он вряд ли бы ответил. Жаль только, сумрачно-желтое очарование вечера поблекло. И вино приобрело неприятный полынный привкус.

– Извини, я не думала, что он придет. Зачем, если ему все равно?

– А может не все равно? – Фома пощупал шею и на всякий случай отодвинулся от Коннован чуть дальше, мало ли… она сделала вид, что не заметила. – Может, тебе просто кажется, что все равно?