Для распознавания угроз имеет решающее значение миндалевидное тело, этот небольшой орган в нижней части нашего мозга7. Крысы, у которых миндалевидное тело было удалено, не проявляют реакции страха. То же самое относится и к людям с поврежденным миндалевидным телом. В течение многих лет Университет Айовы изучал женщину под кодовым именем SM, у которой миндалевидное тело было разрушено вследствие болезни. Она была единственным человеком в мировой истории, который, как мы знаем наверняка, не испытывал страха. Психопаты также часто имеют поврежденное миндалевидное тело, в результате чего они почти не чувствуют страха, а также не воспринимают и не понимают страх других8.

Пробыв какое-то время в кризисном режиме, крыса вырабатывает второй гормон, гормон стресса кортизол, которого у меня, как выяснилось, в избытке. Кортизол необходим для физических реакций на страх, для драки или бегства. По мере того, как опасность отступает, уровень адреналина постепенно снижается до тех пор, пока тело не вернется в нормальное, «безопасное» состояние. Если вы ударите крысу, она отпрыгнет назад и постарается убежать. Если вы сделаете это еще несколько раз, она нападет на вас. Она будет драться. Но если вы будете беспокоить ее достаточно долго, она выкопает нору и засядет в ней безвылазно, даже если вы в конце концов перестанете ее трогать. Кортизол воздействовал на клетки мозга животного и подавил иммунную систему. Его тревога стала хронической.

Эта система физических реакций называется системой страха, хотя на самом деле это, скорее, система проявления страха. У нас, людей, как и у любого вида, когда-то были естественные хищники – саблезубый тигр, например, или змея, – и в результате у нас есть система проявления страха, похожая на крысиную. Однако то, что я называю человеческим страхом, – это нечто иное: многослойный опыт, а не биологический рефлекс. Я думаю, что между людьми и животными есть два основных различия, которые сделали наш страх более сложным, чем страх крысы.

Мне было тогда шесть или семь лет. Несколько недель, как только гас мой ночник – улыбающаяся луна, я одержимо пытался понять, как будет выглядеть моя смерть. Мои попытки всегда приводили к тому, что я терял контроль над своими мыслями, паниковал, чувствовал, как будто бесконечно куда-то падаю. Я никак мог себе представить, что такое «смерть», или, если быть более точным: не мог осознать, что я когда-нибудь полностью исчезну, как будто меня никогда не существовало. Друзья в школе объяснили, что их бабушка и дедушка наблюдают за происходящим с небес. Я не понимал, как это. На чем они там сидят? И разговаривают ли они с пролетающими мимо космонавтами и космическими туристами? И если да – на каком языке? И самый главный вопрос: что они едят? Когда я однажды спросил отца, как он представляет себе смерть, он ответил: никак. Задумавшись об этом, я понял, что ни один взрослый никогда не говорил о смерти и даже не думал о ней. Они следовали той же стратегии выживания, что и Вуди Аллен, который однажды сказал, что не боится смерти. Он просто не будет присутствовать, когда она придет. Тень смерти всегда сопровождает нас, мы просто игнорируем ее.

В этом первое отличие страха животного от страха человека: в отличие от животного человек с раннего возраста сознает свою неизбежную конечность. Мы обязаны этим нашей более развитой лимбической системе, которая отвечает за наши эмоции, и нашей более крупной префронтальной коре, которая обеспечивает нашу способность мыслить абстрактно и пользоваться языком. Без языка невозможно концептуализировать мир, формировать и понимать абстракции. Другие приматы также демонстрируют много признаков сознания. Но чего у них нет, так это языка для формирования абстрактных мыслей и идей9. Мы, люди, единственный вид, живущий с абсурдным осознанием того, что мы умрем. Со времен римского поэта и философа Лукреция страх смерти рассматривался как первичный страх, из которого происходят все другие страхи. Я думаю, нам следует быть немного более точными: смерть действительно является источником первобытного страха, но настоящий страх касается нашей беззащитности, того, что наша жизнь конечна, и нас подстерегают старость и смерть. Поэтому возникает любопытная ситуация, что, с одной стороны, мы, люди, живем в большей безопасности, чем почти все другие виды животных, и все же испытываем больше страха, потому что мы всегда помним, что наша жизнь конечна, хрупка и относительна.

