– Так холодно. Как на глыбу льда положили, – ворчу в ответ.

– Пол там. Потом можешь сходить, поглядеть. Пол и её печать.

– И клинок?

– И он.

– И убивать меня…

– Не убил же, – пожал плечами дед. – Да, обычно к посвящению готовятся. Учат. Объясняют, что да как… дар вон раскрывают. Тимоху я отвёл сам, когда ему шестнадцать было. Танечку в восемнадцать… оно-то для женщины и не обязательно, но когда такое вот…

Такое.

Вот.

– Признаюсь, не особо верил, что ты выдюжишь… но ничего. Видать, в отца характером пошёл.

И клянусь, это было похвалой.

Приятной даже.

– Васька тогда словно обезумел. Сперва в ступор впал… честно говоря, я уж опасаться начал, как бы он вовсе не лишился разума. Он же ж с Алёшкой всегда дружны были, а в последние годы и вовсе, читай, неразлучные. И сынов его, как своих, любил… и дочку вот… крестным стал. Не гляди, у нас тоже имеются… а тут такое. Он замолчал. Сидел. В стену уставившись. Ни слова. Ничего. Потом слёг с нервною горячкой. Я к целителям. Те только руками разводят. Мол, потрясение. Только ждать и надеяться на лучший исход. – передразнил он. – Да, потрясение. Но он же ж не барышня… Аннушка вон… но держалась. А Васька… мне ж ехать надобно. Я здесь был нужен. И там. И как быть? Оставил его в лечебнице, под присмотром Аннушки… ей тоже тяжко, да только как… детей вот. Запросил помощи государевой, защиты. Чуял, что неладно оно, неспроста. А сам сюда вот… разбираться.

Щупальца опять зашевелились, выдавая волнение.

Это было давно. Задолго до Савкиного рождения, но такую боль время не упокоит.

– Пока разбирательство… многие приехали, чтоб помогать. Моровские вот… я тогда говорил, что не само оно, что… никто не поверил. Решили, верно, что свихнулся старик от горя. Тот же Моровский сочувствие выражал. Говорил, что готов Аннушку с детьми взять, пока тут… – старик махнул рукой. – Похороны. Потом дом убрать. Людей успокоить. Дела опять же крепко пострадали. Аннушка к родне отбыла. Там, среди своих, ей и вправду легче. Да и мне спокойней. Твой отец… очнулся и запил. Ну это понятно… легче… каждый по-своему переживает. Я отправил к нему своего… ближника. Чтоб приглядел там. И мозги вправил, потому как выходило, что нет больше сильного рода Громовых… что остались лишь я да он, да дети его…

Тимофей.

И Татьяна.

И старик… вот мнится мне, что старик в этом уравнении крепко лишним был. Интересно, а если б он остался, эта дрянь… убила бы? Или его сил хватило бы противостоять? Пока сложно, но… а если б убила? Очередной несчастный случай и главой рода становится мой папенька?

– А тут Варфоломей возвращается. И прям весь седой. Письмецо привозит. От Васьки. А в том письмеце признание. Что, мол, тяжко жить стало и просит он понять и простить. Ну и следом извещение от канцелярии, что батюшка твой от рода откладывается. По причине великой любви… и что брак свой расторгает. А поскольку совершённый тот не в господнем храме, то и разрешения Синода для того ему не надобно.

Как всё… интересно.

Охрененно интересно.

– Я думал поехать, тряхнуть этого поганца, да… он исчез. Вот будто не было.

И прав я, что не в любви дело.

Совсем не в ней.

Брат погиб. Дядька. Кузены. Племянники. Ещё куча народу, а у него от ступора большая любовь приключилась? И такая, что прям терпения никакого нет подождать, когда всё хотя бы немного стабилизируется? К чему такая спешка?

И потом исчезнуть?

Что-то это мне больше побег напоминает.

– Потом уж, через пару лет, пришло послание, что, мол, сын у него родился. Савелием нарекли… что с матушкой твоей он браком не сочетался, однако же просит в случае чего сына, тебя то бишь, без присмотра не оставлять. Пусть даром ты и обделён, но всё одно кровь… была у меня мысль отправиться, поглядеть в глаза его бесстыжие, да… подарки к рождению отправил и всё. Ни к чему оно.

И главное, снова ощущение, что далеко не всё мне рассказывают.

