18. До аэропорта в Перми. Саша Даль

Ему было легко. Впервые за много лет ему было легко. Весна была сумасшедшей, прозрачной, как сны. Он не замечал, как просыпался. Просто открывал глаза после четырёхчасового сна – на вписке, в вагоне, дома перед ранним самолётом – и вставал, почти не чувствуя тела. Целовал её на прощание в след от подушки, сонную, в прихожей, ехал в аэропорт. Рюкзак, гитара, всё было невесомым. И река людей в метро была плавной и несла его с Щёлковской на Павелецкую, с одной пересадкой, вверх по эскалатору, вниз по эскалатору, где женщина в будке словно тренировалась в инверсиях – занимайте левую сторону, левую сторону занимайте, левую занимайте сторону, и ему было легко. И красно-синяя колона в центре зала, обросшая толпой китайцев. И выход к Павелецкому, и гитара дожидалась на ленте, пока ему проверяли рюкзак, ему было легко. И это детское предвкушение дороги, и сэндвич с собой, и ожидание аэроэкспресса, где недовольный терминал надолго задумался, а потом выплюнул ему в руку чековую ленту билета, ему было легко. Платформа в подтаявшем снегу, и чистота вагона и мягкое кресло на втором этаже, и плавный ход, и полузнакомый силуэт девушки с каре на перроне, что удалялась из его жизни со скоростью 57 км/час согласно табло над дверью. И реклама S7 на спинках, горький кофе в стакане, взятый у развозчицы, и радостное ожидание полёта, ему было легко. Безвременье аэропорта, и привычный спор про гитару на регистрации, проход сквозь рукав, запах керосина, место в хвосте, ему было легко. Соседка через ряд медленно выводила губы кисточкой с блеском, расписывалась в полученной красоте. Женщина с телефоном слева, секретарь справа. Взлёт. Ему было легко. Он легко засыпал на время полёта, и просыпался только на стакан томатного сока и сэндвич, засыпал, а потом просыпался от звука выдвигающихся закрылок, похожих на звук принтера. Будто пилот распечатывал будущую землю, посадку, город, концерт.

Ему было легко сменять поезда и города, и вписки, и давать очередные идиотские интервью с теми же вопросами, и трястись в плацкартах, такси, сидеть в торговых центрах, ожидая опаздывающих организаторов. Он просто закрывал и открывал глаза, он засыпал и просыпался, в другом месте, другом дне, городе, он выходил и пел, он почти не чувствовал своего тела, он был невесом. То ли это была лёгкая, солнечная весна, то ли – ниточка из СМС, что связывала его с ней. Она была его незримым ангелом-хранителем, она спасала его из всех передряг, и ему было легко. За всеми этими городами был дом. И она была с ним, голосом в телефоне, сообщением, смайлом.

Иногда они пели. Он давно это заметил, когда только начал ездить с гитарой по городам, десять лет назад. Они пели. Не везде. Иногда, на отдельных отрезках пути. Громыхали вагонами, гудели гудком, да, но иногда они ещё пели. Стальные колёса тёрлись о железо рельс и слышался этот звук. Что-то между скрипом и воем, между органом и хором. Да, это было как хор. Десяток стальных голосов. В пении этом было так сложно расслышать мелодию, цельный изгиб, поворот – она всегда ускользала, всегда была почти, и тем это пение было слаще. Словно какой-то потусторонний хор пел ему, и он вслушивался, вытянувшись на верхней полке. Он мечтал расслышать эту мелодию, но она всё ему не давалась, он мечтал расслышать её который год. Поезда пели между Челябинском и Пермью, между Волгоградом и Астраханью, на отдельных участках дороги, и он жадно ловил эти звуки. Он чувствовал, он всё ближе к тому, чтобы расслышать мелодию, разгадать её и, может, спеть. Может быть, вся его горькая плацкартная судьба была нужна только, чтобы он смог расслышать эту потустороннюю мелодию, которую лучше всего было слышно в промёрзшем сортире. Может, он затем только и таскался по городам с гитарой, чтобы расслышать это пение. Расшифровать его, перепеть. Может, после смерти от него и останется только голос, что станет частью хора. Он слышал в этом пении всех, кто был до него, кто трясся в этих вагонах, с юга на север, с запада на восток, в обледенелых теплушках, погибая в дороге, тысячи и тысячи, безумная русская судьба, что никак не сложится в мелодию, и он – очередной из вереницы, кому выпал шанс расслышать её.