Перейдем ко второму отличию. Вернемся к моим детским попыткам понять, как будет выглядеть моя смерть, к тому, что мы все делаем ежедневно: мы используем наше воображение и пытаемся выразить словами то, что мы думаем или чувствуем. Этим мы также обязаны нашей высокоразвитой префронтальной коре. У зеленых мартышек существует набор сигналов бедствия, большие синицы издают тревожный крик, когда к ним подползает змея. Но это конкретное «использование языка» касается лишь того, что происходит здесь и сейчас. Чего животные не могут, так это создавать или передавать абстракции, они не способны передавать своим собратьям даже простейшую информацию о прошлых или будущих событиях. В то время как миндалевидное тело в основном занимается обнаружением угроз и выработкой гормонов, обеспечивающих наиболее благоприятную физическую реакцию, наша префронтальная кора всегда занята интерпретацией нашего поведения, мыслей и воспоминаний, а затем созданием на основе этих элементов понятного единства, которое присутствует в нашем мозгу в течение всего дня. Без префронтальной коры нет сознания10.

Какое это имеет отношение к страху?

Многочисленные исследования показали, что миндалевидное тело может реагировать на угрожающие раздражители, например, учащением сердечных сокращений или выделением большего количества пота, хотя испытуемый об этом не знает и, следовательно, страха не испытывает11. Таким образом, можно провести различие между поведением, вызванным страхом (страхом животного) и переживанием страха (страхом человека). Человеческий страх отличается в первую очередь не измеримыми физическими симптомами, связанными со страхом, потому что у крыс они тоже есть. Для страха человека типично сознательное переживание этих симптомов, а также желанием понять или охарактеризовать этот опыт. Из этого мы можем сделать вывод, что не существует такого понятия, как «бессознательный страх» или «бессознательная тревога». Как только вы замечаете в себе страх, тревогу или называете этими словами свои смутные негативные чувства, вы переживаете их сознательно.

Благодаря нашим языковым способностям и нашему сознанию мы, люди, способны вообразить множество событий, которые могут произойти или не произойти с нами, от болезней, которые могут нас поразить, до великой любви, которую мы можем встретить или, возможно, пропустить. Сознательно или бессознательно мы постоянно создаем симуляции того, что могло бы произойти, если бы мы сделали определенный выбор, и что могло бы произойти, если бы мы сделали что-то другое; мы всегда движемся через параллельные будущее и прошлое, изводя себя мыслями о бесконечных возможностях. Таким образом, ужасающая проблема человека заключается в том, что его воображение мешает ему понять, какое зло действительно грядет, а какое – воображаемое.

В Вале де Мизер наступает вечер, дождь яростно поливает оставленную на лугу косилку для сена. В углу комнаты лежат новые книги и статьи о страхах, собранные моим прадедом и принесенные сегодня почтальоном, человеком с узким лицом в шрамах и морщинах. В тапочках (пол ледяной) подхожу к окну. Пять коров бредут к ряду деревьев на правой стороне пастбища в поисках укрытия. Небо усыпано звездами, яркими и голубыми. Шумит дождь, скрипят рамы хижины. Поставив ржавый кофейник на огонь – мне предстоит еще одна длинная ночь, – я откладываю книги по неврологии и берусь за философию.

Итак, поговорим о восприятии страха как болезни воображения, perturbatio imaginations, как его назвал философ XIII века Фома Аквинский. Фома Аквинский присоединяется к давней традиции философов, иллюстрирующих связь между страхом и воображением на примере доски.

