Никто не знает Сашу (страница 10)
В этот раз у них получилось договориться с главной арт-площадкой города «Платоновым», знакомый местный бард дал свою группу под рассылку, и вроде от самого «Платонова» рассылки тоже были. Кроме того, сегодня будет эфир на радио, пусть и день в день, пусть утром. Было много звонков от зрителей, но «Платонов» не захотел делать предпродажу билетов – менеджер Антон с их со стороны вообще отвечал неохотно, в его паузах и молчании чувствовалось, что Сашино творчество ему неприятно. «Платонов» был модным книжным магазином, по совместительству кофейней с двумя концертными залами. Там обитала публика, что могла полюбить Сашины песни: 25–30 лет, с высшим образованием, преимущественно женщины. С тягой к новому, с тоской по прошлому. Нет, он, конечно, мог двигаться в сторону бард-клубов, гитарных слётов и прочее. Но это было словно догонять поезд, который катится на излёте по тупиковому пути.
– Радио шо ль? – молодой таксист с шапкой на затылок, впервые заговорил, когда они подъехали к воротам.
– Не знаю. Наверное.
– Ты не местный шо ль? С Москвы?
– С Поволжска. Оплата по карте.
…она сидела напротив, в маленькой студии, обшитой белыми решетчатыми панелями, как и он – в наушниках, и держа у рта чёрную голову микрофона, изогнутую цаплю, она произносила ей в ухо неудобные вопросы, смотрела ему прямо в глаза. Высокая, худая, с печальной неземной красотой, казалось, к ней не подступиться. Скуластое лицо француженки, птичий взгляд, ямочка на подбородке, вьющиеся волосы, узкие запястья – она была невесомой. К таким боятся подойти, они слишком красивы для похоти, нелогично одиноки. Кажется, такие видят некую изнанку мира, тонкие причинно-следственные связи. Саша смотрел на неё и чувствовал её хрупкость, невесомость, и то, как она смотрела в него. И ему казалось, что она видит в нём того, кем он никогда не был, какую-то его лучшую версию. И даже то, чего он сам в себе не видит, или не хочет видеть. И такое видение всегда раздражало Сашу – в его аквариум словно вламывались без спросу. Но с ней было по-другому. То ли она смотрела в Сашу мягко, а то ли дело было в её красоте – красивым всегда присваивают то, что им не принадлежит – но с ней Саше было не больно от того, что она заглядывает в него так глубоко. Саша догадывался, что и она тоже устала от того, как её видят другие. Что она всю жизнь пробивается сквозь свою невесомую красоту, сквозь птичий взгляд, узкие запястья, вьющиеся волосы, скуластое французское лицо, и даже – сквозь ямочку на подбородке. Как Саша – сквозь стенку аквариума. Её всегда видят вот такой – невесомой, печально-красивой, и надо оправдывать эту красоту и печаль, и может, она так устала от этой невесомости на плечах. И потому-то, наверное, Саша прощал ей её взгляд – он понимал, что она такая же, и понимал, что она понимает, что он понимает это. Он даже подумал о ней, как о параллельной жизни – он бы мог быть с ней, было в них что-то схожее. Но все эти параллельные мечты перечёркивала обручальная полоска на её безымянном. Саша просто смотрел и отвечал на неудобные вопросы.
14. Юлия-Ю. Радиоведущая, 30 лет, Чернозёмск, в радиостудии
Доброе лицо, красивые руки. Кожа помнит солнце Индии, волосы – пыль Непала. Высокий. Настолько загорелый, насколько неразговорчивый. Вешает пальто в отпечатках городов в шкаф, садится, смотрит по-птичьи, проверяет микрофон по просьбе звукорежиссёра: раз-два, раз-два, оттаивает, улыбается, и уже готов выбрать: чай или кофе?
Чай – чёрный, пряный, это пахнет индийской плантацией, чай – это пение и голоса, это племя, не знающее цифр, но говорящее с птицами. Чай это двенадцать способов заварки, в зависимости от дня недели и фазы луны. Чай – абажур лампы, ход часов, скрип паркета, всхлипы поездов на дне чашки, выключатель на ощупь. Чай – это дом, пусть и за час до тревожного стука в дверь, чай – кухни, комнаты, коридор прямиком в детство, лестница в память.
