Мечтал о красном металлическом автобусе, самолете и модельке «Победы». Ну как же любопытно, что там внутри! «Мы с Васьком разобрали бы машину, а потом обратно собрали, как нам надо», – представлял Витя, когда возил по паркету деревянный грузовичок.

Мечтал о пистолете, об автомате ППШ и сабле. Криво-косо, загоняя занозы в пальцы, мальчик сам смастерил из дерева коллекцию любимого оружия.

Детская железная дорога… «Даже не думай. Что за глупость, Виктор! Это – излишество», – говорил папа.

Вите редко дарили игрушки. А он мечтал и ждал: однажды вместо «полезного» на день рождения или под новогодней елкой будет настоящий подарок! Дарили нужное – скучное, безрыбное, которое напялишь на себя и ускользаешь в детскую. А там тихонько прижимаешь кулаки к щекам и втираешь в покрасневшую кожу слезы разочарования, так и не прикоснувшись к прохладному металлу своей мечты…

Сколько раз вам дарили скучное и безрыбное? Которое вы с натянутой улыбкой принимали, чтобы не огорчить маму или порадовать бабушку. Уходили в детскую, забивались в угол, беззвучно плакали от разочарования и мечтали, что уж на следующий год подарок непременно будет тот, о котором вы мечтали?

Не то чтобы в семье инженера и врача были денежные проблемы. И даже скудность игрушечного ассортимента в СССР – не причина. Игрушки были.

А чего не было, так это хорошей идеи у родителей – предложить сыну выбор: «Какой ты хочешь подарок на свой день рождения?»

Ни один из полученных он не выбрал бы тогда. И сейчас не выбирает. Я вижу, как он опускает глаза и цедит сквозь зубы: «С-с-свитерок» или «C-с-сандалики», – когда вспоминает прошлое.

Сегодня Вите 78. На его балконе стоит велосипед, он менял автомобили на протяжении жизни и перебирал их своими руками. Сотни раз летал на самолетах и провел не одни сутки, перемещаясь по железным дорогам. Во взрослой жизни у него был и есть выбор.

Но выбрать, чтобы не болела несбывшаяся детская мечта, не получается и через 70 лет.

Я знаю, почему он впервые рассказал мне историю о неподаренных игрушках, когда я была беременна.

Я услышала тебя, папа.

* * *

– А, девка… Понятно, – новоиспеченный отец отнял от уха телефонную трубку и потер ею о штанину, словно пытаясь избавиться от услышанного, как от пятна сметаны на видном месте.

– Але, але! Эдик! Не слышно тебя, шуршит что-то. Эдик, говорю: девочка родилась, три шестьсот, здоровенькая! Нас выпишут послезавтра. Эдик… – голос супруги настойчиво пытался донести до сознания Эдика, что он – НЕ пацанский папа.

Папа называл дочь «Женек». Часто звал сыном, вроде в шутку, но кроме него никто не смеялся. Иногда, когда папа злился, «сын» превращался в «мужика». «Мужик должен быть выносливым, терпи», «Не хнычь, будь мужиком!», «Слово мужика – закон».

Дочке хотелось заслуживать папино внимание, любовь и похвалу. Поэтому она носила подаренную папой футболку с автографом какого-то футболиста, ходила с ним на все матчи, коротко стриглась и откликалась на «Женек». «Мой папа хотел мальчика», – оправдываясь и смущаясь, объясняла Женя друзьям свои не девчоночьи замашки.

– Мамуля, а по-настоящему я кто – мальчик или девочка? – спросила Женя у мамы в пять лет.

Испугавшись дочкиных сомнений, мама купила ей платье с пышной юбкой, приколола бантики к коротким волосам и накрасила лаком ноготки.

– Папа, смотри, какая я принцесса Евгения! – кружилась она по квартире.

– Пфф, в этом же неудобно ходить! Эти ваши бабские штучки никому не нужны, пустая трата времени, – обесценил папа дочкину женственность с такой же легкостью, как учил забивать мяч между сервантом и комодом. – Здоровье, спорт и слияние с природой – вот что главное в жизни! Собирайся-ка ты, Женек, на рыбалку со мной завтра, буду тебя настоящему делу учить. Мужику на рыбалке нужна штормовка. А это придется снять, – подергал он за бретельку розового платья.