Из того факта, что человек спокойно ходит по доске, когда она лежит в траве, но впадает в панику, как только ту же самую доску кладут над оврагом, он сделал вывод, что причина страха кроется главным образом в человеческом воображении. До Фомы Аквинского арабский философ Х-XI веков Авиценна писал, что человек, идущий по доске, лежащей поперек оврага, упадет с большей вероятностью, чем тот, кто идет по доске, лежащей на земле, хотя в обоих случаях он будет передвигаться одинаково. А еще один ученый, Роберт Бертон, написал один из первых классических трудов по психической медицине, выдающееся произведение «Анатомия меланхолии» (1621 год). «Во Франции один еврей однажды шел в темноте по опасной доске, лежащей поперек ручья, – писал Бертон. – Это ему удалось без труда. Но на следующий день, когда он увидел опасность, в которой находился, то упал замертво». Другими словами, в темноте, без зрительного восприятия, воображение этого французского еврея не породило страха12. Но днем, когда он увидел, что мог вот так запросто упасть, его охватил такой ужас, что он умер. Бертон пришел к следующему выводу: воображение намного сильнее разума.

А так как у всех нас есть воображение, все мы можем страдать от «ирреальных» страхов. Является ли страх перед полетом (авиафобия) ирреальным? Или только для пассажиров? В любом случае, давайте согласимся, что некоторые дети из книги Стивена Кинга «Оно» прожили бы значительно дольше, если бы у них было немного больше коулрофобии, «ирреального» страха перед ужасными существами, которых мы называем клоунами.

Для меня после более чем 30-летнего опыта жизни в страхе разница между реальными и ирреальными страхами стала мне совершенно неинтересна. Страхи, которые трудно себе представить, для нас также имеют большое, даже экзистенциальное значение. Независимо от того, имеете ли вы дело с человеком, страдающим смутной общей тревогой, или с человеком, боящимся шурупов и болтов, если вы зададите им достаточно вопросов, вы увидите, что оба они чувствуют угрозу своей жизни. Страх всегда экзистенциален. И чем меньше кажется, что страх проистекает из реальной действительности, чем труднее вообразить страх, тем больше он говорит о самих нас, о том, кто мы есть, какой была наша жизнь, чего мы хотим и что мы на самом деле боимся потерять или не получить. Более того, любой страх одинаково реален с неврологической и физической точки зрения, какой бы невинной или «ирреальной» ни была его первоначальная причина.

И все же наше суждение об испытывающих страх окружающих во многом зависит от нашего мнения о «законности» их страхов (под законностью часто имеется в виду невинный повод этих страхов). Достаточно часто термины «реальный» и «ирреальный» в повседневном использовании имеют тонкие коннотации «оправданного» и «неоправданного». Когда мы находим страхи реальными или возможными, мы жалеем тех, кто страдает от них, сочувствуем им и даем советы. Если мы находим эти страхи иррациональными или неправдоподобными, мы игнорируем испуганных людей, бормоча, что им следует не обращать на эту ерунду внимания, отворачиваемся от них или считаем, что они притворяются. Сотни тысяч лет опытов со страхом, но мы по-прежнему остаемся беспомощными и впадаем в морализаторство.

Никто лучше Майкла Бернарда Логгинса, к которому я еще вернусь, не проиллюстрирует бессмысленность рассуждений об «оправданных» или «неоправданных» страхах. Родившийся в 1961 году в Сан-Франциско Логгинс обладает умственной отсталостью, из-за чего ему сложно точно оценить серьезность «угроз». В 1994 году, когда Логгинса попросили письменно пересилить свои страхи, он назвал сто восемьдесят три страха, начиная от медицинских, параноидальных и абстрактных страхов и заканчивая достаточно специфическими страхами, такими как страх перед тем, что его любимую лапшу съест человек по имени Дуглас. Майкл Бернард Логгинс демонстрирует то, что я всегда подозревал на инстинктивном уровне: страх смерти не стоит воспринимать более серьезно, чем страх перед тем, что Дуглас съест вашу любимую лапшу, а страх перед тем, что Дуглас съест вашу любимую лапшу, может быть более мучительным, чем абсолютная неизбежность смерти.

Что именно вы чувствуете, когда приходит этот страх?