Кофе – пальцы старухи собирают красные ягоды, тёмные зёрна, это пахнет: барные стойки от Москвы до Нью-Йорка, свитера с горлом, заломленная страница с датой собственной смерти. Чашка падает в Чикаго, чтобы разлететься на куски в Питере. Кофе – это горечь, сердце тьмы, таксисты курят на мосту, кофе – это бледное утро, украденные сны, чёрная гуща в форме женского глаза – смотрит со дна в очередном городе в лицо одиночки.
Выбирает кофе.
Мысли о нём заплетаются в венец, пока я смотрю на него. Я бы хотела их записать, но они живут только здесь. Как гербарий в старой книге. Живут, сжатые между страниц. Вытащишь – развалятся.
Улыбается кротко. Приехал заранее. Не под стать другим. Разбитным, что горят от пьянки к похмелью, от стакана да к песне, а просыпаются с новым цветом глаз каждое утро. Он не такой. Он подключает, подправляет плывущую третью, ориентируясь на скорость ветра с востока. Он споёт всего три, бережёт голос перед концертом, так пахнет тридцать один. Взгляд ясен, спокоен, а там – изгиб Ганга, синеватые горы, пение монахов, а там – улицы Катманду, будто спутанные волосы любовниц, жёлтые города, а там – горы мусора, тление тел, благовоний, а там…. сигнал – тридцать секунд – надевает наушники, пододвигается к микрофону, тридцать секунд мы смотрим: он улыбаясь, я почти – нет, не знает, что я вижу в нём, здесь в студии…
«… утро, наши радиослушатели и это программа «Бодрое утро»! Сегодня у нас в студии гость многогранный и интересный: автор и исполнитель, музыкант в жанре авторской песни, и, знаю, он сам просил его так не называть – бард – потому – не-бард, Александр Даль. Саш, банальный вопрос, но многие слушатели могут сегодня впервые узнать о тебе. Расскажи, пожалуйста, как ты стал музыкантом и почему такое категорическое отношение к слову…»
Глядит в весну за окном, читает по облакам.
«… Поволжске, ну, откуда я родом, там проходили разные популярные фестивали бардовские, ну и вообще это течение было сильным. И там прошла моя юность, и как-то …»
Так пахнет междуречье, легендарная излучина, где заблудилось лето и ржавые баржи. Куда не выйдешь – придёшь к воде, речные ведьмы ловят утопших сетями седых волос и вот – первая жёлтая лодка.
«… А расскажи про свою первую? Какой и откуда…»
«…брал у отца. Тайком, он тоже был бардом, точнее, он как раз и был бардом, ну, в классическом смысле. Хранил свою в шкафу, и вот когда он уходил в институт…»
Мальчик, шкаф, Нарния. Первая. Открывать гитару как познавать женщину, так пахнет полынь меж пальцев. Выход из комнаты – в реку. Шесть ступеней. Тронешь первую – зальёт по щиколотку. Вторую – по колено. Он прыгает в лодку с берега.
«…и вот по-настоящему первую, мою – подарила мать. И я перестал брать инструмент в долг у отца, вот…»
Гитару в долг у отца – это голос в долг у отца. С каждой сыгранной сыном песней отец старел на день, а когда отец сам на ней играл – обращал свою старость на день назад. Сын с отцом стали сообщающимися сосудами. Делились морщинами через музыку.
«…тем более, он был немного против моего творчества какого-то, он хотел, чтобы я занялся физикой».
«Вечный конфликт физиков и?..»
«… нарушал законы авторской песни, своё придумывал, перекладывал песни из его тетрадки на какие-то другие…»
Перепел Слово его. Откровение от жёлтых страниц и графлённой тетради. Библия от июля и гула моторных лодок. Изгнание Адама. Из райского сада – сюда, в городки, где по вторникам дождь.
«… ну и вот тут мне мама и подарила. Это была болгарская, знаете, ну музыканты меня…»
Гитару в дар, как гетеру – в подарок. Привели, послушную за руку. Издать шесть вздохов. От мальчика к мужу. Пальцы в медные волосы, тысячу раз воспетыми до, и извлекает первый стон – до…
«…чтобы не быть голословным, Александр, самое время исполнить для наших…»
«… достаточно старую, но мне она всё равно…»
В один миг изменился и звук, и воздух, и он. Из мужчины лет тридцати, простых рук, обыкновенного рта, поношенной одежды сложилась портовая улица, блеск мостовых, трамвай, уходящий прямо в море. Цветные двери в обшарпанных стенах, сигары в сморщенных лапах, стулья, шляпы, Командор. Дотянуться русской строкой до подвального бара, где пьют особенный ром – с каждым глотком забываешь родной язык, чтобы запеть на испанском. Так пьют и всё больше проваливаются в чужую речь.