У него была мечта просто раствориться в музыке, не быть ничем, кроме как гитарной струной, голосом, нотой, аккордом, строчкой, запёкшимися губами, где губы и связки – максимум человеческого и телесного, чем он хотел быть. Он не хотел старости, уставшего тела, похмелья, он не хотел даже аплодисментов, он хотел полностью отдаться музыке и быть ей, и только ей, чтобы всё его стало общим, и его «я» – сутулого, неловкого, нелепого, смешного – не было.

Как она отреагировала, когда узнала, что они теперь вместе с Алиной? Он теперь думал о ней без злорадства. Он хотел, чтобы всё разрешилось хорошо. Пусть она будет счастлива. Он думал написать ей большое сообщение или даже позвонить. Попросить прощения, объясниться. Может, она не захочет слышать его голос. Но письмо можно. Она всегда может удалить, не дочитав. Он напишет ей просто и честно. Он сидел в аэропорту Перми, и уже набирал первые строчки, когда подумал про Риту.

Дреды, Индия, трава. Он добавил её в чёрный список. Нужно написать ей коротко и ясно. И затем уже написать Ксюше.

Он помнил, что Рита очень хотела с ним связаться, и было какое-то письмо на почте. Саша тогда не глядя отправил его в спам.

Оно было среди рекламы, глупых рассылок, предложений от банка. «Саша, это важно!». У неё всё всегда было важно. Саша смотрел на письмо. Больше всего ему хотелось удалить его, не открывая. Наверняка, какая-нибудь эзотерическая чушь. Или извинения, от которых ему станет ещё хуже. Ладно, подумал он. Я должен всё завершить. И даже это. Саша тапнул на письмо.

– Простите, здесь свободно? – какая-то женщина с сумками поспешила усесться, не дожидаясь сашиного кивка. Женщина увлечено говорила по телефону про новую обувь. Саша подумал встать и поискать другое место, чтобы прочитать письмо спокойно и спокойно написать ответ. Но всё было занято. Ладно, подумал он – там всё равно чушь, я даже не буду вчитываться.

Саша открыл и прочитал. Открыл и прочитал. Не понял, прочитал ещё раз. Не понял, перечитал. Не поверил, перечитал. И ещё раз. И ещё раз. Боец упал на дно октагона. Велосипедист прыгает на перила, промахивается, бьётся подбородком. Мужчина занимается сексом с пятью женщинами одновременно. Нокаут. Фэйл. Камшот.

Объявили регистрацию. Саша не вставал.

«… и мы несколько раз не предохранялись. Возможно, у тебя…». Далее три больших буквы. Три буквы. Три буквы.

– …а я тебе ботиночки присмотрела, Серёж. Ну такие, кожаные, стильные…

– женщина рядом говорила по телефону. Саша сидел далеко от дома. Далеко от себя, ото всех, безнадёжно далеко ото всех, от Москвы, от Перми.

– …ну, потому что те-то у тебя все сносились!

Господи. Саша стал задыхаться. Озноб по ночам. И кровь в пасте. Будто чаще, чем обычно.

Люди вставали в очередь. Саша сидел.

Нет. Она же может врать. Она же совсем отбитая. Она пойдёт на всё, лишь бы его удержать.

– Нет, Серёж, сносились, в них стыдно уже.

Она писала только ему. Всех остальных просила просто связаться. Она бы не додумалась до такого специально. Озноб, потливость, Саш, может тебе к врачу, похоже на пневмонию. Алин, это просто авитаминоз. Кровь в раковине. Блядь. А с кем он был после. Слава богу, удержался с Полли. Только Алина… Тот день. Чёрт. Сука.

– не кожзам какой-нить сранный! Ты носить их будешь ещё десять лет!

А-а-а-а! – глухо, в прижатые к лицу руки, так что другие пассажиры оглянулись.

Алина, Алиночка. Али.

Чёрт, чёрт, я обязан сказать. Алиночка, неужели это всё со мной, я искал своё отражение, только маленький человечек с гитарой в окне, неизлечимо больной, Алина, помоги мне, как хочется услышать твой го.