– Да, папочка, я сниму это. Я хочу с тобой на рыбалку! – повисла малышка на папиной руке.

«Я буду делать все, что ты скажешь, я буду какой ты захочешь, только не лишай меня своей любви» – дуновение родительского недовольства раскачало подсознательный страх ребенка.

Маленькая Женя путалась – какой быть правильно. Одевалась по-пацански и тайком мазала губы маминой помадой, закрываясь в ванной. Нянчила кукол с подружкой во дворе (пока папа был на работе) и приносила в школу самолет вместо заданной икебаны. Тренировки по карате не любила, мечтала о танцах, но терпела, чтобы папу не расстраивать.

Глубинная потребность в родительском признании главенствует над желаниями ребенка. Потребность – всегда про выживание. По факту своего рождения дочь не выбирает риск стать папиным пожизненным разочарованием. Дети не выбирают стать для своих мам и пап «бездарями», «не красавицами», «непутевыми», «ни рыбой ни мясом», «никому не будешь нужна, замуж не возьмут», «позором семьи».

– Пап, я не мужик, я девочка, – уже могла перечить Женя-подросток.

– Женек, конечно, ты не мужик. Но идти к целям нужно как мужик! – продолжал тешить свой комплекс папа. За все годы дочкиного детства он так и не осознал, что травит ее собственной детской травмированностью. «Не мужик, баба, нюня» – пытался переделать чувствительного мальчика его отец. Переделал.

В восемнадцать Жене уже хватало твердости, чтобы поинтересоваться:

– Папа, вот ты – несомненно, настоящий мужчина – пришел к своим целям в жизни?

И… получить вместо ответа плевок раздражения:

– Ты посмотри на нее! И кто такой умный научил вопросики отцу притыкать! А? Ты бы лучше за собой присматривала!

А в двадцать отчаяние перемололо страх, и Женя пришла к папе с раскрытым паспортом, в котором – новое имя:

– Пап, я не выбираю быть пожизненным Женьком. Теперь. Я. Елизавета. Прошу любить и жаловать.

Она смогла не раскрошиться от его ярости, не захлебнуться брошенным в лицо: «Ты! Мне! Не дочь!» И, не сразу нащупав ручку двери онемевшими пальцами, прошептать могучей спине:

– Пап, у меня твое отчество… Я… я люблю тебя…

Уйти – и на два года погрузиться под лед отвержения.

Уйти, чтобы уберечь себя настоящую.

Уйти, чтобы вернуться к поседевшему отцу зрелой, с правом на выбор.

Чтобы однажды прорыдаться в ванной (в той самой, где девчонкой тайком мазала губы), увидев, как папа стал лучшим в мире дедушкой для внука.

* * *

«Молчит…» – вздохнула Вера, надеясь, что мама обернется. Мама слышала, как дочь пришла из школы, но не взглянула в ее сторону. Продолжала возить тряпкой по подоконнику.

Не надевая тапок, чтобы не шлепать по линолеуму, Вера проскользнула в свою комнату. Рюкзак грохнулся на пол. Биология, география, Еnglish в рассыпную. Девочка втянула голову в плечи, как нашкодивший кот, в которого летит веник.

«Черт… Черт, черт, черт!» – прижалась Вера к стенке, до синевы закусив губу, и перестала дышать. Коленки подрагивали. Она боялась не крика, не обвинений, не ограничений. А того, что мамино молчание продлится на неопределенный срок. Теперь из-за шума. Возможно, наверное… Молчание было наказанием.

Пять суток, семь часов и восемнадцать минут Вера чувствовала себя наказанной. За что мама выжигала ее молчанием? Девочка не знала. За трояк по математике? Позднюю прогулку? Выброшенную в мусорку половинку котлеты? Случайно оброненное плохое слово? Мама не сказала. Не было внушений, условий и моралей. Она не нервничала, просто перестала разговаривать и смотреть на дочь. Как будто мама немножко умерла. Не в первый раз.

С чем не справляется мама, выбирая такой способ обходиться со своим дискомфортом, ребенок не знает.

Что сделать или чего не делать, чтобы «расколдовать» маму? Куда нажать, что переключить, где починить? Как это работает?

Вера старается:

«Мамочка, прости меня, прости!» – умоляет, обнимая мамины колени. Вере шесть. Она не знает, за что наказана маминым игнором, не знает, за что просит прощения. Но ей кажется, что это единственное лекарство.