– Его не искали?

Теперь старик повернулся ко мне. И улыбка тронула губы.

– И вправду сообразительный. Спрашивали. Приезжал аккурат после несчастья один. Приятелем представился. Университетским. Мол, долго за границею жил, утратил связь и ныне желает восстановить… и не будет ли у меня адресочка.

– А вы?

– Откуда. Говорю же, сгинул, как и не было… вот… я и о смерти-то его, почитай, случайно узнал. Письмецо подбросили. Ни обратного адреса, ни штемпселей. Стало быть, прямо в корреспонденцию и сунули…

– И… что в нём?

– А ничего-то. Адрес ваш с матушкой. И слова, что, дескать, ежели письмо пришло, стало быть, он погиб. Однако надеется, что не зря. И что в доме матушки твоей то, чего ему удалость отыскать… ну и просьбу повторил позаботиться. Я и подумывал поехать, да с Тимофеем неладное вышло. Подзадержался. Весточку отправил, а в ответ пришло, что ты прихворнул. А там и о смерти… надо было бы проверить толком, да… чего уж тут. Как вышло, так и вышло. Но теперь ты дома. Выздоравливай. Обживайся. И учить тебя надо, ибо, гляжу, этим мой сын не больно-то себя утруждал.

Чистая правда, как по мне.

Вот с того разговора моя жизнь снова переменилась.

Глава 3

Вместе с тем всё большее беспокойство вызывает какое-то безумное и совершенно бесконтрольное использование препаратов, в состав которых входят различные ингредиенты кромешных тварей. Мода и вера в чудодейственность приводят к тому, что ныне газеты полны рекламных объявлений. В любой, кажется, лавке полно самосотворённых эликсиров, патентованных бальзамов или смесей, которые обывателям предлагают пить, втирать или же вдыхать дым их. В лучшем случае подобные составы бесполезны, но безопасны, тогда как иные являются сильнейшими ядами, действие которых проявляется не сразу. Не рискну оценивать то, как подобные якобы аптечные средства влияют на душу, но с точки зрения физиологии…

Из ежегодного доклада лейб-целителя, князя Сухомлинского

– Охо-хоюшки, – Метелька в комнату возвращался, прихрамывая сразу на две ноги и руками за спину держась. Стонал он довольно жалостливо, вот только слушать стоны было некому.

Кроме меня.

Я бы и сам постонал, потому как Еремей к вопросу нашего обучения подошёл с немалым энтузиазмом. И главное, что день ото дня энтузиазм лишь крепчал.

– Он нас когда-нибудь зашибёт… – Метелька остановился, упёрся в стену и попытался разогнуться. – Точнёхонько я тебе говорю, зашибёт…

– Если и зашибёт, то не до смерти, – я потёр саднящий бок. – А когда зашибать будет не он, то возможны варианты. И не стони, не так сильно тебе досталось.

– Ага… не сильно. Так бахнул, что всё нутро отбилось. Мне порой кажется, что все мозги из нас вытрясет…

– Было бы там чего вытрясывать… давай, шевелись, ты ж не хочешь к завтраку опоздать.

И в животе заурчало, намекая, что опаздывать и вправду не след, ибо тогда можно и вовсе без завтрака остаться. Знаю. Проходили.

Распорядок дня тут был простым.

Подъем.

Разминка, как её именовал Еремей. Занятия утрешние, больше пока похожие на избиение младенцев, хотя к Еремеевой чести бил он очень аккуратно, и даже на землю ронял бережно. Я-то это понимал, пусть от понимания легче не становилось.

Ну не привычно было Савкино тело к этаким вывертам.

Категорически.

И оказалось, что все-то мои прошлые знания с умениями вкупе, они только и дают, что понимание процесса, но никак не помощь в обучении. Что ноги не желают становиться правильно, а рукам не хватает силы, чтобы удержать даже деревянную сабельку. Что падает тело упрямо мешком, не желая группироваться, и что легчайшее прикосновение вялыми мышцами воспринимается как удар.

И главное, я думал, что какой-никакой прогресс был… может, и был, но настолько мизерный, что болезнь и месяц валяния в койке напрочь его перечеркнули.

Нет, сейчас-то, определённо, стало получше, но… в общем, пахать нам и пахать.

