Никто не знает Сашу (страница 31)
– Могу. Но там трабл, что тебе в микрофон, который у рта, звук прилетает с гитары ещё. Ты можешь их ещё дальше расставить? – мелькает голова Лекса в квадратике над залом, в рубке звуковика.
– Система нипель, Вить!
Саша попытался развести две микрофонные стойки по сторонам. Стойки норовили упасть вперёд. Лекс с Сашей не смогли подключить советский пульт. Для гитары не было входа. Пульт Вити вёл гитару и голос в один канал. На пульте Вити не было эффектов. На гитару и голос нужны была разные настройки и эффекты. Провода Саша не успел купить. Они решили подключиться «дедовским» способом – один микрофон к гитаре, другой – к лицу.
– А громче?
Монитор засвистел.
– Кхе! Кина не будет. – это кто-то в тёмно-сером, с сальным седоватым пробором, с обрывками усов, сидит нога на ногу в грязном носке, разваленных туфлях, комментирует, несмешно шутит, и тут же ненатурально смеётся, сверкает флягой, жёлтые зубы, Витин друг, знакомый, хер пойми кто, зачем он его?…
– Только так, Саш.
Саша смотрел в струны.
– Ну что? Так оставляем?
– Концерт КСП! Классика, кхе-кхе.
– Ребят, надо запускать, – Ремизов плыл между рядами – уже спрашивают.
Рыжий, толстый, спокойный. Айсберг. Клинч, подумал Саша. Сука. Вскочить, закричать, Витя, я тебя просил достать мне пульт, почему ты не выполнил своих обязательств, хотя получаешь процент больше, чем моя Алина, почему всё опять через жопу, почему ты привёл какого-то кхе-кхера, который сидит тут в грязных носках, с фляжкой и усами и комментирует…
– Саш, запускаем? Народ нервничает
– Народ требует зрелищ, кхе-хе.
Саша не поднимал головы. Прикрыл носком кеды пристальную шляпку гвоздя в полу.
– Вы же звук отстроили?
– Звук просто блеск, кхе-хе-хе!
Саша поднял голову и отчётливо сказал в микрофон.
– Пиздец, смешно.
Смолкли. Как-то даже подтянулись. Стали слышны голоса в холле за дверью. Ремизов кашлянул:
– Палыч. Ты, это, сходи покури куда-нибудь пока.
Усатый с пробором засуетился, да я чё, я ни чё, встал, побрёл вдоль рядов, покряхтывая…
Саша думал продолжить, но у него не было сил, он еле держался на ногах, он очень мало спал, он не умел ругаться и доказывать. А ещё концерт. Ещё концерт. Концерт.
– Запускай – Саша выкарабкался из-под стоек, и утащился в гримёрку через тёмную…
…казалось на пять минут, просто на пять минут, прикрыл глаза на пять (пять всего пять) и какой-то переход высокий с гитарой и правильным дворовым лицом пел «Дождись» видимо тот из подмосковной электрички из-под московной электрички лички или он сам (да-да сам) а вокруг подростки отплясывают издеваясь над его песней под его песню вокруг его песни и он же снимает это всё на телефон вот смешное видео будет добавлю в следующий выпуск своего видеобл как это это видеоблллл или как? видеоблллл или просто – бллллл как телефон бллллл это и есть телефон на блллллл…
Саша открыл глаза. Мокрый, задыхающийся, в гримёрке. Сунулся к телефону, сбил со стола. Донеслись аплодисменты. Не мог найти в темноте, поднял – «Ремизов», перечерчен свежей трещиной, разрослась ещё сильнее, чёрт:
– Да?
– Саш, ты чего там? Говорю, выходишь? Слышишь, уже хлопают? Думаю, больше не подойдут.
– Хорошо… Минуту.
– Давай.
– А это.
– Что?
– Сколько?
– Сто девять. Я ж писал.
Саша выдохнул. Оглядел гримёрку. Гитара? На сцене. Так, кеды те, взмокшую майку на рубашку. Ага. Телефон на беззвучный, чёрт, экран разбил ещё больше, тонкая ветка метнулась от угла к углу. Несколько неотвеченных от Ремизова, Алина, время уже двадцать пять минут, надо выходить. Опять аплодисменты. Саша подышал, попытался унять это непонятное ощущение, то ли слабость, то ли тревогу, то ли просто выключенность из самого себя. Надо заземлиться, почувствовать под ногами линолеум гримёрки ДК, бывшего здания суда, остановить несущееся внутри, вдохнуть: как воздух входит? а как выходит?
