И вдруг, не помню точно когда, в понедельник или пятницу, то ли утром, то ли вечером, я получаю приглашение от друга, который недавно решил стать сельским жителем и в результате купил два амбара на пастбище где-то во Франции, которые он называет хижинами. Он зовет меня в гости, к тому же эта местность также называется Вале де Мизер (переводится с французского как «Долина страдания»). Предложение, от которого я просто не могу отказаться. Я набиваю два чемодана книгами о страхе и отправляюсь в путь.

На полпути, в Бельгии, когда из окна моего грохочущего вагона открывается вид на пепельно-серые шлейфы дыма промышленности Шарлеруа, я чувствую, что убегаю неизвестно от чего. И вдруг осознаю, что путешествие началось не только что, а давным-давно, просто тогда я этого не понимал.

2. Вале де Мизер

Во мне живет что-то такое, что не дает мне покоя. Я снова осознаю это, когда смотрю из хижины на мирные однотонно-зеленые французские луга и ни на мгновение не могу смириться с этим спокойствием. Здесь, в долине, в гостях у моего друга, передо мной по-прежнему проплывают сценарии конца света, я много размышляю и плохо сплю.

Дрожа и ничего не понимая, я цепляюсь за единственное правило, которое установил: не звонить ей. Ибо то, что я чувствую, не имеет к ней прямого отношения; это появилось намного раньше. Сколько себя помню, во мне глубоко укоренилась смутная общая тревога. Я засыпаю с ней и встаю с ней. Как я узнал, в этом я одновременно и не одинок, и уникален.

Недавно мне дважды измеряли уровень кортизола, чтобы выяснить, сколько этого гормона стресса циркулирует в моем мозгу. Самый надежный способ измерить его – с помощью анализа: нужно отдать прядь своих волос на исследование в медицинскую лабораторию, в моем случае Медицинский центр Амстердама в сотрудничестве с Медицинским центром «Эразмус». Средний уровень тревожности нидерландцев составляет 2,7 пикограмма кортизола на миллиграмм волос. У людей с давно возникшими психологическими проблемами он не выше 15 пикограммов. Мои анализы показали другой результат.

Первые анализы за три месяца показали уровень кортизола 34,4 пикограмма, что примерно в 13 раз превышает средний показатель. Уже тогда исследователи были очень удивлены. Второй тест показал месячную тенденцию: в этом месяце было 74 пикограмма, в предыдущем – 87, до этого – 132, а еще месяцем ранее – более 200 пикограммов, что в 74 раза больше, чем в среднем по стране. Нет, система тестирования была в порядке. Из любопытства ведущий исследователь также отправила в лабораторию образец своих волос. Ее средний показатель: 0,8. Исследователи не знали, что сказать, они никогда не видели такого результата. Предположили, что у меня может быть редкое заболевание, опухоль, из-за которой мои железы выделяют слишком много кортизола. Я опроверг эту гипотезу: у меня не было опухоли. Они согласились, так как у меня не было никаких других симптомов, связанных с опухолью, и я сам сдал анализы из любопытства. Потом меня попытались успокоить: этот результат был настолько странным, что, может быть, мне стоит его забыть, должно быть, что-то пошло не так. Потом они захотели продолжить исследование. Мне это было не нужно. «В 74 раза?» – снова спросил я. «Да, в 74 раза», – ответили они.

Хотя результат был странным, для меня мало что изменилось. Этот страх был всегда, и мое тело приспособилось к этому. Я могу быть в порядке долгое время. Тогда я путешествую. Тогда я хороший друг для своих друзей и хороший спутник жизни для моей возлюбленной, ничем не отличающийся от других людей. Но иногда этот страх, вызванный каким-то «угрожающим» событием извне, вдруг меняет интенсивность, становится острее и конкретнее, фокусируется на одной мысли, сценарии конца света, который требует всего пространства и кислорода, тогда я прохожу переломный момент, критическую границу. И тогда меня охватывает страх.