И не только на площадке, где бойцы тренировались.

Тут вся жизнь – учёба.

Вон, завтрак, к которому нужно явиться не только вовремя, но и в виде должном, ибо за стол могут и не допустить.

Потом учебные классы, потому как к нашему образованию тоже вопросы имеются. Грамматика, арифметика, литература, чтоб её, чистописание и каллиграфия, латынь и древнегреческий. Основы государственного права. Уложения. Геральдика…

Занятия с Тимофеем и тенью.

И вечерняя пробежка с вечернею же разминкой. Ну, чтоб, по словам Еремея, нам, набегавшимся, спалось лучше.

В общем, пряникам в дворянской жизни места не оставалось.

К завтраку мы успели.

И только Метелька привычно ворчал, что это дурость – мыться перед завтраком, что зазря воду переводить и можно было полотенчиком обтереться, потому как там, под одеждою, тело чистое. А что чутка взопрело, так до вечера при нашей нынешней жизни ещё не раз и не два взопреет.

И рубашки белые переводить вот так, каждый день меняя на новую, – тоже дурость.

Что нарядное надобно до особого случая, что…

– Доброго утра, – Тимофей махнул рукой. – Как? Живые?

– Всё нутро отшиб, окаянный, – пожаловался Метелька, берясь за стул. – Добьёт он нас, дяденька Тимофей… вы б сказали…

– Я б сказал, что слабо он вас гоняет, если ещё силы есть языком шевелить, – братец хохотнул, а тень его, просочившись под стол, попыталась дотянуться до меня когтистою лапой, но я ногу убрал. И тень обиженно засвистела. – А ну тихо, Буча, разошлась…

И хорошо.

Значит, ему сегодня легче, если выпустил погулять. Лапа убралась под стол, а сама тень, вернувшись к хозяину, облеглась. Туманные кольца обвили ноги, а узкая змеиная голова устроилась на Тимохиных коленях. Вот если моя походила на грифона, то Тимохина Буча была драконом, узкотелым, длинным, словно с той, поднадоевшей мне китайской ширмы сошедшим.

– Доброго утра, – Татьяна вошла под руку с дедом. И мы поклонились, что ей, что патриарху, который ответил кивком. Взгляд его задержался на мне, явно выискивая недостатки в облике, потом на Метельке. И тот под взглядом замолк и вытянулся.

– Савелий, после завтрака загляни, – произнёс старик, помогая Танечке сесть.

Вот… семейный завтрак. Все свои. Разве что Еремея нет. Небось или отбыл по поручению, или остатки гвардии Громовых гоняет.

Сложно тут всё.

Ненадёжно.

А мы тут в приёмы играем.

Великосветские.

Нет, я понимаю, что и это – наука, только… вон, лакеи подают завтрак. Звучит негромкая музыка. Беседа идёт. Щебечет Танечка, что-то ей отвечает Тимоха. И дед порой снисходит, чтобы замечание сделать. Или спросить. Мы помалкиваем. Не то, чтобы кто-то затыкал, но… не доросли мы ещё до взрослых разговоров.

Да и не особо тянет.

Я слушаю одним ухом, но всё больше по привычке, потому как не принято за завтраком говорить о вещах серьёзных. Вот, о погоде, которая держится неплохою и хорошо бы, чтоб ещё пару недель так. О театре Менском, где чего-то там ставят и даже будто бы столичная прима приехать должна. О заседании благотворительного комитета, куда Танечка собирается наведаться. О выставке автомобилей, оранжереях графини Панской, о которых даже писали в местных газетах, о сортах чая и кормушках для птиц… кто бы знал, о какой ерунде можно говорить и весьма серьёзно. И главное, будто бы ничего-то более важного не происходит.

Это злило.

Несказанно… и хотелось встрять в щебет Танечки, поинтересовавшись, планируются ли ремонт крыши над западным крылом или, раз уж оно заперто, то и плевать? И когда будем людей в гвардию нанимать, от неё же и четверти не осталось. А нас, между прочим, убить хотят. Или вот завод третий квартал вместо прибыли убытки показывает, с этим тоже бы разобраться.

А они…

Про чудесное контральто какой-то там…

– Ещё немного, – Тимоха склонился ко мне и шепнул. – И лопнешь от злости.

А потом подмигнул.

И меня отпустило.

– Просто…