14. Леонидыч, седовласый бард, преподаватель, вымышленный персонаж
А вот и наш герой. Так-так. Вот он. С неприличной, рок-звёздной задержкой в двадцать шесть минут. Зал ждёт, ждёт хрупкая конструкция из чёрных жирафов, склонённых над лакированным изгибом. Классика. Не разобрать в близоруком мареве, что за фирма, откуда родом избранница, а, Чехия, малоизвестный бренд. Хороший выбор для его высокого голоса, богатый низ и середина, не гитара, а рояль. И конечно, в ней есть интимное отверстие под джек, но незанято, пусто. Бесплодна? Сломана? Или в бывшем здании суда, где она когда-то отняла у меня детей, нет проводов и всё вот так по старинке, с двумя протянутыми ладонями – под пекло рта, под дребезг струн? Ловить, передавать страждущим нам, что-то рассыпая навесу?.. Навряд ли. Скорее – поза. Хочет классиком. Вписать в традицию. Делать, как делали отцы.
Но разве их обманешь, мальчик? Себя в традицию не впишешь с такими песнями. Я помню, как ты мне их слал. И отца твоего помню. Хотя мы с ним и не разговариваем семь лет. А живёт-то на соседней линии, в Садовом, старый алкаш.
А наш герой уже начал. Чешет. Не поспоришь. Держит ритм. Вот и сейчас он сразу взял зал – маршем, словно вышагивая по лестнице из шести ступеней и-раз!.. и-раз!.. и-раз!.. Как солдатская рота – и-раз!.. и-раз!.. Грубая, животная сила. Нет в ней тонкостей. Это уже скорее русский рок. Но т-с-с! Что вы! Не смейте, наш герой русского рока чурается, насколько помним мы из интервью моему знакомому. Наш герой стремится прочь от всего подобного. Да, вот они, эти народные мотивчики, почти этнические. Наворотил аккордов. Можно ж на трёх сыграть. Голос, подлетающий на концах строчек, словно на качелях. Взвизгивающая частушечная манера. И тексты, тексты. Неразборчивая веретено, всё журавли да колосья, мельницы да дальние дороги, нет, с такими народными нежностями вход в рок нашему герою заказан.
Конечно, его мечта – карьера инди-музыканта. Неподвластного. Независимого. Идущего своей тропой, родным звуком. Но слишком ты для них патриархален, немоден, простодушен. Слишком прям твой взгляд и чересчур правильно твоё лицо для червивой интеллигенции. Воспой им превосходство частной жизни и их миллениалов изъян. Нет, наш герой в западне, и сейчас, когда он то весь рвётся из себя, а то стихает, и пробует и так, и эдак, чтобы понравиться залу, и даже пробует не нравится залу, чтобы понравиться залу, он в западне. Наш герой в тамбуре эпох, средь золота мочи и россыпи окурков.
Акустика сухая, никаких эффектов. Ему в ней неудобно и тесно. Да уж, не потрудились сделать нормальный звук человеку. Даже как-то больно за него. Поёт зло. Втыкает в нас песни.
Но звукоизвлечение, конечно, идеальное. Чего не отнять так не отнять. И правда похож на какое-то упрямое животное. Поёт, потому что не может не петь. Не мастерством, так искренностью. Напором да страстью. И тащит, и влачит на себе громаду полупустого зала, а мы знаем, что чем полупустыннее зал, тем тяжелее. Бедняга. Да, наш герой – идеальный герой, с цоевским стоицизмом, с высоцким надрывом, даже с окуджавской сутулой душевностью…Но времена таких прошли, мальчик. Ты безнадёжен. Ты не нужен никому, кроме этих ста с лишним человек.
Вот ты и спотыкаешься. Вот ты и забываешь строку, подхватываешь. Вот и вздрагиваешь голосом нетвёрдым, сбитым. Снова набираешь высоту. Не высоту – какую-то ярость. Ненавидишь зал.
Может быть, наш герой хочет стать святым андеграундом? Но при жизни быть причисленным к лику святых невозможно. Только после смерти – с иисусовым блеском в глазах, а ты не такой, ты слишком сложен для гибели на кресте. Это для простых, с готовым манифестом. Мол, вы – не такие как мы! Мы – не такие как вы. Нет, слишком ты сомневаешься, дружок, не хочешь вставать под знамёна и с кем-то воевать. А на кресте сомневаться нельзя. Ненависть твоя сиюминутна. Ты слишком сложен для святого андеграунда. При жизни – точно. Тебя забудут быстро-быстро. Блик в реке.