– Как идёт, Саш? Всё комфортно? По звуку?
– Да-да! Можно чуть больше гитары мне… Да, вот так, спасибо.
– Давай после рекламы поговорим про группу «Зёрна»?
– Ну. Давай.
– Как бы предысторию? Тридцать секунд, поняла. Тридцать секунд, Саш.
Мелькнул телефоном, но я успела увидеть заставку с индийской рекой, перешёл на страницу девушки, закрытый для него профиль.
«…продолжаем, и сегодня у нас в гостях музыкант, поэт, автор и исполнитель, и, между прочим, солист группы «Зёрна», Александр Даль. Кстати, про группу…»
«…никто не умел совершенно. Кроме Лёни – он ходил в музыкалку. А пацаны все хотели на барабанах, но только у Димы был доступ к репбазе, потому он и …»
Играли в помещении буфета. Крупы, сахар, чехлы инструментов. Отсюда вздымалась квадратная спираль лестницы. Число ступеней менялось от погоды – в дождь сто двадцать два, в снег – того меньше. Лестница шла от полуподвальных танцзалов с одинокой балеткой, на подоконнике, уберёшь сегодня – возникает назавтра, забытая лодка – через кабинеты с разваленным пианино, что помнило учеников по пальцам – вверх, вдоль гулких площадок лестницы, где курили и крошили пепел мимо банок старые балерины, что натирались на ночь тальком, отодвигая смерть, шаркали в зал, где стайки в белых платьях, и раз-два-три, и раз-два-три – дальше, вверх, ступеньки подходили к последнему этажу, где под шифером, в перекрёстке проводов и птиц, у слухового окна – студия. Взошедшие зерна из недр.
«…сейчас с группой «Зёрна»? Должен был быть новый альбом …»
«… идёт, как планируется. Бывают разногласия. Да. И знаешь…»
«…щекотливая тема. Может быть тогда ещё..»
Когда он запел эту, похолодало. По всему городу из динамиков потянуло декабрём. Это была такая, что сбивала месячные, путала дни недели. От неё веяло бессонницей и у женщин ныло в груди. Такую передают в четыре утра по всем радиостанциям, но по частям – где-то припев, где-то куплет. Услышавший её целиком, седеет на полголовы. Он стал ниже ростом на два сантиметра, припев согнул его пополам, он стал собой.
«…Саш, у меня не то, что мурашки, у меня ком в…»
«…очень приятно, спасибо. Да. Такая, старая…»
«…уйти на рекламу, но после обязательно»
– Всё нормально?
– Да, всё хорошо
– Точно?
– Да-да. Всё отлично
– Десять секунд. Саш, телефон.
– Ага, прости.
«…ты недавно был в Непале и Индии. Расскажи об этой поездке и как она…»
«… скорее, потому что запутался. Было много вопросов».
«Каких, например?»
«… пафосно как-то сказать. Мне всё хотелось, чтобы как-то приняли меня что ли, и может это было, ну, важнее музыки, что ли. А не должно быть меня много в музыке. Просто ловишь волну»
«А что волну вызывает? Есть же это понятие музы?»
«Ну. Наверное»
Листы простыней без номеров путаются друг в друге. Может быть – эта: светлая, хохочущая, такая ледяная, и за льдом – тайна, из которой пить и пить. Но вода горька, ледяна и не сулит счастья пьющему, только сведённые зубы. Каждый поцелуй – строка, иней на губах. Напишешь с такой песню – умрёшь сорок раз.
Или – та: надменная, тёмная, прячет себя в ракушке обиды. В её роду обиду передают по наследству вместе с длиной ресниц. С обидой рождаются, с ней умирают, живут раздвоенные, кладут обиду в гроб. А потому такой невозможно посвятить стих или песню. Песни про неё ей не принадлежат, она никогда до них не дотянется. Только во снах, где от обиды – свободна.