«Мамочка, любимая, прошу тебя, пожалуйста, скажи одно словечко…» – восьмилетняя Вера ходит за мамой по пятам второй день. Пытается вытащить из нее хотя бы звук, а из себя – воспоминание, что такое ужасное она совершила.

«Мамочка, я так люблю тебя! Ну хочешь, накричи на меня! Хочешь? Только не молчи, я умоляю тебя!» – прыгает вокруг мамы десятилетняя Вера, отчаянно пытаясь «взять на себя удар».

Мама солит молчанием щи. Молчит в окно. Не шевельнет губами в ответ на Верино: «Спокойной ночи, мамочка».

«Лучше бы ты на меня орала!» Вера метнулась к рюкзаку, затолкала в него учебники и что есть силы шмякнула об пол, расколов тишину. Лампа не удержалась на краю стола и спикировала на пол, добавив лязга.

«Вот так! Ну же! – кричала девочка внутри себя, тяжело дыша и таращась на дверь, облепленную наклейками от жвачек. – Давай, ори на меня!»

Минута. Три… Тщетно. Подобно старой плесени, тишина снова расползлась по квартире. В подъезде щелкнула дверь, прозвенел детский смех. «Жу-у-улька! Домой, домой, пошли, мой сладкий! Дождь начинается, а мама зонт не взяла, ты лапки замочишь», – позвала соседка свою собачку. Снаружи копошилась жизнь. А дома пустота, как в склепе.

«Я не нужна. Меня не существует». Хотелось уменьшиться, истончиться, стать сквозняком, просочиться в приоткрытую форточку, развеяться, чтобы не чувствовать боль. Вера убрала с мокрого лба прилипшую прядь и, сгорбившись, опустилась на край кровати. На худые плечики двенадцатилетней девочки взгромоздилось одиночество, которое под силу выдержать только… Да никому не под силу его выдержать. Держаться здесь не за что и не за кого. В кошмаре нет опор и жизни, ребенок в нем психологически выживает.

Чувство одиночества не выбирает возраст. Дети, которые его испытывают, рано взрослеют, становясь гиперчувствительными взрослыми. Людьми, которые боятся ошибаться, общаться, конфликтовать. У которых тревоги, стыда и вины больше, чем жажды жизни. Обидчивость, неуверенность и спасательство мешают им строить здоровые отношения.

– Почисти картошки, – на седьмые сутки скажет мама, проходя мимо дочкиной комнаты.

Вера дернет плечами от неожиданности. Но этого будет недостаточно, чтобы стряхнуть одиночество, заплакать от счастья и уткнуться мокрым носом в мамину щеку, как делала это в шесть лет и в восемь.

Вера так и не узнает, где рычаг, включающий жизнь в маме. Что нужно сделать, какой стать, в чем повиниться, как высоко подпрыгнуть, что понять. Мама сама этого не осознает. Через пятнадцать лет Вера рискнет тронуть свою заплесневевшую боль и спросить у мамы, что это было. И услышит в ответ пресное: «Ну, было и было. Уже и не вспомню. Напридумывала ты себе чего-то».

С каждым приступом маминой молчанки у девочки истончалась надежда на то, что этот кошмар больше не повторится. Уменьшалось желание обратить на себя внимание. Зато прокачивалась настороженность. Крепчал иммунитет к отвержению. Боль мутировала. Постепенно становилось безразлично.

Способность управлять режимом самосохранения растет пропорционально опыту отвержения. Эта способность трансформируется в выбор – не сближаться, не открываться чувствам. «Я никому не нужен и не интересен, когда захвачен эмоциями, горюю или нуждаюсь в поддержке. А сталкиваться с очередным отвержением слишком больно», – подписывает приговор базовое недоверие миру. Наверняка вы встречали людей, к которым не хочется приближаться: замкнутых и нелюдимых или надменных нарциссов, гиперобщительных шутников или зацикленных ревнивцев. Психологические защиты стоят на страже их уязвимости, надежно оберегая от случайного вторжения. Может, вы узнаете в них себя?

* * *

Большинство моих клиентов в процессе терапии вспоминают истории, похожие на описанные выше. Ситуации из детства, в которых не было выбора и приходилось подстраиваться каждой клеточкой своей психики.