Вот ты блуждаешь взглядом по залу, словно высматриваешь кого-то, находишь, вздрагиваешь. Кого же увидал наш герой, чтобы так вздрагивать? Жаль, не меня, я был бы рад. Чтобы он наткнулся на меня вот так – ироничного, с ехидной оценивающей усмешкой – и сбился бы посреди песни.
Слишком рьяно твой отец отстаивал передо мной твои песенки. Искал в них родство с традицией, водил жёлтым ногтем по строчкам, мол, есть тут, ты посмотри, Леонидыч. Старый алкаш. Помню я твои песни, мальчик. Ты принёс мне их, словно откровение, даже не потрудившись узнать, чем занимается наш бард-клуб. Ты вошёл слишком дерзко, почти не ездил на главный волжский фестиваль, твои тексты, твой напор, твоя ритмичность – всё слишком выпирало из традиции. Я ему тогда так и ответил. Что его песни живут только в живых выступлениях. Хотите выпустить DVD-приложение? Мы бы поместили туда полотна Писсаро, историю депрессивной музыки в клипах, гей-парад в Зимбабве, сто тортовых боев и пару ваших выступлений (если они подойдут к общему ритму). У нас ничего не бывает добровольно, все работают по принуждению и без прибыли. Ох, как он взвился!
Да, герой наш положительно сегодня странен, никак не соберётся с силами продолжать. И пусть уважаемая публика простит меня, но я счастлив. О, какие надежды ты подавал десять лет назад. А теперь – зал на 300 человек, заполненный на треть, да плохая акустика, да растерянный взгляд – вот и всё. Спасибо Юлии (не первой, второй) – подарила билет посмотреть на твоё падение. А я ещё идти не хотел.
15. Ирина М. Даль, мама
Сынок. Сынок. Сынок! Ох, как страшно. Как страшно за тебя, а главное, не сделать ничего. Но ты победишь. Я верю. Я вижу. Да, вот так. Звук какой-то странный, но, наверное, так и надо. И в зале немного людей. Но может, я ошибаюсь. А ты поёшь. Как хорошо ты поёшь.
Да, ты поёшь, и опять делаешь это чудо, и руки твои, как твоего отца – взлетают и падают на гитару, взлетают и падают, и звук, конечно, немного странный, но может так и надо, я не знаю, слышать стала хуже, но ты играешь, и это прекрасно.
Да, сынок, Сашенька, ты играешь прекрасно. Ты поёшь и такие правильные, такие точные слова, они попадают прямо в меня, и в каждого в зале, я уверена, в каждого, да, это очень правильные и точные слова ты поёшь.
Ты поёшь, и я словно падаю на десять лет назад, первые концерты, ты помнишь, ты просил меня не садиться в первый ряд, чтобы ты не сбился, ты с тех пор вырос, и не сбиваешься, глядя на меня в первом ряду, правда, я вижу, ты волнуешься, как раньше, ты играешь, как раньше и поёшь, и руки взлетают (как его), ничего не изменилось, я словно пришла на твоё студенческое выступление, десять лет назад, только ты стал старше и увереннее, настоящий мужчина, я теперь в первом ряду, почему же ты так сбиваешься, не из-за меня же?
Да, сынок, ты делаешь всё лучше, и твои руки взлетают, (как его, отца), ты напоминаешь мне мою молодость, да, я вижу, тебе нелегко, но ты всё делаешь хорошо, мой мальчик, всё хорошо.
И я уверена, твоя песня, твой голос, твои руки, твоя закинутая голова, и рот и голос, и руки нравятся всем в этом зале, я почти уверена, что нравится всем, как им может не понравится такое, такое должно нравится всем, пускай людей немного, но всё же все счастливы и восхищены, я чувствую это, а если кто-то несчастлив, тот дурак, настоящий дурак.
И новые твои песни, новые песни, они прекрасны, правда, я не поняла немного, но у меня, сам знаешь, слух стал хуже, и звук тут такой странный, но, наверное, так и надо. Время река, и река разделяет нас. И перерыв. Ты встаёшь, и словно убегаешь за сцену, как нашкодивший ребёнок, но ты же не сделал ничего плохого, ничего такого.
И весь зал потянулся к выходу, вереница, разговоры, но я постараюсь их не слушать, я останусь здесь, в первом ряду, впервые в первом ряду, ты всегда стеснялся нас.