Когда это происходит, все, что я вижу и слышу, вызывает панику. В такое время я предпочитаю не ходить по улицам с высокими деревьями, заслоняющими свет. Никто вокруг меня не понимает, почему это меня пугает. Я ухожу в свои мысли, а мой мир постепенно все сильнее и сильнее сжимается. Время теряет привычный ритм, часы останавливаются. Спать уже невозможно, минуты тянутся, и, когда проходит еще месяц, я не могу вспомнить ни одного дня. Другие, как близкие, так и посторонние, сразу же замечают, когда меня охватывает страх. Я становлюсь бледным, дрожу, горблюсь, плечи и пальцы сводит судорогой.

Поскольку при появлении страха мыслить и анализировать становится трудно, мне потребовались годы, чтобы научиться отделять «угрозу» от непосредственных телесных реакций на нее. На самом деле слово «реакция» вводит в заблуждение, триггер и реакция почти совпадают по времени. Я часто думал: может быть, неудача, запустившая цепную реакцию, на самом деле совершенно случайна, может быть, мне стоит продолжить поиски, пока не я не найду другую подходящую причину для моего тревожного чувства.

Как ни странно, в моменты, когда мне может угрожать реальная опасность, я обычно реагирую решительно и бесстрашно. Например, в 2015 году я работал журналистом с нидерландскими солдатами ООН в Мали. Среди ночи сработала воздушная тревога, вокруг лагеря посыпались бомбы, слышались глухие, но сильные удары. Короче говоря, опасность была ясной и очевидной, и поэтому ее было легко принять. Когда я выглянул из палатки, солдаты бежали к убежищам. Я спокойно надел тапочки и пошел, продолжая чистить зубы, в сторону убежища. Сравните это с облегчением, которое может испытать ипохондрик, когда выясняется, что он действительно болен. Конечно, опасность существует, но, по крайней мере, он больше не опасается, что сошел с ума. Нечто подобное произошло в начале эпидемии коронавируса; в те постапокалиптические недели и месяцы, когда страх и паника вдруг стали коллективным состоянием бытия, я был странно спокоен. Я делал то, что должен был делать, и помогал другим, на меня навалилась странная сосредоточенность, меня почти не беспокоил страх. Раньше происходило обратное: мир как будто приспособился к моему кризисному режиму.

Первая паническая атака, которую я помню, случилась, когда мне было шесть или семь лет. Повод: я должен был пройти по доске, чтобы добраться до маминой дачи. Доска была примерно метр в ширину и полтора метра в длину, она лежала над ручьем, таким темным, что я не мог определить глубину воды. Осенние листья из близлежащего леса забились в заплесневевшие желобки, древесина кое-где сгнила. Когда я наступил на доску, она затрещала. Я перепрыгнул на другую сторону. «Как раз вовремя», – подумал я. В течение дня страх прошел.

Но в ту ночь, когда я лежал в постели, мое сердце снова забилось быстрее. Я начал задыхаться, к горлу подступила тошнота. Я выбрался из-под одеяла с динозавром из IKEA, спустился с двухъярусной кровати и побежал в ледяную ванную. Из-за слез я видел все искаженно: блики крана, бледных плиток, старую и грязную занавеску для душа, газонокосилку, которую моя мама всегда ставила в душе, чтобы она не ржавела под дождем. Мама беспокойно постучала в дверь два, затем три раза и спросила, все ли со мной в порядке. Я и побормотал, задыхаясь, что да, но я не понимал, что со мной происходит.

Затрудненное дыхание и страх всегда были тесно связаны для меня.

В первые годы жизни из-за проблем с дыханием меня сразу после рождения поместили в инкубаторе, а затем я неоднократно оказывался на больничной койке. Я страдал астмой, крупом, ларингитом, всеми мыслимыми и немыслимыми респираторными заболеваниями. Ночью я часто просыпался от страха, и тогда мама открывала кран с горячей водой, наполнявшей ванную паром. В нем я снова мог нормально дышать. Но этого фальстарта недостаточно, чтобы объяснить мои страхи. Кто еще страдал от затрудненного дыхания в детстве? Дэвид Блейн, «человек без страха». За время своей карьеры иллюзиониста и каскадера Блейн, фанат Гудини, провел более 60 часов в ледяной глыбе, похоронив себя заживо, и заперся без еды в прозрачном ящике над Темзой, где прожил 44 дня. Причина, по которой Блейн решился на эти трюки, – он был полон решимости справиться со своим затрудненным дыханием. Этот «человек без страха» и сейчас чего-то боится. А именно того, что его дочь, казалось бы, столь же бесстрашная, не сможет распознать опасность.

Эта сильная связь между затрудненным дыханием и страхом также отражается в языке. Нидерландское слово angst (страх) (варианты которого существуют в немецком, датском, шведском и норвежском языках), а также английское слово anxiety (тревога) (варианты которого известны почти во всех романских языках) происходят от индогерманского корня angh, означающего «сжимать» или «связывать». Отсюда происходит греческое слово anchein – «душить». И мы также можем узнать этот корень в латинском angor, что означает «сжатие» или «сужение».

Чтобы лучше понять себя, я в последние годы все больше и больше читаю о страхе. У меня накапливалось все больше книг, мой кабинет наполнялся литературой, я цеплялся за факты. Самые важные факты, вроде того, что страх существует повсюду в мире. Мелкие факты, например, о том, что культурно-специфические страхи также существуют. Возьмем китайское коро – страх уменьшения и возможного втягивания ваших половых органов в нижнюю часть живота. Или японское тайдзин кёфусё – страх, что ваш личный стиль или физическое присутствие оскорбляют других. Моим личным фаворитом является страх инуитов перед каякингом – серия панических атак, вызванных длительным одиночеством во время каякинга. Но ни один из найденных мной фактов не освободил меня от страха.

Я узнал, что я не одинок.

По утрам, когда в долине еще темно, меня будит отчаянный рев одинокого осла. Первое, что я делаю, – это смотрю приложение погоды в телефоне. Я хочу знать, какая погода у нее в Амстердаме, дождь или солнце, надеюсь, что солнце. Вспоминаю запах загара, когда прижимался носом к ее плечу.

Днем я брожу по густым лесам, полным зловещих испарений после сильного дождя, иду, пока не устанут ноги. Когда наступает ночь, птицы прячутся, а живые изгороди и кусты будто поют. Мой друг готовит рыбные палочки, которые оказываются и подгоревшими, и сыроватыми одновременно, а потом мы курим сигары, сидя на раскладных стульях и обсуждая очередной ничем не примечательный день. На выходных мы даем себе передышку: идем в паб в соседней деревне, где смотрим классику велоспорта в компании человека, у которого осталось всего пять зубов, одетого в потрепанную рубашку Johnny Hallyday. Изредка редко мой друг спрашивает о Д. Тогда я отвечаю: «Еще рано».

Мой стол в хижине – на самом деле стол для пикника – завален статьями, бумагами и книгами о страхе. Книги были отсортированы сначала по жанрам, а далее внутри каждого жанра в алфавитном порядке. Затем я расположил их по хронологии – бумажный лабиринт, который я создал для себя, и только я один могу в нем разобраться. Но в моем сознании я – целая толпа.

Когда я приехал сюда, двоюродный брат моего друга только что уехал. Он пережил несколько срывов и приступов паники в течение проведенной здесь недели. Дрожа и чувствуя себя в западне, он строил планы, которые не мог осуществить, отказывался спать головой на восток, а позже и на запад. Конечно, в конце концов он уже совсем не спал, много пил, принимал таблетки, которые не действовали. Уехать ему тоже было нелегко, потому что его пугали шоссе и он жутко боялся ехать быстрее 70 километров в час. Это означало, что ему потребуется почти целый день, чтобы, медленно двигаясь по проселочным дорогам, добраться до своего дома в Кобленце. Почти сутки в машине в таком состоянии! За день до моего приезда сельский врач сделал ему укол валиума, и на него наконец снизошло чувство спокойствия.